Глава 12 Демократ из «Пари-Матч»

Глава 12

Демократ из «Пари-Матч»

Снова пятница.

В бешеном темпе безрезультативных встреч, переговоров, приемов и выступлений пронеслась еще одна неделя.

Уже стало утомлять какое-то всепоглощающее невежество «патрона», порой граничащее с безумием, особенно в прошедший месяц этого сомнамбулического бреда, в котором лихорадочно начинала метаться вся страна. Все подавлено и поглощено новой властью, не встречающей никакого сопротивления в необузданном разрушении, не имеющем исторической схожести ни в одной летописи.

Всюду проглядывают наглость напора, хвастовство своей безответственностью, оскорбительное пренебрежение и сознание, что народ все вынесет. Я начал томиться невозможностью изменить опасно-бессмысленный порядок вещей, атмосферу событий, степень душевного напряжения, где только случайность может озарить лучом надежды предопределенный нам Западом путь к пропасти.

Собчак же в этом расползавшемся, онемевшем мире с каким-то припадочным энтузиазмом продолжал крушить все, что подворачивалось ему под руку, будь то городское хозяйство или устоявшиеся десятилетиями промышленно-экономические связи.

«Сила всегда выше права, поэтому да здравствует свобода в пределах законности, которую мы сами будем для всех устанавливать», — как-то в разрушительном азарте изрек «патрон» свой тезис, который впоследствии укоротил до трех слов: «наше право сила». Вот тут я понял: в результате увлеченно декларируемого им строительства «правового государства», после многотрудных хлопот, народ, все мы предстанем наконец перед лицом не откликающегося, погруженного в грубую немоту насилия с собчаками во главе. Они вместо предвыборно обещанного «правового социума» в итоге затащат всех в неправовой вакуум. К слову, насаждать произвол по всей стране Собчак еще не собирался, но что касалось нашего города, то тут его план был прост и ясен. Прежде всего, необходимо было лишить права даже возражать и жаловаться на свою судьбу всех предназначенных им к ножу — тут «патрон» мстительно, как-то гастрономически улыбался, закатывая глаза и подсчитывая число сегодняшних своих врагов, как он выражался, «перегулявших на этом свете». Чтобы реализовать этот кровожадный планчик, по его мнению, нужно было в своем кармане вместе с грязным носовым платком еще иметь городских прокурора и судью, а также начальников УКГБ и ГУВД.

Когда же «патрон» вплотную занялся комплектованием этой сводной команды, стало уже вовсе не до смеха, ибо трагическая (вне всяких сомнений) участь его врагов теперь полностью зависела лишь от скорости занятия преданными Собчаку людьми нужных ему должностей.

В то время, о котором тут речь, Собчак еще жил по соседству со мной на улице Пельше, в домах-кораблях, провалившихся во мраке загаженных кошками лестниц и глухом ропоте соседей вперемешку с телевизорами за тонкими стеновыми панелями. Как-то утром мы ехали вместе на работу в серой мрази хныкавшего с осенней непреложностью дождя. Собчак, поглядывая через боковое стекло на тучи, вдруг заговорил о своем месте ни много ни мало во всемирной Истории. Сперва я подумал, что он шутит, но, скосив глаза, понял скорее, разговаривает сам с собой, попросту не принимая меня во внимание. «Патрон» уже всюду подчеркивал свое превосходство в общественном положении, но еще не указывал на наличие пропасти и мании величия. В то утро на нем была нейлоновая, обшарпанная донельзя куртка, вероятно, прошедшая сквозь все университетские гардеробы и подножки общественного транспорта в часы «пик», поэтому внешнее обоснование всемирно-исторического облика на фоне сырого и замедленного рассвета как-то пока еще не шло к нему.

Наши дома были на самой окраине города. До Мариинского дворца далеко. Я помалкивал, чуть приоткрыв окно, через которое сквозь всхлипывание дождика тянуло лесом и почему-то запахом свежеперепаханной земли. Тему своего величия Собчак как-то уже начинал развивать у себя дома, куда я на днях привел великолепного фотографа Валерия Лозовского, чтобы тот сделал серию снимков «патрона» в домашней обстановке для его будущих книг, с изданием которых наш автор связывал крупные надежды неплохо заработать первый раз в жизни. Пока Лозовский возился и колдовал со своими снастями, Собчак в одной из трех комнат демонстрировал мне разные сувениры. Он уже тогда стал их принимать в неограниченном количестве черт знает от кого, похоже, желая в дальнейшем создать себе кабинет на манер Кунсткамеры, правда, оформленной с претензиями и вкусом ломового извозчика.

На его разглагольствования о желании занять хотя бы полстраницы (?!) во всемирной энциклопедии я, помню, пошутил, сказав о необходимости в таком случае иметь огромный запас искреннего презрения к людям вместе с абсолютной снисходительностью к своим собственным порокам и недостаткам. Ибо самый современный государственный строй в любой стране мира основан на обмане, угнетении и несправедливости. А всякая, даже самая лучшая власть только имитирует заботу о поднятии политической самодеятельности и критической мысли масс, прекрасно понимая, что это удавка на шее самой власти. Что же касается политиков типа Собчака, которые вместо дел рассыпаются обещаниями на грани фола, продолжал шутить я, то их путь на Олимп крайне рискован, так как золото обещаний со временем тускнеет, а нарисованные ими картины теряют репутацию. К примеру, даже Фауста вместо мощного финала в итоге подстерегало оперное либретто с очень слабой второй частью. Собчак, посмеиваясь, возразил, что тускнеть-то нечему, а картин вообще нет — одни рамы, поэтому пока и рисковать нечем, пусть хоть либретто о нем останется на память дочкам.

Возвращение к этому разговору в машине убедило меня, что маниакальную занозу о собственной значимости и историческом месте ему уже из сознания не вытянуть. Хотя нетрудно было предположить: жители «страны дураков», как всех нас даже по телевидению называл Собчак, могут за его опереточные идеи с него же по-серьезному и спросить. Особенно в тот момент, когда от продукции отечественной индустрии совсем еще недавно могучей страны в магазинах останутся лишь соль да спички, и то неизвестно по какой цене. Вот тогда народ сам оценит его место во всемирной истории.

Пока же город еще громыхал грузовиками и обещаниями свершений. Рекламы повсюду кричали уже не по-русски о необходимости покупать то, чего никто никогда не видел. Шумы трамваев резали кварталы вдоль и поперек. Город жил в расчете, или без него, превратиться в уездный, с надеждой в будущем прокормить себя огородами и гуманитарной помощью враждебных нам государств.

Краткое изложение дерзкой задачи по вписыванию своего имени в Историю «патрон» закончил, когда уже подъехали к Дворцовому мосту.

Дождь перестал. Ветер шарил пространство Невы. Собчак, озираясь с моста по сторонам и как будто что-то выискивая, вдруг ни с того, ни с сего заявил: было бы неплохо для начала попасть своим портретом хотя бы на вкладку известного в мире французского журнала «Пари-Матч», о чем он уже якобы договорился с фотокорреспондентом из Парижа, и завтра, в субботу, тот сделает о «патроне» целый репортажик. Мне же, как я понял, отводилась роль организатора этой затеи с исполнением его портрета в «блеске молний и раскатах грома перестройки» на фоне нашего града, застывшего в камне эпох, где еще одна новая революция опять отняла все имущество у предыдущих владельцев и теперь стирает их имена с названий улиц, мемориалов и самого городского фасада. От желания связать свое имя с всемирно известным парижским журналом по лицу «патрона» прошмыгнула злая забота, заоловянившая его астигматично-косоватые глаза.

Мне было поручено подумать и доложить ему в конце дня, как и где лучше отфотографироваться с «Пари-Матч» в субботу. Затем Собчак стал разглядывать расписанный ему на сегодня план работы. Эти дневные планы мы стали с трудом внедрять, учитывая потрясающую неорганизованность и забывчивость, а посему необязательность Собчака. Он всюду опаздывал. А столкнувшись, скажем, в коридоре, любому назначал время приема и тут же, расставшись, забывал об этом начисто, чем порой ставил меня и Павлова в довольно сложное положение. Прибывшим посетителям, приглашенным самим Собчаком и от этого очень спесивым, бывало трудно, сохраняя вежливость, объяснить, что, несмотря на пустой кабинет, «патрон» их не обманул и не прячется от них. Просто у него возникли «непредвиденные обстоятельства», и поэтому встретиться с ними он сегодня не может, но имеет честь передать извинения и прочее. В общем, дальше начиналась сплошная «ламбада». Поэтому в итоге мы стали применять силовое планирование, разумеется, комплектуя рабочий день интересующими Собчака темами и встречами.

Проезжая мимо Адмиралтейства и Медного всадника, «патрон» вникал в суть дневного расписания с указанием и краткими характеристиками всех тех, кто рвется его лицезреть. Во второй половине дня была спланирована «эпохальная» встреча с его избирателями в помещении школы на улице Жени Егоровой. Дочитав до этого пункта, Собчак вдруг заупрямился, заявив, что на встречу не поедет, а отправится с супругой на концерт камерной музыки в Филармонию, который перенести нельзя, ибо он с женой заранее об этом договорился, кстати, как и о встрече с избирателями. Я похолодел, но, уже достаточно зная нрав Собчака, на рожон не полез и с жаром объяснять очевидное не стал, хотя отчетливо представил, как множество уже оповещенных людей, его избирателей, соберутся, чтобы увидеть свою «надежду на лучшее будущее». Придут те, которые отдали ему свои голоса, после чего он тут же потерял к ним всякий интерес и со дня выборов под разными предлогами уклонялся от встреч. Придут те, кто, несмотря на резко ухудшающийся уровень жизни, еще верит в его обещания. Придут те, опираясь на доверие которых он имел сегодня право говорить от имени народа. И если они, собравшись, узнают, что пришли напрасно, так как свой разговор с ними по душам он променял на концерт с женой, тогда в лучшем случае все это кончится грандиозным скандалом, не говоря уже о падении его популярности и потоках возмущенных писем.

Я немного помолчал, после чего аккуратно поинтересовался именем композитора, чьи произведения в камерном исполнении Собчак с супругой жаждет сегодня услышать взамен жалоб, вопросов и просьб избирателей. «Прокофьев или Шнитке», — не очень уверенно, побегав глазами по мокрой панели, сообщил «патрон». Надо полагать, эти две фамилии композиторов, одна из прошлого, другая из настоящего, охватывали в его памяти весь исторический диапазон увлечений классической музыкой, обязательный для интеллигентов первого поколения, которые только имитировали свое желание к посещениям, причем любых концертов, оставаясь совершенно безразличными к теме, музыке и исполнителям. Само свидание с чьим-то творчеством было для них продолжением нудной тренировочной работы по собственному «окультуриванию».

Собчак сам с удовольствием бы промахивался мимо этих учебно-интеллектуальных реквиемов, но за ним зорко следила жена, регулярно доставляя «патрона» туда, где, как она считала, ему надо показаться, чтобы прослыть не только образованным, но вдобавок и культурным человеком, не в пример многим родившимся и выросшим в крупных городах. Этим жена «патрона» стремилась лишний раз подтвердить расхожую истину о том, что коренные ленинградцы порой выглядят провинциальнее многих провинциалов. Речь идет о публике, понаехавшей в наш город из «тмутаракани» в поисках превосходства над своими уездными земляками. И ежели за многолетний блуд по центру мировой культуры превосходство так и не ощущалось, то это могло довести измученных культурными тренировками провинциалов до шелудивого зуда.

Жена Собчака, Людмила Нарусова, была не совсем рядовым представителем этой социальной прослоечки с закоснелым, ложнопатриотичным, псевдонаучным и холопски-лояльным представлением о ценностях жизни, где сам труд был обесчещен и опошлен, а важнейшие понятия о чести, достоинстве, свободе, истории народа и Родине извращены до неприличия. Поэтому она заставляла «патрона» заучивать всякую мифологическую белиберду, дабы затем на Верховном Совете, гарцуя перед телекамерой, Собчак мог с блеском поведать депутатам, а заодно и телезрителям всей страны, о сиюминутном сходстве происходящего, например, «со Сциллой и Харибдой». Неважно, что этот «очаровательный» пассаж бывал порой не к месту, а сам автор часто оставался наедине с не понятой массами мифологической аналогией. Ведь Собчаку, высокомерно указывающему задерганному телезрителю на его позорную неосведомленность, нужно было, как говорят в Одессе, просто «попользоваться случаем» и лишний раз продемонстрировать свое бесспорное превосходство уже даже не человека, но мессии. Чтобы все эти «лягушки», к которым он снизошел, привыкали к нему и он мог беспрепятственно ставить на них свои опыты. Правда, как я заметил, наш дублер в Геростраты много имен из легенд и мифов запоминать не стремился, вероятно, боясь их невпопад попутать.

Мягко выяснив незнание Собчаком автора музыки, без сегодняшнего прослушивания которой он жить с женой дальше не сможет, я предложил совместить избирателей с концертом, разумеется, в последовательном порядке: сперва встреча с людьми, а затем концерт. Для чего, пока «патрон» выступает в школе, я съезжу за его женой, чтобы потом разом отправить их в Филармонию.

— А как же брюки погладить и галстук переодеть? — уже слабее сопротивлялся он.

Я покосился на его «мезозойскую» куртку, удобную для перетаскивания пыльных мешков с картошкой в холодное время года. О ее смене перед концертом «патрон» даже не заикнулся, и поэтому я принялся с жаром убеждать Собчака, что названная им часть носильного гардеробчика очень гармонирует именно с этой курткой, а посему не нуждается в улучшении. Нос «патрона» зарделся от оценки его «достойного» вкуса, и он приказал сообщить организаторам встречи о своем согласии. Да, нетрудная вещь ирония.

Мы приехали. Я припарковал машину у левого общего входа Мариинского дворца. Специальным подъездом, служившим всем его предшественникам, «патрон» пользоваться пока стеснялся, демонстрируя этим, как ему казалось, неслыханный «демократизм». Был уже десятый час. Над городом опять собирался покапать дождь. Собчак с литерным лицом проследовал размашистым шагом через заросшую войлоком бород и усов небольшую группку рваной нищеты, жившей уже с неделю в разбитой перед входом видавшей не одно списание палатке. Что они требовали, было не совсем ясно, так как ежедневно меняли свои плакатики. Несколько дней назад этим «пикетчикам» все же удалось запутаться в ногах у выходившего из дворца Собчака, и тому, сделав деловитым и действенным лицо, пришлось выслушать сбивчивые требования, которые, как он мне посмеиваясь пересказал, сводились к возврату каких-то вещей и жен, сбежавших от их мечтаний, сумасшествия и алкоголя. Больше обитателям всевозможных палаток и разных биваков, часто разбиваемых у входа в Ленсовет, «патрон» останавливать себя не позволял, проскакивая, как спецпоезд мимо полустанка с чужими пассажирами.

В колоннадах и залах Мариинского дворца еще остывала доперестроечная Россия. Депутаты к тому времени жили в нем уже скученно, остерегаясь прочего разного населения, заменяя общественно полезные дела склоками, переизбирая и назначая самих себя с одного поста на другой в зависимости от перегруппировки склочничающих, комбинируя развал городского хозяйства по принципу «кто кого».

Беда всех революций заключается в том, что к власти рано или поздно приходят люди с полным отсутствием необходимых профессиональных данных, но с успехом выдающие себя за имеющих их. Создавалось впечатление полного невостребования этой перестроечной чехардой компетентности вообще. Невзирая на предвыборный звон, знания и профессионализм, похоже, перестали быть нужными. В этом легко убедили всех, даже Историю. Ее, пожалуй, легче всего…

Объективности ради следует отметить: среди депутатов попадались цельные, сильные, готовые устоять перед соблазном и любыми испытаниями личности, ориентирующиеся только на голос своей совести. Общий же слой, на манер грибного, был несъедобен. Поэтому дикий разгул лицемерия, грязных страстей и беспросветных лишений захлестнул страну в дальнейшем.

Собчак, как-то в бане сильно распарившись и немного выпив, глядя поверх меня на облупившуюся от сырости и жары стену, ни с того, ни с сего угрюмо спросил сам себя: «Кому и зачем мы несем эту демократию и рынок? Очухается вся эта гоп-стопа, когда мы, по ее просьбе, этот демократический рынок ей устроим. Но будет уже поздно!» — с какой-то тогда не понятной угрозой закончил он.

Не берусь судить, что было искренним: его деятельность или короткий банный монолог, но все, в чем он принимал участие, была одна большая, непрекращающаяся панихида по стране, Родине, всему близкому и дорогому любому нормальному, не ослепленному ненавистью к собственной матери человеку.

* * *

В большой приемной с круглым столом и устланным ковром полом мой коллега Павлов отбивался от посетителей, время приема которых уже прошло по причине опоздания Собчака на работу, что никак не могла взять в толк какая-то старушка, сохранившая легкость девичьих движений и умение стыдиться за других.

Не успел я сосредоточиться на завтрашнем дельце с «Пари-Матч», как на меня прямо наскочил «народный избранник» Смирнов с отрешенным видом человека, которому только что сорвали попытку застрелиться накануне собственной смерти от туберкулеза. Обычно он, не являясь членом Президиума Совета, постоянно посещал заседания и выступал по всем рассматриваемым там вопросам, требуя себе слова поднятием правой руки со сжатым кулаком и скорбно опущенным, обглоданным страданием лицом, как это делали на Олимпиадах чернокожие спортсмены, протестуя против апартеида.

— Что вы творите? — взвизгнул он.

— Пока ничего. Только приехал, — опешил я.

— Почему, будучи каким-то помощником, позволяете себе вычеркивать мой вопрос из повестки дня Президиума? — шипел он, пытаясь боднуть меня лбом в подбородок.

— Я бы, вероятно, смог это сделать, если бы мне попалась повестка дня, — попытался отшутиться я.

— Так это не вы?

— Нет, не я!

— Тогда все равно не делайте этого никогда! Иначе долго тут не наработаете, — закончил внезапно он и унесся подбитой вороной через анфиладу дворцовых комнат в александровско-ампирном стиле, мимо колонн, вокруг которых полегли эпохи, мимо зеркал, отражавших молодость не одного десятка истинно породистых поколений.

Опять пытаюсь собраться с мыслями об организации фона для проникновения Собчака на вкладку французского журнала. Кроме того, необходимо проверить готовность организаторов встречи с избирателями и подобрать хоть какой-то статистический материал для выступления «патрона». Уединиться и продуктивно поработать возможности нет, постоянно кто-то отвлекает. Несколько часов разворованы суетой и почтой. Времени на согласование с «патроном» наметок плана уже нет, поэтому начинаю действовать на свой страх и риск, полагая, что хуже сделать не смогу, а лучше некому.

После подборки статданных и полной утряски всех нюансов по организации встречи с избирателями, я уточнил время начала концерта и позвонил жене «патрона», а затем связался с командующим военно-морской базой В.Селивановым — «каталожным» адмиралом, могучим, спокойным и прямым. Я попросил его дать завтра катер для похода Собчака в Кронштадт и осмотра фортов. Адмирал ничуть не удивился, но о цели экскурсии спросил. Скрывая главную задачу — попозировать Собчаку для «Пари-Матч», — я стал вдохновенно конструировать какую-то чушь, типа «из коммерческих соображений, в связи с созданием зоны свободного предпринимательства, требуется взглянуть на акваторию залива, форты и город с моря»…

В общем, о катере, месте и времени договорился. Однако сделал это адмирал как-то неохотно. Возможно, сказывалась полная потеря ориентации в непривычных структурах новой власти. Трудно было сразу разобраться, кто есть кто. Ведь полномочия исполнительной власти были тогда у Щелканова, а кресло главы Совета еще не все корреспондировали с возможностями и блистательным будущим Собчака. Впрочем, в причине сдержанности адмирала могу и ошибиться. Не исключено, что она была в отношении Селиванова к самой личности Собчака, а не к его креслу.

Около двух часов дня я зашел в роскошный кабинет стиля «ампир», где застал «патрона», стоявшего в нерешительной позе ровно по центру представительского кабинетного поля, между беломраморным камином и длинным красного дерева столом для заседаний, в полировке которого отражался через окно купол Исаакия. Надо заметить: за несколько промелькнувших месяцев Собчак очень полюбил эту гулкую, по-лубочному позолоченную, огромную кабинетную пустоту. Без нее обходиться уже не мог, но уютно тут себя еще не ощущал. Письменный стол так и не освоил, используя его огромную столешницу разве что для возлежания черного, нового, красивого кейса, подаренного ему Павловым, цифровой замок которого «патрон» не мог осилить, похоже, из-за неспособности запомнить пятизначный код.

Я кратко изложил идею похода в Кронштадт на катере с возможностью пофотографироваться на совершенно неожиданном фоне, естественно, умолчав, что обо всем уже договорился. Собчак оживился необыкновенно, как барышня, предвкушавшая безопасно-бесплатный занимательный пикничок, но осведомился, где мы возьмем катер. Тут мне пришлось воспользоваться старым адвокатским приемом околпачивания клиентов, когда им рассказывают о неимоверных трудностях выигрывания дела, наперед зная, что оно уже выиграно. После этого я напомнил ему о часе встречи с избирателями и передал отпечатанные статистические данные для выступления.

Собчак меня окликнул уже на выходе из кабинета и велел доставить на встречу с избирателями журналистку одной из центральных московских газет.

«Материал о встрече она использует в статье обо мне», — видя мой вопросительный взгляд, пояснил он. Стало понятным: подготовку своего места в Истории «патрон» начал не с «Пари-Матч».

Эта журналистка для ее возраста была безобразно красива, с привлекательной не по годам фигурой, обтянутой комбинезоном цвета молодой гадюки в начале лета, когда тепло, кругом зеленая, сырая трава и много лягушек. Вчера она внезапно появилась в приемной, столкнувшись нос к носу с Собчаком, который сразу расплылся светлым пятном, как одинокий фонарь, порой видный с самолета в непроницаемой илистой мгле, когда ночь черна и неподвижна. Глаза «патрона» заметались, как у пуделя в предчувствии прогулки, пируя на выпуклостях змеиной спецодежды. Он тут же пригласил гостью в кабинет, по пути не отрывая волнительного взгляда от архитектуры ее тела и экстерьера, поэтому чуть было не налетел на торец огромной золоченой двери. Владелица кудельков белых волос пробыла в кабинете недолго, после чего «патрон» сам вывел ее в приемную. Глаза у обоих были пусты и умны, сочетая любезность с непреклонностью.

* * *

В школу мы приехали минуты за три до намеченного часа. Актовый зал был уже полон. Все разглядывали «патрона» тогда еще с доброжелательным интересом. Собчак тут же без разминки полез на сцену, а я стал искать место для журналистки. Путаясь по залу, заметил ехидного депутата Скойбеду с нерастраченной антисобчаковской ненавистью, само образование которой, я думаю, можно было объяснить лишь молодостью непородистого азарта. Вокруг него роилась маленькая кучка активистов, разделявших его точку зрения. Пришлось предупредить об этом Собчака. Он со сцены снисходительно улыбнулся. В области отрицания всего депутатского корпуса в целом «патрон» уже достиг больших высот. Поэтому отдельных депутатов Собчак просто не различал. Оратором он был превосходным, но пугал всех своей непоследовательностью, вероятно, будучи убежден в том, что публичное выступление, как и надгробное, никого ни к чему не обязывает.

Потолкавшись некоторое время и прислушавшись к началу выступления, я убедился, что «патрон» вышел на свой привычный преподавательско-ораторский редан. А это значило, что никаких внезапностей быть не должно, поэтому можно было смело ехать за его женой.

Вернулся я к концу встречи. Пока мы ехали, жена Собчака, судя по всему, вконец потерявшая покой при резком переходе от ничтожности к величию, стала менторским тоном повествовать, как она возвышается над всеми, заставляя себя читать «обязательные для ее сегодняшнего уровня книги», восхищаться надлежащими этому же уровню художниками, писателями, артистами, дирижерами и режиссерами и, конечно, стремясь презирать тех, кого требует теперь презирать ее новое общественное положение. В общем, договорилась до того, что, в связи с высокой должностью мужа, нынче ее светлейший организм уже не воспринимает даже еду без нежного музыкального сопровождения разжеванного в желудок. Для этого она записала на магнитофон пасторальные мотивы в исполнении клавесина, скрипок, флейт, гобоя и фортепьяно. Причем под эту музыку требуется сидеть за обеденным столом, сложив ноги так, чтобы приучить их к «третьей позиции», дабы в случае протокольной необходимости быть готовой вмиг пройтись жеманным менуэтом. Она также рассказала, что учится принимать позы, исполненные внутреннего достоинства и в то же время привлекательные для взоров самых знаменитых людей, внимание которых она теперь просто обязана сосредоточить на своей персоне.

Мы вместе поднялись в зал. Собчак в конце выступления попытался всех убедить в необходимости прыжка из социалистической распределительной системы в светлое царство свободы нищих. Затем предложил разобраться в антитезе начал русской общественной жизни и борьбе Ормузда с Ариманом, но чувствовалось, что он сам не до конца уяснил отношение к этой паре прочей исторической камарильи и поэтому строил свои фразы очень неопределенно, надеясь на подсказку из зала. Обычно для красоты слога Собчак ставил прилагательные после существительных, попутно набрасывая характеристику всех, кого упоминал. Выходило неплохо и занятно.

Аплодисментов было немного. К недоумению «патрона», никто не заинтересовался Ормуздом, а все стали задавать вопросы о продовольствии, с которым становилось все хуже и хуже. Собчак всем все пообещал и стал протискиваться к выходу.

Уже когда мы подходили к машине, дорогу «патрону» преградил постоянный уполномоченный Выборгского исполкома, не то Сацман, не то Кацман. В совершенно трезвом виде он стал наседать на Собчака с, вероятно, очень мучившим его вопросом о строительстве какого-то торгового центра. Для этой стройки Сацман-Кацман хотел бы порекомендовать «патрону» одного своего приятеля, ныне живущего в Америке. А сейчас он предлагал Собчаку немедленно поехать с ним посмотреть, как он выразился, «удобное место» для этого строительства. «Патрон», не беря в толк, чего от него хотят, сделал попытку не ввязываться в диалог и обойти настырного рекомендатора, но тот был начеку, развесив перед Собчаком очень паршивую улыбочку, раболепную и ехидную одновременно. Жена нервно демонстрировала мужу часы и приглашения на концерт. Заметив, что «патрон» стал наливаться лиловой злобой, я вмешался.

В Филармонию мы не опоздали. То был не Шнитке и не Прокофьев, но Собчака меломаны приняли хорошо.

Когда я прибыл домой, полночь уже повисла и устало переругивалась редкими звуками уснувшего города. Чай вместо обеда, и то не каждый день, давал себя знать озлобленным утомлением, плюс напряжение от накатов подхалимствующего гнева тех, кого раздражала независимость и смелость. Я давно, еще в тюрьме, перестал бояться смерти, а после реабилитации не стал пугаться жизни. Сейчас же с Собчаком, похоже, потерял счет времени. Подобные характеристики свойственны более червяку, нежели человеку. Нужно было что-то предпринимать, ибо помощник сиятельной пустоты не моя профессия. Впереди же был какой-то мрак, уволакивающий отпущенное жизнью время в черное, беспросветное, густое, как деготь, пространство.

* * *

Утро, на фотосчастье Собчака, разлилось холодноватым ветреным солнцем.

Катер терся о старый дебаркадер на набережной Красного Флота, около места, где когда-то стоял крейсер «Аврора» в ту памятную ночь семнадцатого года. Собчак прибыл в твидовом пестром пиджаке, прихватив в компанию автора своих будущих книг А. Чернова.

Нас встретил контр-адмирал, по военно-морскому четко и вежливо поздоровавшись с Собчаком, но даже не удостоив взглядом гвоздь программы — фотокорреспондента «Пари-Матч», ради которого все затевалось. Черноволосый, худой, очкастый француз помалкивал, ни слова не понимая по-русски.

Старый катер взревел по команде молодого капитана с ежикообразной головой, обутого в неуставные сапоги-вездеходы российских дорог. На Собчака тут же водрузили черную флотскую пилотку, сунули в руки бинокль и пригласили постоять около рулевого. Катер, развернувшись, ускорил ход и стал стягивать очертания набережных в реку. Чайки криком рвали воздух. На выходе из Невы от просторов залива потянуло сыростью. По мере нашего удаления, дома Васильевского острова проваливались в воду, а Кронштадт, наоборот, возникал из морской глади куполом своего собора.

Собчак, судя по хлюпающе-красному носу, совсем замерз. Пилотка и модный пиджак не грели, поэтому я пригласил «патрона» спуститься в кают-компанию, где его в полном безмолвии поджидал адмирал и еще какой-то люд. Сам же остался с командиром катера уточнить маршрут.

В салоне Собчак, сидя с немигающими глазами, отхлебывал чай и делал вид, что слушает адмирала, при этом думая о чем-то своем. Но как только адмирал замолкал, «патрон» тут же спохватывался и по звучанию последнего произнесенного собеседником слова пытался обнаружить о чем шла речь, после чего с достоинством продолжить. Такая «светская» манера беседы, когда каждый говорит о своем и слушает только себя, совершенно обескураживала адмирала.

Рядом с французом отирался какой-то гражданин, вероятно, из кронштадтских бизнесменов. Он сильно смахивал на где-то виденный мною портрет основоположника сионизма Теодора Герцля, только без бороды. Этот тип все время пытался навязать общую тему беседы о теории построения радостной индустрии отдыха на полностью развалившихся кронштадтских фортах. Его появление на катере, видимо, было спровоцировано моей выдумкой командующему о цели нашего пикника, поэтому Собчак, не ведавший этого, поглядывал на теоретика процветания с недоумением.

Незаметно за разговорами проступили в иллюминаторе очертания самих фортов. Делегированному командующим бизнесмену наконец удалось завладеть вниманием Собчака, склонившего к нему голову. Он, очень торопясь и волнуясь, стал хрюкать и харкать словами прямо в ухо «главного реформатора», безуспешно пытаясь развить свою мысль. В это время француз поманил пальцем «патрона» попозировать на палубе при подходе к Чумному форту. Собчак тут же «оделся» в выхваченные из моего нагрудного кармана темные очки «от Картье», оставив кронштадтского мечтателя с непроглоченной слюной. Тот так и не успел состряпать модель цивилизации этих мест, отчего его лицо стало вмиг ненормальным. А «патрон» уже показывал фотографу зубы, про себя повторяя английское слово «сыр», как учила его жена.

Справа через фарватер разваленными стенками и ржавчиной бесконечных пакгаузов спустился к воде Кронштадт — наш славный российской город каменных памятников побед, убийств и столетий. Всюду носились обалдевшие стаи чаек и гордые буревестники с городских помоек. Их криками ныл воздух.

Катер пришвартовался к стенке форта. Собрался покапать дождик. Фотограф торопил. Все резво соскочили на пирс и прошагали к бастиону по заросшим целебными ромашками мосткам причальной старины. Над крышей полуразвалившейся крепости, шарахнув воронью стаю, проревел гудок проходящего корабля. Чуть сбоку Собчака семенил в остатках валенок и ворковал голубком старичок-туземец, надо думать, сторож, только неясно чего. Он был аккуратно подстрижен, но одет в отчаянное тряпье. Француз сделал несколько снимков, и мы отплыли дальше.

На других фортах «осьмнадцатый» век также провалился в екатерининско-вольтеровский мрак времени. Всюду стыла дремучая тишина, изредка взвывая от тоски корабельными сиренами. День был смыт водой, сумерки развозились кораблями, теряющими вдали свои очертания.

При подходе к вставшему из залива городу все опять вышли на палубу, где парочка матросов тихо пела от холода разбойничьи песни.

Прощаясь, адмирал, думаю, так и не понял, зачем у него отняли выходной день.

* * *

Недели через две журнал привезли прямо из Парижа. В нем, кроме Собчака в полный рост и разных позах, были еще несколько фотографий Горбачева. Такое соседство в одном номере делало Собчаку недосягаемую честь.

Рабочий день был сорван. Собственное фото на вкладке «Пари-Матч» не отпускало Собчака от стола. Притулившись к дверному косяку, я тупо смотрел, как «патрон» баюкал взглядом журнал, косясь на него по-медвежьи то одним, то другим глазом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.