4

4

Было воскресенье. Пока не наступила жара, Фасати собрался в церковь, чтобы провести богослужение. Облачившись в белую сутану из индийского шел­ка, расчесав черную с сильной проседью бороду, он надушил розовым маслом лоб, как это делают бенгальцы. Я пошел с ним.

Перед церковью не было никакого дворика, не росло ни одного дерева. Вид прямо-таки убогий. Бедность царила и внутри. Алтарь, эдакий продолговатый и низкий ящик, сбитый из досок, стоял посередине. Покрыт он был белой скатертью с бахромой. Рядом с алтарем - исповедальня.

Меня поразило, что помещение было разделено на мно­жество отсеков. В них толпились женщины, задрапированные в красочные сари. В руках четки, у некоторых молитвенни­ки. Были и мужчины в белых рубахах, перехваченных дхоти.

— Почему верующие собираются по разным отсекам? — спросил я Фасати в ризнице.

— Разве ты не знаешь, что индийцы разделены на ка­сты?! — удивился он.

Странным и непонятным было для меня это приспособ­ление христианства к кастовой системе. Я вспомнил, что в семинарии нам говорили об индуизме и кастах. Индуизм гласит, что миром правит тримурти: бог-создатель - Брахма, бог-хранитель - Вишну и бог-разрушитель - Шива. Человека, как и весь мир, сотворил Брахма. Однако людей разных каст он создавал из различных частей своего тела: брахманов -из своих губ, чтобы они могли стать жрецами и исполнять священные обряды; кшатриев-воинов — из своих рук; вай­шьев — земледельцев, ремесленников, торговцев - из своих чресл; шудров — из своих ступней, дабы они могли всем прислуживать. Кем ты родился, тем ты и обязан оставаться до смерти, заслуживая своим поведением более высокое по­ложение при следующем рождении. Вайшья, будучи добросо­вестным и трудолюбивым, может родиться вновь кшатрием; храбрый и дисциплинированный кшатрий в будущем пере­рождении может стать брахманом; если ты хороший брахман, то после своей смерти можешь воссоединиться с божествен­ной оболочкой тримурти - атманом. Если же ты не достиг­нешь требуемой степени совершенства, то после своей смерти не только не поднимешься в высшую касту, но можешь перей­ти в более низкую, а то и вовсе воплотиться в животное.

— Выходит, и христиане, которые провозглашают равен­ство людей, должны тем не менее делить верующих на касты? Тогда наша религия теряет свой смысл, — сказал я, обраща­ясь к Фасати.

— Если мы здесь не станем считаться с кастовой систе­мой, никто, даже нищие, не перейдет в христианство. Зря бы только трудились, да и вообще пришлось бы отказаться от миссий, — ответил миссионер.

— Так кто же все-таки переходит в католическую веру?

— Только те, кого исключают из каст, и поэтому они обречены заново родиться уже животными. Иначе индуист не приемлет другой религии, хоть ты посули ему рай на земле.

— Интересно, а за что исключают из каст?

— Скажем, кто-нибудь нечаянно или из-за голода убьет животное. Такого тотчас же исключают.

— Ну а кого еще? — заинтересовался я.

— Тех, у кого была интимная связь с женщиной из другой касты, либо тех, кто не соблюдает ежедневного пуджа — жерт­воприношения богам у домашнего алтаря. Или, скажем, не в состоянии содержать своего семейного жреца — пандита. Это главные проступки в отношении касты.

— А как исключают из каст?

— Обыкновенно: собирается в храме панчаят — совет касты. Приглашают обвиняемого и судят его. Поначалу, ко­нечно, устанавливают наказание, но если он его не исполня­ет, то исключают. Такой исключенный из касты хуже прока­женного. Вот такие-то и приходят к нам, а мы совершаем над ними обряд крещения.

— Так зачем же тогда соблюдать принцип разделения на касты? — вновь удивился я. — Куда деваться исключенному из касты? Он все равно придет к католикам.

— Но ведь в Индии действуют не только католики, — ус­мехнулся Фасати. — Исключенных из каст заманивают мусуль­мане, протестанты, огнепоклонники и представители целого ряда других религиозных течений. Мы придерживаемся прин­ципа разделения на касты, чтобы люди не чувствовали даже внешней разницы между католической и индуистской ре­лигиями. Мы достигнем большего, влияя на них постепенно.

— Скажите, Камиль, — допытывался я, — сейчас в косте­ле собрались верующие из какой касты?

— Только вайшьи. Сейчас начнется богослужение для них.

— Но почему они не держатся вместе?

— Видишь ли, каждая каста разделяется еще на отдельные группы, согласно исполняемым обязанностям. Вот собира­ются крестьяне: отдельно богатые и отдельно малоземель­ные. Ремесленники тоже разделяются на категории - ни один из них не зайдет туда, куда ему не положено. А если бы такое и случилось, нарушителя порядка тут же выдворили бы вон. Пришлось бы и мне вмешаться.

После разъяснений миссионера и я стал различать, где кто собрался. В некоторых отсеках не было никого. Вообще верующих в церкви было мало.

Фасати одел кружевную белую комжу и накинул фиолето­вую стулу. Он хотел было преклонить колени возле алтаря и помолиться, но только махнул рукой и пошел в исповедальню. Сев там на скамеечку, он исповедовал нескольких зажиточ­ных крестьян. Потом перетащил легкую исповедальню к тор­говцам. И так по очереди, кочуя со своей исповедальней то к одним, то к другим, он выслушал исповеди всех верующих.

Потом он взял чашу со святыми дарами и, прочитав «Ессе Agnus Dei»[21], совершил обряд причащения. Начал его с богатых крестьян и так по очереди с верующими из каждой группы, соответственно их общественному положению, что­бы никого не обидеть. В проповеди миссионер подчеркнул, что душа человека бессмертна и не может воплотиться в дру­гих людей, а тем более — в животных; душа также никогда не воссоединится с божественной оболочкой, как учат Веды[22]. Если человек жил на земле согласно христианскому учению, душа его обретет вечную жизнь в царстве небесном; если он провинился перед богом и людьми и не покаялся, душа его попадет в чистилище; если же человек не соблюдал заповедей божьих, жил и умер во грехе, душа его попадет в ад, где будет вечно мучиться. Кто хочет достичь вечной жизни на небесах, тот, во-первых, должен жертвовать на церковь, помогать неимущим, заботиться о душах умерших и твердо верить в христианского бога.

По окончании богослужения торжественно заиграл орган. Я рассчитывал на то, что тотчас же освобожусь и смогу озна­комиться с городом, его окрестностями. Но пока органист играл, в другие отсеки костела стали собираться новые верую­щие. Они были почти голыми. Даже грудь у женщин не была прикрыта. Я не смел глядеть на них и даже рассердился: разве можно допускать в храм божий голых?

Я поспешил в ризницу к Фасати.

— В костеле собираются какие-то голые, — встревожен-но сказал я.

— Какие — голые? — не понял миссионер. — А, это скорее всего шудры.

— Не знаю, кто они. Приходят в храм раздетыми. Я не в силах даже смотреть на это зрелище. Как им не стыдно?!

Фасати пожал плечами. Он выглянул из ризницы, огля­делся и ответил:

— Это шудры! Видишь, сколько их собралось. Больше, чем вайшьев. Есть среди них и неприкасаемые, их еще назы­вают хариджанами. Они вообще лишены каких-либо прав. Другие касты считают их «говорящими животными». Им нет места среди людей. Только мы принимаем их в храме. Индуистские святыни они обязаны обходить далеко сто­роной.

— Но ведь они голые! — повторял я возмущенно.

— А откуда им раздобыть одежду, если они даже не в состоянии заработать себе на пропитание и вечно голодают? Да и в церковь они приходят только потому, что я раздаю им иногда по горсточке риса. Тяжкая у них доля.

Я знал, что шудры не имеют права есть в присутствии брахманов, пить из колодцев людей зажиточных. Они обя­заны всегда держаться в стороне от других каст, их дети не имеют права учиться, заниматься каким-либо ремеслом. Однако я и представить себе не мог, что шудры так бедны. Мне их стало очень жалко.

— В следующее воскресенье надо будет пригласить их вместе с вайшьями, — предложил я Фасати. — Это будет по-христиански, как учит святое евангелие.

— Я это пробовал, — признался миссионер, — да только ничего не вышло. И одни и другие разбежались. Брахманы пожаловались архиепископу, что я нарушаю закон каст. Если бы архиепископ не перевел меня из той миссии, где я это затеял, брахманы потребовали бы вовсе отстранить меня от миссионерской деятельности. Да и в этой церкви как только я впустил в нее шудров, хотя и после богослужения, вайшьи потребовали «очистить» храм раствором коровьего навоза. Правда, сейчас они уже попривыкли.

— Выходит, что евангелие подействовало на них?..

— Выходит, что да. Но разве так уж важно слово еван­гелия? !

— А что?..

— Главное — это уравнять шудров с другими кастами. Необходимо добиться того, чтобы и их дети могли учиться. Теперь же шудры считаются самыми что ни на есть ничтож­ными и темными людьми. Кроме того, они, дескать, все лен­тяи, лжецы, озлобленные и сварливые. Шудры — воплощение всего дурного. На самом же деле они всего лишь необразо­ванные, отсталые и вечно преследуемые, словно бродячие собаки, люди. Участь их воистину ужасна.

Я подошел к алтарю, зажег свечи, поправил цветы. Но на этих голых людей все равно не смел глядеть.

Закончив богослужение для шудров, Фасати произнес проповедь. Но содержание ее было совсем не христианским. Он наставлял шудров не мириться со своей участью, не усту­пать вайшьям, работодателям, требовать большего вознаграж­дения за работу, сокращения рабочего дня, добиваться того, чтобы хоть один ребенок в семье мог посещать школу миссии и обучаться грамоте.

Я не разобрался в замыслах миссионера Фасати, но его наставления мне импонировали. Более того, он растрогал меня, когда после богослужения стал раздавать женщинам, пришедшим в церковь с детьми, рис. Женщины, получившие несколько горсточек риса, становились перед миссионером на колени и целовали, словно у какого-то святого, край его рясы.

— Горсточка риса — это не заманивание в церковь, — по­яснял он мне. Это только пример их угнетателям. Конечно, брахманам не нравится, что я раздаю рис. Они даже преду­предили меня, чтобы я не подстрекал шудров. Но вообще-то запретить мне это делать они не могут, так как боятся воз­мущения неприкасаемых.

— Подаяние — это по-христиански, — поддержал я Фа­сати.

После второго богослужения мы вышли из церкви. К Фа­сати подошла красивая индуска в оранжевом сари. В носу у нее блестела золотая серьга, руки украшало несколько золотых браслетов, на пальцах сверкали кольца. Видимо, она принадлежала к высшей касте. С собою она привела совершенно голого, худенького мальчика лет десяти.

— Ночью его мать растерзал тигр, — сказала она на бен­гальском языке. — Возьмите сироту в приют. Я из комитета благотворительности.

Фасати оглядел мальчика и спросил:

— А отец его где?

— Он погиб во время урагана.

— Так, может, родственники заберут мальчонку?

— Какие там родственники — шудры! Они сами голодают, а у вас он будет сыт, да и обучится грамоте...

— Принять примем. Но как же так — совсем без одежды? А вы не смогли бы что-нибудь дать? У нас в миссии сейчас ничего нет.

Индуска посмотрела на сироту с некоторым удивлением и вместе с тем презрительно:

— Он недостоин носить одежду. Ведь это шудр.

Фасати взял мальчика за руку, но тот вырвал ее и, плача, попытался убежать. Мы помчались вдогонку. Я догнал маль­чика, взял на руки, и, крепко прижав к себе, понес в миссию.

«Вот таким же путем мог очутиться в салезианской кон­грегации и Сингх, — подумал я. — Зря он ушел из монастыря. Здесь, в миссии, вместе с нами он мог бы помочь здешним беднякам бороться против унижения и страшной нищеты».

Когда женщина ушла, Фасати вдруг спохватился:

— Мы ведь не спросили ее, в какой деревне объявился тигр-людоед, — и обратился ко мне: — Присмотри за мальчи­ком, а я отыщу женщину и расспрошу ее, где произошло несчастье. Мы отправимся туда и устроим облаву на хищника.

Пытаясь успокоить мальчонку, я достал привезенные из Италии конфеты и протянул их сироте. Тот удивленно по­смотрел на конфеты, потом схватил их и запихал себе в рот. Прожевав конфеты, мальчик стал просительно смотреть на меня, не дам ли ему еще. Я обнял его и прижал к себе. Он сидел тихонько. Как мало нужно, чтобы подкупить голод­ного ребенка. Но все же во что одеть несчастного?

В это время в миссию пришла худая заплаканная жен­щина с лицом, изборожденным морщинами, одетая в тряпье.

На руках она держала маленького ребенка. Протянув его мне, она произнесла:

— Берите!

Думая, что и эта женщина принесла сироту, я протянул руки, чтобы принять у нее ребенка, но она отстранила меня.

— Сколько дадите? — сердито спросила она и утерла слезы. «Неужели хочет продать?» — растерялся я.

— Не купите — отдам зверям! — попыталась она взять меня на испуг и ждала, что же я предприму.

«Быть может, краденый? — пришло мне в голову. — Надо это выяснить».

— Обождите, сейчас придет старший, — я оглянулся, не видно ли Фасати. — Не знаю, имеем ли мы право покупать детей. А сколько вы хотите за него?

— Пятьдесят рупий, — проговорила женщина.

— А двадцати не хватит? — попытался я было торго­ваться.

— Мало, — она еще больше сморщила и без того морщини­стое лицо. — Зачем же я его тогда растила? Сорок рупий. Мла­денец ведь здоровый! Берите... Очень вас прошу. Вся семья помирает с голоду.

— Не знаю, что и делать... Старшего-то нет. Женщина повернулась, чтобы уйти.

— Тридцать рупий! — крикнул я, хотя столько у меня не было.

Но тут пришел Фасати. Женщина его узнала, низко покло­нилась, смахнула рукою пыль с его ботинок.

— Продает ребенка, — пояснил я. — Просит сорок рупий.

— Какого возраста?..

— Кажется, годовалый. Такой тощий, что даже оторопь берет.

— Мальчик или девочка?..

— Кажется, мальчик.

— Дай тридцать, — сказал Фасати. — Или нет. Пускай уносит, подрастет, тогда посмотрим. Авось не умрет...

— Грозится, что отдаст зверью. Говорит, что вся ее семья умирает с голоду.

— Вроде бы и жалко мальчонку. Дай, сколько просит, — подобрел миссионер. — Вот деньги.

— А если он ворованный?.. — засомневался я.

— Не беспокойся, у них и своих предостаточно. Родятся и родятся, как котята. Девочек даром отдают. Маленьких мы даже не берем. Такова доля хариджан...

Я взял у миссионера рупии. Женщина, увидев деньги, подскочила, выхватила их у меня из рук и, оставив нам ребенка, убежала. Я долго не мог прийти в себя после слу­чившегося, чувствовал свое бессилие перед царящей здесь нищетой, страданиями, голодом.

«Неужели человек на земле приговорен к одним лишь страданиям?» — подумал я, но постарался побыстрее прогнать эту мысль, чтобы не прогневить господа, однако мне это не удалось. Мне казалось, что нищета отнимает у человека буквально все: и веру в жизнь, и веру в самих людей. Чело­век становится нищим и духовно, и умственно. Это ужасно! Купленного младенца я отнес в миссию и передал служан­ке Фасати. В небольшой комнатке уже находилось несколько детишек. Служанка присматривала за ними до тех пор, пока их не передавали в пансионат Шиллонгской миссии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.