Глава 10
Глава 10
В Москве сообщение, поступившее из вражеского тыла, взбудоражило высшее руководство Генерального штаба. Действительно ли немцы намерены перейти к химической войне? Однако поступившее следом опровержение усложнило процесс проверки достоверности как первой информации, так, собственно, и второй. Причиной неожиданно послужили обстоятельства, помешавшие инициатору опровержения прибыть в Москву. Что касается мотивировки его вызова – «в связи с переходом в распоряжение Инстанций», то она, как легко можно было догадаться, носила маскировочный характер.
Теперь в наркомате были озабочены вывозом на Большую землю не только Котельникова, но и экипажа сгоревшего самолёта. Между тем во вражеском тылу для приёма второго самолёта несколько сот белорусских партизан соединения Балыкова уже вовсю готовили новую взлётно-посадочную полосу.
Недели через полторы, также глубокой ночью, на обычном грейдерном большаке, где предварительно сотни партизан срезали отдельные деревья, уравнивали, утрамбовывали дорогу, произвёл посадку аналогичный «Дуглас», пилотируемый командиром эскадрильи Григорием Тараном.
Пока выгружали ящики с боеприпасами и оружием, он на ходу в резкой форме отчитывал Радугина, придирчиво выяснял у экипажа обстоятельства, при которых произошло капотирование самолёта. В темноте трудно было его рассмотреть, но чувствовалась в нём строгость, а упитанная внешность придавала солидности.
Как только самолёт освободился от груза, партизаны принялись разворачивать его хвостовую часть для взлёта – настолько была узка взлётная площадка.
В самолёт быстро поднялись лётчики экипажа Феофана Радугина, вслед за ними – Котельников. Тут же взревели моторы, и «Дуглас» побежал вдоль коридора, с обеих сторон обложенного полыхавшими кострами.
В затемнённом фюзеляже все вздохнули с облегчением, когда послышался знакомый стук убирающихся шасси. «Дуглас» набирал высоту. Стоял оглушительный рёв моторов. Закладывало уши. Самолёт военный, грузовой, без обшивки. Сарай! Внутри вытянулись в ряд два огромных бака-цистерны с запасным горючим, поскольку после первого рейса не предполагалась дозаправка на обратный путь.
Где-то через полчаса или немного больше с турели, где был установлен пулемёт, за которым дежурил стрелок-радист, вдруг в чрево «салона» посыпались гильзы, послышалась стрельба. Все бросились к бакам, расположенным под иллюминаторами. С этой стороны было видно, как ночную темноту прорезали параллельно тянувшиеся откуда-то сбоку две огненные полосы. Трассирующие. Самолёт неожиданно резко наклонился набок, затем круто опустилась вниз носовая часть. С хвостовой через весь фюзеляж полетели металлические банки, железные «козлы», брезентовые чехлы и ещё что-то громыхавшее вместе со всеми, кто находился в фюзеляже. Всё это добро грохалось о стенку, отгораживавшую кабину пилотов. Разбилась едва светившая у потолка синяя лампочка.
Самолёт стремительно терял высоту. Секунды мелькали, и ничего нельзя было понять, кроме того что самолёт подбит и что-то горит. Последовал страшный удар, грохот, и за иллюминаторами посветлело. В эти мгновения мало кто из падавших к перегородке пилотов мог себе представить, что можно остаться в живых в самолёте, моторы которого уже не ревели, а оглушительно шипели.
Раздавались голоса лётчиков, карабкавшихся наверх к хвостовой части. Когда двигавшийся в темноте фюзеляжа, вслед за кем-то из них, Котельников достиг места, где должна была находиться дверь, оказалось, что там был вырван кусок обшивки либо надломился фюзеляж. Кто сумел добраться до этого места, исчезал. Их примеру последовал и Котельников, прыгнул! Ощущение такое, что выбросился, когда самолёт ещё находился в воздухе. Но тут же плюхнулся во что-то мокрое, невидимое в темноте. От сильного удара ноги будто вошли в туловище.
Рядом грохнулся ещё кто-то, обдав ему лицо чем-то жидким и густым. Показалось: ослеп. Но через нескольких секунд понял, что по грудь угодил в топкое болото и заросли. Один сапог засосало, но ногу вытащил. Кто-то из лётчиков кричал:
– Скорей всем отходить подальше! Быстрее!
«Дуглас» уткнулся носовой частью в болотистую жижу Вокруг полыхало пламя и слышалось мощное шипение раскалённых двигателей.
Второй пилот Бугримович с огромным трудом выбрался из сплюснутой кабины через трещины, образовавшиеся на стыке с фюзеляжем.
Выпрыгнувшие из самолёта успели отбежать на небольшое расстояние. Бортмеханик второго экипажа Паша Авроров[30] при падении вывихнул ногу.
Раздался сильнейший взрыв и почти сразу второй. Возник огненный столб. Рвались баки с бензином.
Спасшиеся поспешно покидали место падения. Но в какую сторону двигаться, никто не знал. Глубокая ночь! Отлетели от места взлёта не более шестидесяти-семидесяти километров. Предстояло сориентироваться и выбрать маршрут возвращения в партизанский лагерь. Тем не менее старались как можно скорее удалиться из злополучного района.
Быстро наступил рассвет. Первый день провели среди деревьев и кустов на небольшом сельском кладбище. Боялись похорон, но обошлось. Ни у кого не было автомата – лишь пистолеты ТТ. У Котельникова, помимо пистолета, имелся маузер в деревянной колодке.
Для бортмеханика пришлось соорудить носилки. К счастью, Паша Авроров был маленького роста и худощавый. Всё время острил, сыпал анекдотами. То ли от радости, что остался жив, то ли в знак благодарности за то, что друзья тащат его.
Котельников шагал в одном сапоге, вторую ступню обмотал гимнастёркой. По этому поводу было много насмешек.
На восьмые сутки оба экипажа – Феофана Радугина и Григория Тарана, – к немалому удивлению партизан Балыкова, вернулись в расположение соединения. Словно с неба свалились.
– А мы думали, вы уже чаёк попиваете в столице, – сказал, здороваясь с пришельцами, командир партизанского соединения Балыков.
Обычно молчаливый и мрачноватый по натуре Феофан Радугин, которого лётчики почему-то называли женским именем Фаня, вдруг сказал:
– Хочу, чтобы все знали, что если бы командир эскадрильи Таран перед самой землёй, когда мы падали, не сумел бы за считанные секунды выправить машину и дотянуть до небольшого болотистого озерка, ни от кого из нас ничего бы не осталось. Грише Тарану мы жизнью обязаны!
– Брось, брось, Фаня! – перебил его Таран, на гимнастёрке которого красовались орден Ленина и два боевых ордена Красного Знамени еще старого образца, на винтах. – Главное, что не смог я уйти от фашиста. Сзади он подкрался! Когда старшина Троцкий открыл огонь, уже было поздно! Он тоже его не заметил. Вот в чём беда!
В тот же день были посланы две радиограммы: от Балыкова в Белорусский штаб партизанского движения и от начальника разведки соединения капитана Филимонова в свой центр – ГБ. Сообщали о случившемся и о том, что старший лейтенант Котельников находится в расположении партизанского соединения Балыкова. Москва обещала прислать самолёт.
Тем временем слух о подбитом «Дугласе» дошёл и до бригады осназа.
В один из ближайших дней, под вечер, к Котельникову пришёл комиссар балыковского соединения Павел Иванович Дедик. Он рассказал, что днём приезжал начальник разведки бригады осназа Сёмин и требовал выдать старшего лейтенанта Котельникова в связи с поступившей из Москвы радиограммой, в которой дана санкция на его арест.
Командир соединения Балыков ответил Сёмину, что, напротив, располагает приказом оказать содействие в отправке старшего лейтенанта в Москву и никакой речи о его выдаче быть не может.
– Разговор был резкий! Петр Антонович Балыков и я, – говорил комиссар, – потребовали от Сёмина немедленно покинуть соединение и впредь с подобными заявлениями не появляться.
Комиссар предложил Котельникову – в целях безопасности – перебраться к нему в землянку и никуда оттуда не уходить.
Котельников был вынужден принять предложение комиссара Дедика. После инцидента с обстрелом в лесу у него пропало желание испытывать судьбу. Единственное, что хотелось, – это узнать, не случилось ли что-либо с доктором Бронзовым, бойцами-разведчиками и радистами.
Лишь дней десять спустя ночью прилетел третий самолёт. Посадку произвёл благополучно на том же большаке. Едва успели лётчики открыть дверь и спустить лесенку, как вдруг раздались взрывы. Откуда-то из-за леса немцы начали обстрел из миномётов. К счастью, был «недолёт». Двигатели тут же взревели. В последний момент Таран ещё с несколькими лётчиками сумел буквально закинуть в открытую дверь самолёта бортмеханика Павла Авророва. Всё произошло настолько неожиданно, что лесенку, спущенную с самолёта, не успели поднять и она осталась лежать на земле.
Никто из членов застрявших экипажей не улетел. Остался и Котельников.
События, связанные с прилётами самолётов, вызывали удивление. Котельникову это казалось неслучайным. Фашисты, конечно, умели вставлять палки в колёса партизанам, но не столь часто и не с такой точностью.
Докопаться до причин, естественно, было не просто. Однако подозрения возникали. Не только Котельников задавал себе вопросы: в чём может быть причина подобных совпадений? Каким образом немцы могут так быстро узнавать дату, время, место посадки, хотя это постоянно меняли? Напрашивался ответ: действует кто-то из «своих»! Но кто?
Когда Котельников анализировал обстановку, спрашивал себя: «В чем главная причина «наводки», если, конечно, таковая имеет место? Идёт ли речь только о стремлении уничтожить самолёт противника, или здесь кроется нечто другое, более значительное?»
Перебирая события последнего времени, он вспомнил рассказ старшей радистки о противовесе к рации и некоторые подробности, связанные с поведением армейской парашютистки.
В конце концов старший лейтенант укрепился в мысли, что за всеми этими «случайными» совпадениями проглядывает нечто очень важное. Он дал себе слово, что как только доберётся до наркомата, немедленно займётся этими проклятыми вопросами.
Лишь на девятые сутки четвёртым «Ли-2», пилотируемым Николаем Маслюковым, экипажи Радугина и Тарана вместе с Котельниковым вылетели в Москву. Перед самым рассветом, несмотря на плотный зенитный огонь немцев, «Ли-2» удалось пересечь линию фронта и уже при полном сиянии солнца произвести посадку во Внукове.
Накануне вечером Москва впервые за войну салютовала орудийными залпами в честь доблестных войск Красной Армии, освободивших город Орёл.
У лесенки самолёта прибывших членов двух экипажей встречали радостные чины из бывшего ГВФ. Среди них был генерал-лейтенант авиации Астахов, обнимавший всех без исключения. К концу войны он стал маршалом авиации. Лётчик Николай Николаевич Маслюков был удостоен звания Героя Советского Союза.
Котельникова встречал начальник отдела Четвёртого управления НКГБ СССР подполковник Маклярский[31]. Если лётчикам встречавшие жали руки, обнимали их, то здесь обошлось без подобных нежностей.
Маклярский, который не счёл нужным ни поздороваться, ни поинтересоваться, как он перенёс авиакатастрофу, сразу суровым тоном задал не предвещавший ничего хорошего вопрос:
– Вы понимаете, Котельников, что натворили?
– А что я натворил? – вопросом на вопрос ответил ошарашенный старший лейтенант. – Не понимаю!
– Как что? Такую кашу заварили, что не знаю, как сумеете её расхлебать! Отрицаете подготовку Германии к химической войне!
– Это неправда.
– Что значит неправда?! Разве не вы дали радиограмму с опровержением информации Сёмина?
– Михаил Борисович! Я отрицаю не подготовку Германии к химической войне, а только ввоз немцами в Могилёв «отравляющих химических веществ в виде снарядов или бомб». И указанные Сёминым в радиограмме данные, будто в подвалах бывшей школы НКВД, а также на бывшей шёлковой фабрике и в других перечисленных в радиограмме помещениях находятся тонны ОХВ. Вот это я отрицаю!
– И вы сможете доказать? Не малозначащими словесными заверениями, а подтвердить документами?
– Смогу. И не «малозначащими заверениями». Но что значит «подтвердить документами»? Это что же, как сказала мне разведчица отряда, обратиться в немецкую комендатуру и потребовать от них документ, что в городе Могилёве нет складов с отравляющими химическими веществами? Такие документы я должен представить?
– Но откуда-то начальник разведки взял эти сведения! – пошёл на попятную начальник отдела. – Он приводит координаты местонахождения немецких складов, подходы с воздуха к ним, ориентиры и всякое такое, вплоть до того, что на складских хранилищах черепичные или оцинкованные крыши! Это уже всё проверено Генеральным штабом. Данные полностью совпадают! Понимаете?
– Всё верно. Должны «совпадать».
– Что значит «всё верно» и «должны совпадать»? Шутите? Или вам жизнь надоела, Котельников?
– Вы меня, пожалуйста, извините, Михаил Борисович, но я не приемлю такой тон разговора. Пока его не заслужил.
Маклярский с недовольным видом смолк. Из разговора вроде бы кое-что уловил, однако вида не подал. Уж очень казалось ему невероятным произошедшее, хотя всё же допускал, что, возможно, старший лейтенант в чём-то прав.
В Управлении разведки и диверсии Маклярский считался одним из опытнейших работников. Им разрабатывались наиболее значительные оперативные дела, которые приносили существенные плоды.
Михаил Борисович являлся ведущим специалистом в «мозговом тресте», занимавшемся разработкой ряда операций против немцев не только на оккупированной ими советской территории, но и далеко за её пределами.
И вдруг он затеял такой разговор, едва Котельников сошёл с самолёта. На душе у Юрия становилось тревожно.
В то раннее утро, когда Маклярский вместе с Котельниковым вернулся с аэродрома, в канцелярии дожидались его приёма два генерала госбезопасности – нарком Латвии Новик и нарком Эстонии Кумм. Несмотря на высокий ранг, они были вынуждены ждать в секретариате начальника отдела.
Вопрос с прибывшим наконец-то из вражеского тыла старшим лейтенантом, прошедшим на виду у всех в немецкой форме в кабинет начальника отдела, не терпел задержки. Надо было срочно сообщить об этом руководству управления. А оттуда, по всей вероятности, будет доложено и выше. Во всяком случае, в Генеральном штабе пребывали в тревожном ожидании.
Котельникову, несомненно, повезло, что в самом начале им занялся Михаил Борисович Маклярский. Жёсткость характера, настойчивость, требовательность сочетались в нём с высокой компетентностью. Кроме того, он был умён. Многолетняя работа в разведке наложила свой отпечаток на привычки, к которым вынуждала занимаемая должность, и на характер. Это было немаловажно, особенно при складывавшейся ситуации.
Это был «великий квартет», состоявший из опытных оперативников: генерал-лейтенант Павел Судоплатов, его первый заместитель генерал-майор Наум Эйтингон[32], заместитель полковник Яков Серебрянский и начальник отдела полковник Михаил Маклярский.
Котельников оказался в положении посаженного на горячую сковороду. Ему пришлось отвечать на множество по сути закономерных, но в то время казавшихся ему странными, вопросов, доказывать свою правоту и обосновывать её. Было крайне нелегко, но он старался на конкретных фактах показывать, как на его глазах развивалась сёминская авантюра. Не преминул высказать и своё мнение, касавшееся стиля работы начальника разведки, его связи с вызывавшей серьёзные подозрения своей деятельностью парашютисткой Татьяной Сиротиной. Чем глубже руководство управления вникало в изложенные Котельниковым факты, тем больше приходило к выводу, что Сёмин затеял опасную интригу, если не сказать хуже.
Судоплатов сформулировал своё отношение к Сёмину кратко: «незадачливый липач». И тут же приказал немедленно отозвать его в Москву:
– Если к белорусским партизанам вылеты завершились, послать за ним самолёт специально!
Сидевший в стороне от стола Серебрянский, уловив настораживающий взгляд Котельникова, тут же отреагировал:
– Кажется, у старшего лейтенанта есть по этому поводу какое-то соображение.
– Что у вас, Котельников? – спросил Судоплатов.
– Думаю, просто так, без серьёзного и убедительного повода вызывать его в Москву нельзя. Тем более сразу после моего прибытия сюда.
Судоплатов сощурил глаза, перебил:
– Хотите сказать… он способен выкинуть ещё какой-нибудь номер?
– Можно предположить, что это будет последний, – спокойно ответил Котельников.
– Эту возможность мы предусматриваем, – подтвердил Судоплатов. – Но нельзя откладывать его вызов. Дело и без того преступно затянулось.
Во вражеском тылу предупреждённые заранее радисты бригады осназа во время передачи ночной сводки Совинформбюро услышали указ «О награждении орденом Красной Звезды товарища С. – начальника разведки энского подразделения, за успехи, достигнутые на незримом фронте в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и их пособниками».
Поздно ночью о переданном московским радио сообщении командир взвода связи Панкратов доложил комбригу Шмакову. Сёмина в штабе не было. Он давно поселился в землянке армейской радистки Тани. Туда побежал начальник штаба Белов сообщить радостную весть.
На исходе следующего дня радистами была принята радиограмма, в которой один из заместителей руководителя управления наркомата поздравил Сергея Георгиевича Сёмина с высокой наградой и пожелал «дальнейших успехов в борьбе с врагами Родины».
В другой радиограмме начальник отдела управления, указав на обстановку на фронте в связи с освобождением Орла и более полусотни населённых пунктов, потребовал от Сёмина «срочно подготовить конкретные предложения руководству наркомата для принятия эффективных мер по усилению разведывательно-диверсионной деятельности в тылу отступивших войск противника». Депеша заканчивалась «пожеланиями новых успехов в дальнейшей практической деятельности».
Обо всём этом Котельников не знал. Но из поступившего для него сообщения старшей радистки Соловьёвой узнал о том, что парашютистка Таня, кроме штаба армии, поддерживает регулярную радиосвязь ещё с кем-то. Для этого она выходит в эфир каждое 1-е, 11-е и 21-е число в одно и то же время, вслед за окончанием радиосвязи с разведотделом штаба армии. Ровно через десять минут. Сеансы она проводит на той же волне 54 метра, но с разными позывными: со штабом армии «KLC», а с неустановленным корреспондентом «SZ» также на международном «Q» коде.
Подключившись к прослушиванию работы Тани во время второго сеанса связи, Галя удивилась, что она «отстучала» короткий, не более пяти-семи секунд, позывной без обычной настройки и подтверждения готовности начала передачи радиограммы, а затем и приёма.
Завершался сеанс связи без передачи и, естественно, без получения традиционной «квитанции». Подобная тактика явно диктовалась необычайной торопливостью и осторожностью, проявляемой Таней, что подтверждало серьёзность выводов.
Соловьёва привела перехваченные ею две цифровые радиограммы, переданные Таней с позывным «SZ».
Завертелась машина службы Валентина Павловича Покровского, отвечавшего в Управлении разведки и диверсий за радиосвязь с нелегалами. На повестке дня – дешифровка двух перехваченных радиограмм.
Котельников был озадачен и одновременно обрадован сообщением Соловьёвой. Он раздумывал об этом, когда в одно раннее утро раздался телефонный звонок. Из наркомата сообщили, что два часа назад в Москву прилетел Сёмин, поэтому Котельникову приказывалось оставаться в своём номере гостиницы и никуда из него не выходить. О дальнейшем ему будет сообщено дополнительно.
После того как старшая радистка Соловьёва поделилась с Котельниковым подозрениями относительно явно скрываемой Таней посторонней связи, перед отбытием в Москву он сказал ей:
– Поскольку передатчик рации Таньки во время сеанса связи находится на расстоянии нескольких десятков метров от твоей рации, обладающей достаточно большой чувствительностью, то нетрудно будет по обычным хлопкам, раздающимся в наушниках, настроиться на более чёткую слышимость и тем самым определить волну, на которой работает её передатчик. Установив таким образом метраж волны, можно будет следить за всем процессом её передачи в эфир. И, кончено, записывать цифры и время.
Соловьёва слушала внимательно, по выражению её лица было видно, что она рада будет этим заняться. И занялась: возникшее было подозрение подтверждалось.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.