Глава X

Глава X

Лористон уехал и явился на аванпосты 5 октября. Военные действия были тотчас же приостановлены и дано свидание. Но явились только Волконский, адъютант императора Александра, и Беннигсен, а Кутузова не было.

Вильсон уверял, что русские генералы и офицеры, подозревая и обвиняя своего начальника в слабости, начали кричать об измене; поэтому он и не осмелился покинуть лагерь.

В инструкциях Лористону было сказано, что он должен обращаться только к Кутузову. Поэтому он с высокомерием отклонил всякое посредничество и, воспользовавшись этим обстоятельством, чтобы прервать переговоры, которые не одобрял, ушел, несмотря на настояния Волконского. Он хотел вернуться в Москву. Тогда Наполеон, в пылу гнева, разумеется, бросился бы на Кутузова, разбил его армию, тогда еще не вполне сформированную, и вырвал у него мир. Даже в случае менее решительного успеха он имел бы возможность благополучно удалиться к своим подкреплениям.

К несчастью, Беннигсен попросил свидания с Мюратом, и Лористон остался ждать. Начальник русского штаба, более искусный в переговорах, нежели на войне, постарался очаровать новоиспеченного короля своею почтительностью, вскружить ему голову похвалами и обмануть ласковыми словами, которые были проникнуты желанием мира и усталостью от войны. Мюрат, тоже уставший от сражений и притом не уверенный в их результате, легко поддался этой лести и дал себя обмануть.

Беннигсен одновременно убедил и своего начальника, и начальника нашего авангарда. Он поспешил послать за Лористоном и проводил его в лагерь русских, где Кутузов ждал его в полночь.

Свидание началось плохо. Коновницын и Волконский захотели присутствовать, но это не понравилось французскому генералу, и он потребовал, чтобы они удалились. Его желание было исполнено.

Лористон, оставшись наедине с Кутузовым, изложил ему свою цель и мотивы и попросил пропуска в Петербург. Кутузов отвечал, что это превышает его полномочия, и предложил поручить Волконскому отвезти письмо Наполеона Александру и заключить перемирие до его возвращения. Он сопровождал эти слова мирными заявлениями, которые потом подтвердили все его генералы.

Они сожалели, что война продолжается. И по какой причине? Их народы, как и их императоры, должны уважать, любить друг друга и быть союзниками. Они страстно желали мира, ожидая скорого сообщения об этом из Петербурга. Они собрались вокруг Лористона, отвели его в сторону, брали за руку и одаривали азиатскими ласками.

Однако скоро пришлось убедиться, что они сговорились, чтобы обмануть Мюрата и нашего императора.

И это им удалось. Новости привели в восторг Наполеона. Ставший легковерным под влиянием надежды, а быть может, и под влиянием отчаяния, он в течение нескольких минут упивался этим кажущимся успехом и, стремясь избавиться от тягостного внутреннего беспокойства, как будто искал забвения в выражениях бурной радости. Он призвал всех своих генералов и торжественно возвестил им скорый мир. Они должны лишь подождать пару недель. Никто лучше него не знает русский характер. Получив его письмо, Петербург будет салютовать.

Тем не менее перемирие, предложенное Кутузовым, ему не понравилось, и он отдал приказание Мюрату немедленно его нарушить; несмотря на это, перемирие всё же соблюдалось, а причина осталась неизвестной.

Перемирие это вообще было странное. Чтобы нарушить его, достаточно было одного взаимного предупреждения за три часа до начала военных действий. Притом же перемирие существовало только для фронта обоих лагерей, а не для флангов. По крайней мере так объясняли это русские. Нельзя было, следовательно, ни провести обоза, ни сделать фуражировки. Таким образом, война продолжалась везде, за исключением лишь того пункта, где она могла быть выгодна для нас.

В течение первых дней, последовавших за этим перемирием, Мюрат с удовольствием показывался перед вражескими аванпостами. Он наслаждался тем, что привлекал к себе все взоры. Его наружность, его храбрость, его ранг обращали на себя всеобщее внимание. Русские начальники ничуть не выказывали к нему отвращения; напротив, они осыпали его знаками внимания, поддерживавшими эту иллюзию. Он мог командовать их караульными, точно французами. Если ему нужно было занять какое-нибудь место, они немедленно уступали ему.

Командиры казаков дошли даже до того, что притворялись восхищенными и говорили, что признают императором только того, кто царствует в Москве. На мгновение Мюрат готов был даже подумать, что они не будут сражаться против него!

Он зашел так далеко, что Наполеон, читая его письмо, однажды воскликнул: «Мюрат — король казаков? Что за глупость! Людям, которые всего достигли, могут приходить в голову всевозможные идеи!»

Что же касается императора, который в душе нисколько не обманывался, то его неискренняя радость продолжалась всего лишь несколько минут. Вскоре он пожаловался, что тягостная партизанская война идет вокруг него; несмотря на все эти мирные демонстрации, отряды казаков беспокоят его фланги и тыл. Разве сто пятьдесят драгун его Старой гвардии не были захвачены врасплох и разбиты, а их командир не был взят в плен? И это через два дня после перемирия, по дороге на Можайск, на его операционной линии, по которой армия сообщается со складами и депо, получает подкрепления, а сам он сообщается с Европой!

В самом деле, два больших обоза снова попали в руки врага, один из-за небрежности своего командира, который застрелился с отчаяния, другой вследствие трусости офицера, которого собирались наказать, когда началось отступление. Но гибель армии спасла этого офицера.

Каждое утро наши солдаты, в особенности наши кавалеристы, отправлялись далеко на поиски пищи для вечера и следующего дня. А так как окрестности Москвы с каждым днем становились пустыннее, то приходилось ежедневно уходить всё дальше и дальше. Люди и лошади возвращались истощенные, если только они возвращались! Каждая мера овса, каждая связка фуража оспаривались у нас; надо было отнимать их у неприятеля. Нападения врасплох, сражения, потери не прекращались! Вмешались крестьяне и наказывали смертью тех, кто, соблазняемый выгодой, приносил нам в лагерь какие-нибудь припасы. Некоторые из них поджигали собственные деревни, чтобы прогнать оттуда наших фуражиров, или же, узнав об их появлении, передавали казакам, которые держали нас в осаде.

Те же крестьяне захватили Верею, город возле Москвы. Один из местных священников вооружил жителей, выпросил несколько отрядов у Кутузова, затем 10 октября, до рассвета, дал сигнал к ложной атаке, а сам в это время устремился на наши палисады. Он разрушил их, проник в город и перерезал весь гарнизон.

Итак, война была везде — и перед нашими флангами, и позади нас. Армия ослабевала. Неприятель становился с каждым днем всё более смелым и предприимчивым. Это завоевание постигла такая же участь, как и многие другие: всё завоеванное постепенно утрачивалось.

Мюрат наконец встревожился. Он видел, что в этих ежедневных стычках тает остаток его кавалерии. На аванпостах, во время встреч с нашими офицерами, русские офицеры, вследствие ли усталости, чванства или военной откровенности, доведенной до нескромности, говорили о несчастьях, которые ожидают нас. Они показывали нам на лошадей дикого вида, едва укрощенных, длинная грива которых касалась земли. Разве это не должно было показать нам, что к ним со всех сторон прибывает многочисленная кавалерия, в то время как наша убывает? А постоянный звук выстрелов внутри боевой линии русских, разве он не возвещал нам, что множество новобранцев упражняются там под видом перемирия?

В самом деле, несмотря на длинный путь, все эти рекруты присоединились к армии. Не надо было задерживать набор, как это делалось в былые годы, до тех пор пока не выпадет глубокий снег, делающий невозможным их дезертирство по боковым дорогам. Никто не ослушался общенародного призыва, поднялась вся Россия: говорят, матери радовались, узнав, что их сыновей берут в солдаты; они спешили сообщить им это славное известие, осеняли их крестным знамением и слышали в ответ восклицание: «Такова воля Господа!»

Русские удивлялись тому, что мы не думаем о приближении суровой зимы, их естественного и самого грозного союзника, наступления которой они ожидали в любой момент. Они жалели нас и советовали уходить. «Двух недель не пройдет, — говорили они, — как ваши ногти выпадут и ваше оружие будет валиться из окостеневших и полумертвых пальцев».

Казачьи атаманы также вели интересные разговоры. Они спрашивали наших офицеров, разве они не имеют в своей собственной стране достаточно зерна, воздуха, могил — одним словом, разве им не хватает места, чтобы жить и умирать? Зачем же тогда они ушли так далеко от дома, чтобы расставаться со своими жизнями и питать чужую землю своей кровью? Они добавляли: «Это ограбление нашей родной земли, которую, пока живем, мы должны обрабатывать, защищать и украшать, и в которую после смерти ляжет наше тело; оно было вскормлено ею и, свою очередь, должно удобрить ее».

Император знал об этом, но старался игнорировать эти предостережения, не желая, чтобы они поколебали его решение. Беспокойство, которое он чувствовал, выражалось в гневных приказаниях. Тогда-то он и велел обобрать церкви в Кремле и взять оттуда всё, что может служить трофеем для его Великой армии. Эти предметы, обреченные на гибель самими русскими, говорил он, принадлежат теперь победителям на основании двойного права: благодаря победе и в особенности из-за пожара!

Пришлось приложить очень большие усилия, чтобы снять с колокольни Ивана Великого гигантский крест. Император хотел украсить им в Париже Дом инвалидов. Русский же народ связывал благополучие своей империи с этим памятником. Во время работ на этой колокольне было замечено, что стаи ворон беспрестанно кружат над крестом, и их унылое карканье, надоедавшее Наполеону, заставило его воскликнуть, что стаи этих зловещих птиц как будто хотят защитить крест! Неизвестно, какие мысли смущали Наполеона в эти критические минуты, но все знали, что он легко поддается всяким предчувствиям.

Его ежедневные прогулки, несмотря на яркое солнце, не развлекали его больше. К унылому безмолвию мертвой Москвы присоединялось и безмолвие окружающей ее пустыни, и еще более грозное молчание Александра. И слабый звук шагов наших солдат, бродивших в этой обширной могиле, не мог вывести Наполеона из задумчивости, оторвать его от ужасных воспоминаний и от еще более ужасного предвидения будущего.

Ночи были особенно мучительны для него. Большую часть их он проводил с графом Дарю, и тогда-то он сознался ему, насколько опасно положение! Что поддерживает его власть от Вильны до Москвы? Это огромное, голое и пустое поле битвы, на котором его уменьшавшаяся армия незаметна, изолирована и потеряна в ужасах этой огромной пустоты. В этой стране чуждых нравов и религии он не покорил ни одного человека; на самом деле он является хозяином только той земли, на которой стоит; та же, которую он покинул и оставил за спиной, принадлежит ему не больше, чем та, которой он еще не достиг. Он потерян в этих огромных пространствах.

Затем император обдумывал решения, из которых еще можно было выбирать. «Люди думают, — говорил он, — что нужно отправляться в путь, забывая о том, что требуется месяц для приведения армии в порядок и эвакуации госпиталей; если мы оставим своих раненых, то казаки каждый день будут праздновать победу над нашими больными и отставшими. Похоже, я должен уходить. Вся Европа будет потрясена этими вестями — Европа, которая мне завидует и рада найти мне замену в лице конкурента; она вообразит, что Александр и есть тот самый конкурент, который ее объединит».

Оценивая ту силу, которую Наполеон извлекал из своей репутации человека, не знающего ошибок, он дрожал при одной мысли нанести ущерб этой репутации. Пусть не осуждают его за бездеятельность! «Ах, разве я не знаю, что Москва в военном отношении ничего не стоит! — прибавлял он. — Но Москва и не является военной позицией, это позиция политическая. Меня считают там генералом, а между тем я остаюсь только императором! В политике никогда не надо отступать, никогда не надо возвращаться назад, нельзя сознаваться в своей ошибке, потому что от этого теряется уважение, и если уж ошибся, то надо настаивать на своем, потому что это укрепляет правоту!»

Вот почему Наполеон упорствовал с той настойчивостью, которая прежде составляла его главное качество, а теперь являлась его главным недостатком.

Между тем его томление всё возрастало. Он знал, что рассчитывать на прусскую армию больше не может. Извещение, адресованное Бертье, заставило его потерять уверенность в поддержке австрийской армии. Кутузов дурачил его, он это чувствовал, но он зашел так далеко, что не мог уже, сохраняя честь и успех, ни идти вперед, ни отступать, ни оставаться, ни сражаться. Таким образом, то подталкиваемый, то удерживаемый на месте разными соображениями, он оставался на пепелище Москвы, едва смея надеяться, но всё еще продолжая желать!

Его письмо, переданное Лористоном, должно было быть отправлено 6 октября. Ответ не мог прийти раньше 20-го, но, несмотря на столько угрожающих признаков, гордость Наполеона, его политика и, может быть, даже здоровье заставляли его принимать самое опасное из всех решений, а именно — ждать ответа, полагаясь на время, которое его убивало. Дарю, так же как и другие офицеры, удивлялся, что император не проявляет больше прежней решительности, соответствующей обстоятельствам. Они говорили, что его характер не может приноравливаться к обстоятельствам, и упрекали его за природную стойкость, которая помогла ему возвыситься, а теперь должна была сделаться причиной падения. Но в таком критическом военном положении, вызванном политическими осложнениями самого щекотливого свойства, нельзя было ждать от него, всегда демонстрировавшего такое непоколебимое упорство, чтобы он быстро отказался от цели, которую поставил себе с самого Витебска.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.