Глава шестая В коммунистическом Китае

Глава шестая

В коммунистическом Китае

Население Лхасы ужасно не хотело, чтобы я ехал в Китай. Они опасались, что мне никогда не дадут вернуться. Но я не боялся стать заключенным и решил, что обязан поехать. Поэтому во время религиозной церемонии в Норбулинке, где собралось очень много народа, я сделал все, что мог, чтобы убедить их, и обещал вернуться домой в течение года.

В это время в Пекине готовилась сессия Национальной ассамблеи народов Китая для создания конституции. Китайцы зарезервировали десять мест в этой Ассамблее для Тибета. Как утверждалось, китайские представители были избраны, но нас просили назначить делегатов в Ассамблею. Китайское правительство предложило мне самому возглавить эту делегацию. Многие из наших считали, что достоинство Далай Ламы не позволяет быть членом такой Ассамблеи, но мне представлялось, что отказом мы ничего не приобретём. Напротив, отказавшись, мы можем потерять всякий шанс сохранить хоть какую-то автономию. В то время как если мы согласимся, может быть, это поможет вынудить китайцев придерживаться своих обещаний.

Итак, я оставил Лхасу в 1954 году.

На берегу реки была проведена религиозная церемония, на которую народ Лхасы пришел со мной прощаться. Все были заметно опечалены и подавлены моим отъездом, да и сам я не усматривал ничего приятного в моем первом путешествии за границы Тибета. Начать путешествие я имел возможность в машине. Китайцы сумели доставить в Лхасу много автомобилей, в основном военных. И с востока и с северо-запада были построены стратегические дороги.

Строительство дорог было еще одним источником недовольства и разногласий. Тибетских рабочих рекрутировали насильно, поскольку никто по своей воле не хотел идти на такую работу, а оплата их была чрезвычайно мала, и земли реквизировали большей частью без компенсации. Там, где под дороги забирались пахотные земли, предоставить другие земли для крестьян заставляли наше правительство. Но, как правило, других плодородных земель в окрестности не было. Несомненно, для развития страны дороги были необходимы. Но способ, которым китайцы строили их, был несправедлив и оскорбителен для сельского населения.

Итак, первые 90 миль из Лхасы мы проехали. Далее дорога была закончена лишь наполовину, и нам опять пришлось пересесть на лошадиные спины, как всегда и делают тибетцы. Шли проливные дожди, и в нескольких местах на строящуюся дорогу сошел сель, поэтому кое-где мы не могли ехать верхом и должны были пробираться через глину. Там, где дорога огибала горные утесы, сверху на дорогу падали камни и затем, перелетая через дорогу, летели до реки, которая была на сотню футов ниже. Полу-построенная дорога была настолько опасна, что во время нашего путешествия погибли три человека, а также много мулов и лошадей.

Следующие 10 дней мы имели возможность ехать на джипе, хотя дорога была еще очень плохой. Последние шесть дней из десяти мы проезжали через территорию, которая была преимущественно тибетской, хотя, как и мой родной район, она была занята китайцами много лет назад и управлялась китайцами. Население здесь в основном шло от тибетского корня, и, где бы я ни останавливался на ночь, я должен был давать публичные приемы. Все настаивали, чтобы при моем возвращении из Китая я, хотя бы на несколько дней, у них остановился.

В месте, которое называлось Тачинлу, мы пересекли холм, знаменитый в тибетской истории. Он обозначал древнюю исходную границу между Тибетом и Китаем. Перейдя на другую сторону, мы сразу увидели, что действительно находимся в иностранном государстве. Люди и по внешности были китайцы, и их дома, платья, манеры и обычаи были совершенно другими. Кроме того, мы начали замечать по краям дороги чайные, верный знак того, что мы уже в самом Китае.

Всю дорогу до китайского города Чэнду мы ехали на машине. Затем оттуда мы полетели в Синин и, наконец, особым поездом отправились в Пекин. Только несколько лет назад, когда меня так интересовала механика, полет на самолете или путешествие на поезде были бы для меня как восхитительная мечта, но теперь, хотя и то и другое я совершал впервые в жизни, мой ум был настолько полон наших политических проблем и ответственности, что наслаждаться этими новыми переживаниями я совершенно не мог.

В Синине к нам присоединился Панчен Лама. Он был моложе меня, хотя часто люди говорили, что он выглядел старше. Мне в то время было 19, а ему 16. Он рос в невероятно трудных обстоятельствах. Панчен Ламы, как и Далай Ламы, являются очень высокими воплощениями. Первое воплощение обоих имело место в 14-м веке по христианскому летосчислению. Всегда с того времени Панчен Ламы были вторыми после Далай Лам по своему религиозному авторитету в Тибете, но никогда не занимали какой-либо светской должности. Во всей истории отношения между теми и другими были чрезвычайно сердечными, как и подобает у высоких религиозных лидеров, и в большинстве случаев младший становился учеником старшего.

Но около 1910 года между нашими непосредственными предшественниками произошел разрыв. В те времена, когда китайцы захватили Тибет и 13-й Далай Лама должен был бежать в Индию, некоторые из помощников Панчен Ламы воспользовались отсутствием Далай Ламы, чтобы подать жалобы на налоги, которые налагало на них правительство, и о других подобных предметах. Китайцы, заметив возможность разногласий, сделали все, что могли, чтобы расширить их, надеясь разделить Тибет и сделать его для себя более легкой добычей.

Разделить Тибет им не удалось. Как я уже рассказывал, тибетцы изгнали их из страны, но разногласия между двумя ламами сохранялись, и через несколько лет Панчен Лама отбыл на контролируемую китайцами территорию вблизи границы. Там он прожил остальную часть своей жизни и умер, насколько мне известно, в 1937 году.

В этих обстоятельствах прошло необычно долгое время, прежде чем начали искать его перерождение. В 1950 году в Тибете были обнаружены два возможных кандидата. А китайцы выставили кандидата с той территории, которой они правили. Во время переговоров в Пекине, которые завершились так называемым "Соглашением 1951 года", я получил телеграмму от Нгабо, главы нашей делегации, где сообщалось, что, если китайский кандидат не будет принят, это помешает переговорам. Естественно, правительство и главы монастырей хотели провести наши традиционные испытания. Но в то время это было невозможно, и постепенно нынешний Панчен Лама стал признан истинным воплощением. Ему тогда было уже 11 или 12 лет. Конечно, все его образование и воспитание проходили под сильным китайским влиянием. Вначале при режиме Чан Кай-ши, а затем при коммунистах.

Китайцы, без сомнения, использовали его в своих политических целях, понимая, что он был слишком мал, чтобы протестовать. Например, когда коммунистическое правительство захватило власть в Китае, в его адрес была послана и опубликована телеграмма, подписанная Панчен Ламой, хотя в то время ему было 10 лет и он еще не был признан в качестве перевоплощенца. Без сомнения, многие в то время были обмануты, и думали, что эта телеграмма пришла из официальных тибетских источников.

Я уже встречался с ним однажды. Он приезжал в Лхасу повидать меня, когда ему было 14 лет. Конечно, он прибыл со свитой из китайских чиновников, помимо его собственной монашеской свиты. Он был формально представлен мне традиционным образом, как младший относительно меня не только по возрасту, но и по положению. Но я заметил в этой же первой встрече, что китайцы и некоторые из его собственных помощников не особенно были довольны нашим древним обычаем. Они предпочли бы увидеть, что Панчен Лама сидит со мной на одном уровне. Поэтому первая встреча была напряженной и не слишком удачной.

Но в тот же самый день мы вновь встретились неформально и вместе обедали. И я должен сказать, что мы друг с другом поладили. Он выказал искреннее уважение к моему положению и вёл себя, как требует буддийский обычай при отношениях младшего и старшего монаха. Он был корректен и приятен во всех манерах. Настоящий тибетец. Я убедился в его искренней и доброй воле. Я уверен, что, будь он оставлен в покое, он бы всем сердцем поддерживал Тибет против всех притязаний Китая.

В конце его визита в Лхасу весь его китайский эскорт помешал обычаю формального прощания, но он пришел попрощаться со мной частным образом в Норбулинке. Я заметил изменение в его отношении, как будто он был проинструктирован, чтобы вести себя как превосходящее лицо. Но я напомнил ему, как важно для него и для меня продолжать религиозные штудии, и предложил, чтобы мы, поскольку оба были молоды, забыли о расхождениях между нашими предшественниками и начали все заново, и он согласился.

Я искренне сожалел об этих старых разладах, как делаю и сейчас. Я не думаю, что ему позволили совсем о них забыть, ведь он постоянно подвергался китайскому влиянию. Если бы он и его последователи сделали это, страдание Тибета могло бы быть меньшим. Китайцы пытались достичь в нашем поколении то, что им не удалось достичь в предшествующем, и в этот раз, конечно, у них было преимущество в том, что они имели в своих руках тибетского религиозного лидера, от имени которого могли делать свои заявления. Но не следует обвинять Панчен Ламу лично. Никакой мальчик, выросший при таком концентрированном постоянном враждебном влиянии, не мог бы сохранить свою собственную свободу воли.

И, невзирая на это влияние, я не верю, чтобы он когда-либо оставил нашу религию в пользу коммунизма[5].

После того, как мы встретились в Синине, мы проследовали в Пекин вместе. И там мы были приняты вице-президентом Чжу Дэ, премьер-министром Чжоу Энь-лаем и другими официальными лицами пекинского правительства. На железнодорожном вокзале стояли толпы, желавшие приветствовать нас. Многие из пришедших выглядели как студенты или члены молодежных организаций и громко хлопали, приветствуя нас. Но у меня возникло циничное чувство, что они, если бы им было указано, так же легко могли бы выказать и враждебность.

Это напомнило мне о беседе, которая, как говорят, состоялась, когда один китайский чиновник посетил тибетскую деревню. Все крестьяне собрались, чтобы приветствовать его прибытие и с энтузиазмом хлопали в ладоши. Довольный, он спросил одного из них, были ли они счастливы при новом режиме.

Да, совершенно счастливы, - ответил тибетец. - Всё прекрасно. За исключением того, что нам не нравится этот новый налог.

Какой налог?

Аплодисменты. Каждый раз, когда сюда приезжают китайцы, мы должны выходить и аплодировать.

Если вспомнить, что многие тибетские налоги всегда состояли в более или менее неприятном труде, становится понятен смысл этой истории.

В тот вечер, когда мы прибыли, Чжу Дэ дал прием в мою честь и в честь Панчен Ламы. Столы были накрыты на 200 персон и все было сделано в таком грандиозном и парадном масштабе, что поистине меня поразило. Все столовые приборы были наилучшего качества. Предлагались китайские вина, хотя никто из нашей делегации, за исключением некоторых светских чиновников, не мог их попробовать.

Чжу Дэ произнес приветственную речь, говоря, что тибетцы вернулись в свою отчизну и что правительство Китая сделает все, что в его силах, дабы помочь нам. Это для меня был совершенно новый опыт, и я не знал, не был уверен, как я должен себя вести со всеми членами китайского правительства. Но там было одно преимущество: все были вежливы, доброжелательны и казались чрезвычайно культурными и образованными людьми.

Через два дня я впервые встретился с Мао Цзе-дуном.

Это была памятная беседа. Наша встреча состоялась во дворце приемов, где обычно высокопоставленные визитеры знакомились с Председателем Китайской коммунистической партии.

Мао Цзэ-дун был окружен несколькими помощниками. Он начал с того, что выразил радость по поводу того, "что Тибет вернулся назад в лоно матери-родины" и что я согласился участвовать в Национальной ассамблее. Он сказал, что миссия Китая - принести прогресс в Тибет, развивая его природные ресурсы, и что генералы, которые были в Лхасе - Чжан-у и Фан Мин, именно для помощи мне были направлены туда как китайские представители. Они не должны были представлять какого-либо рода авторитет, осуществлять контроль над тибетским правительством или народом. И он попросил меня откровенно сказать, делали ли что-нибудь эти китайские представители против моей воли.

Я чувствовал, что нахожусь в очень трудном положении. Я был уверен, что, если я не смогу сохранять дружественную атмосферу, наша страна будет страдать еще больше, чем она уже выстрадала. Поэтому я ответил, что народ Тибета имеет большие надежды на будущее под его руководством и поэтому, когда возникали трудности с китайскими представителями, мы искренне высказывали наше мнение.

Следующая моя встреча с ним продолжалась около трех часов. При ней никто не присутствовал, за исключением переводчика. Опять-таки мы говорили, конечно, о Тибете и его будущем. Я изложил ему мое личное видение последних событий в Тибете, пытаясь рассеять какие-либо сомнения, которые могли у него быть относительно нашего положения. Я пытался вызвать в нем чувство доверия, поскольку был убежден, что мы все равно не можем избавиться от китайского правления методом бескомпромиссного противостояния. Мы могли лишь надеяться облегчить его и терпеливо пытаться развить его во что-то приемлемое.

Членами тибетской торговой делегации, которая посетила Китай в 1953 году, я был информирован, что китайские коммунистические лидеры имеют относительно меня серьезное сомнение. Прежде всего из-за того, что я разместил деньги в Индии, и, во-вторых, потому что они, как кажется, думали, что некоторые члены моей семьи имеют тесные связи с иностранными государствами. Это было совершенно неверно. При случае я использовал возможность сказать об этом Мао Цзэ-дуну.

Что касается денежных средств, о них китайцы спрашивали меня часто. Я всегда отвечал им, что думаю вернуть казну в Лхасу. Так оно и было, но, к счастью, я так этого и не сделал.

Мао казался очень довольным тем, что я сказал ему, и заявил, что на одном из подготовительных этапов китайское правительство решило было учредить комитет из политических и военных представителей, чтобы китайское правительство правило Тибетом непосредственно. Но сейчас ему кажется, что такой необходимости нет.

Возможно, подумал я, это уже победа моей политики.

Вместо этого, добавил он, теперь решено создать Подготовительный комитет по Тибетскому автономному району. Он спросил мое мнение, но это был слишком большой вопрос для торопливых суждений, и я сказал ему, что я не могу высказать какого-либо мнения, не проконсультировавшись с другими тибетцами, включая Панчен Ламу. Это подтолкнуло его к мысли о недоразумении между Панчен Ламой и тем, что он назвал местным правительством Тибета. Он предложил, чтобы, поскольку мы оба были в Пекине, мы использовали эту возможность для устранения наших разногласий. Я ответил, что эти разногласия были наследием прошлого и что лично у меня никаких расхождений с Панчен Ламой нет. Если же какие-то недоразумения оставались, то я буду только счастлив устранить их.

Через несколько дней я получил послание от Мао Цзэ-дуна, в котором сообщалось, что через час он собирается меня навестить. Когда он прибыл, он заметил, что зашел просто так. Затем почему-то сказал, что буддизм очень хорошая религия и что, хотя Будда и был царевичем, он много думал над тем, как улучшить жизнь народа. Он также высказал мнение, что богиня Тара была доброй женщиной, и через несколько минут ушел.

Я был весьма удивлен этими замечаниями и не знал как к ним относиться.

Однажды мне выдалась возможность увидеть, как Мао действует в роли великого лидера коммунистического Китая. Я был приглашен на встречу в его доме, на которой присутствовало около 20 высоких чинов.

Я сидел рядом с ним и мог ощущать влияние его личной силы. Предметом встречи был уровень жизни китайских крестьян. Он говорил грубовато и, как я думал, с большой искренностью о том, как он не удовлетворен тем, что делается в этом отношении. Он цитировал письма из своей родной деревни, в которых говорилось, что коммунистические руководители не все делают, чтобы помочь народу. Через некоторое время он повернулся ко мне и сказал, что тибетцы были упорны и даже упрямы в своих идеях, но через 20 лет Тибет станет сильным. Сейчас Китай помогает Тибету, а через 20 лет Тибет будет помогать Китаю. Он упомянул великого китайского военачальника Ши Лин-мо, который привел свои армии к множеству побед, пока не встретил достойного противника в лице тибетцев. Я снова был крайне удивлен тем, что он говорил, но в этот раз его замечания были, по крайней мере, более приемлемы.

Моя последняя встреча с этим примечательным человеком состоялась в конце моего пребывания в Китае. Я находился на совещании в Постоянном комитете Национальный ассамблеи, когда получил послание, приглашающее меня посетить его дома. К этому времени я уже завершил путешествие по китайским провинциям и был готов искренне сказать ему, что на меня действительно произвели впечатление и заинтересовали все проекты, которые я видел. В ответ он начал читать мне длинную лекцию об истинных формах демократии и советовать мне, как стать лидером народа и как использовать его симпатии. А затем он наклонился ближе ко мне со своего кресла и прошептал: "Я очень хорошо вас понимаю, но, конечно, религия - это яд. У нее два недостатка - во-первых, она тормозит рост населения и, во-вторых, тормозит развитие страны. Тибет и Монголия были отравлены ею".

Я был совершенно поражен. Я пытался взять себя в руки, но не знал, как понять его. Конечно я сознавал, что он должен быть ярым врагом религии, однако он казался действительно дружелюбным и любящим по отношению ко мне. После этих необыкновенных замечаний он вышел со мной вместе к машине, и его последний совет состоял лишь в том, что мне следует заботиться о своем здоровье.

В Китае выдающаяся личность Мао Цзэ-дуна произвела на меня большое впечатление. Помимо наших личных встреч, я встречался с ним много раз при различных особых обстоятельствах. Его внешность не выдавала мощи его интеллекта. Он не выглядел здоровым и часто отдыхал, тяжело дыша. Одежда его была точно такой же, как у всех, хотя и другого цвета, но он не много внимания обращал на свою одежду, и однажды я заметил, что обшлага рукавов его рубашки были обтрепаны. Ботинки его выглядели так, как будто он их никогда не чистил. Он был нетороплив в движениях и еще медленнее в речи. Он берег слова и говорил короткими предложениями, но каждое было полно значения и, как правило, ясно и точно. Говоря, он постоянно курил. Однако такая манера речи, конечно, захватывала умы и воображение слушателей и создавала впечатление его доброты и искренности.

Я был уверен, что он верил в то, что говорит, и в то, что достигнет цели, которую перед собой ставил. Я также был убежден, что он сам никогда не стал бы использовать силу, чтобы везде установить коммунистическое господство. Конечно, впоследствии, в связи с той политикой подавления, которая была принята китайскими властями в Тибете, я утратил иллюзии, но и до сих пор с трудом могу поверить, что эти карательные меры были одобрены и поддерживались Мао Цзэ-дуном.

Другой важный человек в китайской иерархии был Чжоу Энь-лай - премьер-министр. О нем впечатление у нас сложилось совершенно другое. Впервые я его увидел, когда он прибыл встречать меня на железнодорожный вокзал, и несколько раз мы вели с ним короткие беседы. В одной из них он дал мне множество советов относительно будущего Тибета, объясняя, как важно как можно быстрее строить и развивать страну. Я ответил, что мы понимаем, насколько наша страна отстала, и что теперь, может быть, станет возможно улучшить материальные условия жизни и административную систему. Как я говорил, я уже начинал делать это самостоятельно. Но, добавил я, я полагаю, что для развития наших природных ресурсов поначалу мы, конечно, нуждаемся в экономической помощи.

Чжоу Энь-лай всегда был дружелюбен, но никогда не был столь откровенен и открыт, каким казался мне Мао Цзэ-дун. Он был чрезвычайно вежлив, даже церемонен, и льстив, полностью владел собой, и поэтому я был весьма удивлен, услышав недавно, что он гневался и колотил кулаком по столу во время совещания в Непале. С самого первого раза, когда я встретил его, я понял, что он умён и проницателен. У меня также сложилось впечатление, что он способен совершенно безжалостно проводить в жизнь любые свои проекты. Я ничуть не был удивлен (как я был удивлен относительно Мао Цзэ-дуна), когда узнал впоследствии, что он одобрял политику репрессий в Тибете.

Будучи в Пекине, я также познакомился, хотя и не близко, с несколькими заметными иностранцами. За обедом я был представлен русскому послу, и немного поговорил с ним. Он сказал, что был бы рад иметь более длительную беседу, и я с удовольствием согласился. Но эта беседа не состоялась, и я начал понимать, что китайцы не хотели дать мне возможность откровенно разговаривать с иностранцами. В точности то же произошло и с румынским министром.

Была у меня беседа с индийским послом. Китайцы не могли возражать против моей встречи с ним, поскольку Индия была нашим близким соседом, но они настояли на том, чтобы послать на встречу китайских переводчиков, а не моих собственных. Мой собственный переводчик мог прекрасно переводить прямо с тибетского на английский. Китайцы же хотели, чтобы сначала переводили на китайский язык, а уже с китайского - на английский для посла. Поэтому атмосфера беседы была формальной и напряженной. Много сказать было нельзя. При этом присутствовали еще два чрезвычайно мрачных и помпезных китайских чиновника. Во время встречи была опрокинута большая ваза с фруктами, и моим единственным реваншем было наблюдать, как эти два очень важных джентльмена ползают на коленках и локтях под столом, собирая апельсины и бананы.

Также я имел честь познакомиться с г-ном Хрущевым и г-ном Булганиным, когда они прибыли в Пекин по случаю китайского национального праздника. Я отправился в аэропорт встречать их, и был представлен, а также встретил их на приеме в тот же вечер, однако беседы и обмена взглядов у нас не было.

Кроме того, в Пекине я имел удовольствие впервые встретить господина Неру, хотя, возможно, это было не лучшее место для нашей встречи. Именно тогда я впервые столкнулся с опасностью быть неправильно понятым журналистами. Писали, что я связывал с господином Неру прокитайскую политику, но это не так.

Я слышал и читал о нем очень много. Я очень хотел поговорить с ним и спросить его совета, но в то время, когда мы были в Китае, мне это не удалось.

Нас представил Чжоу Энь-лай во время приема. Неру казался погруженным в раздумье и некоторое время ничего не говорил. Я сказал ему, что его имя и репутация как ведущего государственного деятеля мира достигла нас в нашем изолированном Тибете, что я мечтал о встрече с ним. Он улыбнулся, но сказал лишь, что рад познакомиться со мной. Хотя я видел его и в других случаях, это были единственные слова, которые я услышал от него в Китае. Сообщалось, что у нас с ним были частные беседы, но это не так. Также не спросил он меня и о том, могла ли чем-нибудь Индия помочь Тибету. Я был очень разочарован, что не смог поговорить с ним, поскольку я так нуждался в его помощи и совете. Но это желание мое не осуществилось до тех пор, пока я не приехал в следующем году в Индию.

Именно на приеме во время визита Неру ко мне подошел представитель индийской прессы с китайским переводчиком, чтобы взять у меня интервью. Он спросил меня, что я думаю о визите Неру в Китай. Я сказал, что надеюсь, что две великие страны смогут сблизиться и дать таким образом пример Азии и миру. Затем он спросил меня, готов ли я к реформам в Тибете. Я ответил, что с тех пор, как я пришел к власти в Тибете, я изо всех сил стараюсь реформировать нашу политическую и общественную жизнь и надеюсь, что мои попытки будут успешными и что не пройдет много времени, как он услышит о некоторых из них.

На этом месте китайский чиновник прервал нас и увел меня. Я был удивлен, заметив, что китайский переводчик быстро записывает детали нашей беседы, и впоследствии он сообщил мне, что ему было приказано записывать все, что я сказал, и передавать начальству.

Я тоже дал обед в Пекине по случаю тибетского Нового года. Это был ответный жест признательности за гостеприимство, с которым меня принимали. Все было сделано согласно традициям и обычаям Тибета. На пригласительных билетах, которые мы разослали, были изображения "четырех друзей" - слона, обезьяны, зайца и птицы. Птица - символ блага подразумевает Будду, а вся картинка, по нашему замыслу, должна была символизировать единство наций, о котором так настойчиво говорили китайцы. Я имел удовольствие встретиться по этому случаю с многими китайскими деятелями, включая Мао Цзе-дуна, и опять-таки был поражен их приятными манерами, вежливостью и культурой.

Во время этого приема у нас не было религиозных церемоний, но были обычные новогодние украшения и цампа, обжаренная ячменная мука. По нашему обычаю, мы берем немного цампы и бросаем её к потолку в качестве подношения Будде. Когда Мао Цзе-дуну сказали об этом обычае, он бросил щепотку цампы к потолку, а затем, с озорной гримасой, бросил еще одну вниз, на пол.

В промежутках между такого рода встречами шли долгие заседания Национальной ассамблеи. Это были мои первые опыты политических собраний, и меня поразило, что многие из присутствовавших выказывали столь мало интереса к происходящему. Должен признаться, что и сам я немного интереса проявлял: во-первых, был утомлен после долгого путешествия в Китай, а, во вторых, слушания были на китайском языке, которого я не понимал. Но я ожидал, что сами китайцы будут более оживленными. Я сидел среди пожилых делегатов, и они казались еще более усталыми и скучающими, чем я. Выражение их лиц показывало, что они не способны следить за обсуждением текущего вопроса. Они всегда смотрели на часы, ожидая, когда начнется перерыв на чай. И, если перерыв был короче, чем обычно, они жаловались. Я посещал много других собраний в Китае, и мое впечатление всегда было одно и то же. Когда выступали из зала, то зачастую эти выступления не относились к сути дела, а, как правило, были просто восхвалениями коммунистических достижений. Когда делегаты действительно выражали свое собственное мнение, ничего не менялось.

Старшие члены партии вставали и излагали официальную позицию, и председатель принимал ее без какого-либо обсуждения. В комитетах бывали и настоящие обсуждения, но и они никак не влияли на партийные решения. Короче говоря, все эти долгие собрания и конференции были пустой формальностью, поскольку ни один делегат не имел возможности привнести какие либо изменения, даже если бы ему и хотелось это сделать.

Когда в следующем году я посетил индийский парламент, я нашел совершенно иную атмосферу. После моего опыта китайских политических дискуссий было очень приятным сюрпризом слышать, как обычные члены индийского парламента говорят свободно и искренне, критикуя правительство в самых сильных выражениях. Меня это так поразило, что я сказал об этом Чжоу Энь-лаю, поскольку он в это же время был в Дели. Он ответил лишь, что со времени моего визита в Пекин все совершенно изменилось.

У меня осталось еще только одно впечатление о китайских политических собраниях. Невероятная длина речи лидеров. Все руководители казались страстными любителями ораторского искусства и никогда не упускали шанса поделиться с окружающими своим мнением. Я особенно запомнил речь, которую произнес Чжоу Эньлай после своего возвращения с Бандунгской конференции. Это случилось, когда я был на обратном пути в Тибет и задержался в районе Чэнгду из-за того, что впереди по дороге произошло землетрясение. Чжоу Эньлай и маршал Чэн И, вице-председатель партии, также остановились там на своем пути с конференции. Мне сообщили, что они прибывают, и я приехал в аэропорт их встречать. Чжоу Энь-лай зашел в дом, где я жил, и мы несколько минут разговаривали, затем мы отправились в армейский клуб. Там было 300 или 400 человек, и он начал речь об успехах китайской делегации на конференции. Он говорил о важности изучения международных дел, рассказал аудитории, что, когда он был на конференции, он встречался с представителями государств, о которых никогда не слышал, и что он вынужден был искать их на атласе. Эта речь продолжалась добрых пять часов, пока мы дошли до обычного конца - восхваления достижений коммунистического режима.

Но рекордсменом в речах, вероятно, был Чэн И. Начав, он обычно не останавливался часов семь. Слушая этот поток речи, я часто раздумывал, что же происходило в умах слушателей? Но в основном это были молодые коммунисты, а не остатки представителей старого образа жизни, которых я встречал в Национальной ассамблее. Оглядываясь вокруг, я почти не замечал признаков скуки и усталости. Терпение большинства этих людей казалось мне знаком того, что их умы уже совершенно деформированы и перестроены по коммунистическим моделям.

То же самое сильное впечатление однородности нации, умов, сложилось у меня, когда я путешествовал в различные части Китая. Я путешествовал семь месяцев по стране, посещал монастыри, заводы, рабочие организации, колхозы, школы и университеты. Я должен сказать, что познакомился со многими официальными лицами и о некоторых из них у меня до сих пор сохранились очень приятные воспоминания. Лучшие были способными и доброжелательными, а также хорошо образованными дипломатами.

Государственные департаменты и администрация были хорошо организованы и работали эффективно. Я также должен сказать, что неграмотные рабочие казались удовлетворенными, и общие условия их жизни в то время казались неплохими. Только среди образованной публики можно было иногда заметить чувство скрытого неудовольствия. Также невозможно было отрицать и колоссальный промышленный прогресс, совершённый Китаем при коммунизме.

Но даже преимущества эффективного прогресса должны соответствовать цене, которую за них платят. И мне показалось, что и в Китае цена была ужасающей. Прогресс стоил людям их индивидуальности. Они становились простой, однородной человеческой массой. Везде, куда бы я ни пошел, я находил, что они хорошо организованы, дисциплинированы и контролируемы. Так, что они не только все были одинаково одеты, и мужчины и женщины в однотонные хлопчатобумажные френчи, но также все говорили и вели себя одинаково. Наверное, и думали одно и то же. Вряд ли они могли поступать иначе, поскольку все они имели только один источник информации - газеты и радио, которые распространяли исключительно правительственную версию новостей. Иностранные газеты и радио были запрещены.

Однажды, когда я шел по деревне близ Пекина с китайским офицером, я был приятно удивлен, услышав европейскую музыку, которая звучала как музыкальная заставка Би-Би-Си перед выпуском новостей. И встревоженное выражение на лице моего сопровождающего было совершенно откровенным.

Люди, как казалось, потеряли даже умение непринужденно смеяться. Они смеялись, казалось, только, когда полагалось смеяться, и только, когда им приказывали.

Несомненно, некоторые из молодых коммунистов были умны и хорошо образованы на свой манер, но они никогда не высказывали оригинальных мнений. Это всегда была одна и та же история о величии Китая и его замечательных достижениях. Даже в Синине, недалеко от места, где я родился, на границе Тибета, один из местных партийных лидеров прочел мне длинную лекцию, в точности такую, какие я часто слышал в Пекине. Но он все же сделал одно оригинальное замечание:

"Если не считать России, Китай - самая большая страна в мире. Это единственная страна, чтобы пересечь которую, надо на поезде ехать целый день и ночь".

Это было общее впечатление, которое осталось у меня после почти целого года в Китае. Эффективность, материальный прогресс и серый, без всякого юмора, туман однородности, в котором изредка, как неожиданная радость, проблескивали традиционное очарование и изысканность старого Китая.

Такая единонаправленность, конечно, придает коммунизму страшную силу, но я не мог поверить, что китайцы когда-нибудь преуспеют в сведении тибетцев к такому рабскому состоянию ума. Религия, юмор и индивидуальность - это дыхание жизни тибетцев, и ни один тибетец никогда не обменяет по доброй воле эти качества на простой материальный прогресс, даже если такой обмен и не будет предполагать подчинение чужой расе.

По мере того, как я готовился к обратному путешествию в Лхасу, у меня все еще были надежды спасти мой народ от наихудших последствий китайского руководства. Я думаю, что мой визит в Китай был позитивным в двух отношениях. Он, конечно, помог мне понять, чего именно мы не хотим, и, что было еще более важным, казалось, он убедил китайцев не торопиться с их начальным планом, который, как признал Мао Цзэ-дун, состоял в том, чтобы управлять нами непосредственно из Пекина через районные подготовительные комитеты. Вместо этого, видимо, нам оставили какую-то часть власти над нашими внутренними делами и твердо обещали автономию.

Но затем я узнал детали о Подготовительном комитете Тибетского автономного района, который Мао Цзэдун предложил в качестве альтернативы. Предполагалось, что в нем будет 51 член, из которых все, за исключением пяти, должны быть тибетцами. Я должен был быть председателем, а Панчен Лама и китайские чиновники - вице-председателями. Нгабо должен быть генеральным секретарем. Задача комитета - подготовить региональную автономию в Тибете посредством организации комитетов по экономическим и религиозным вопросам, соответствующих, очевидно, нашим Цекхангу и Йигцангу, а также организовать обычную структуру правительства.

Правда, члены этого комитета были отобраны странным образом. Только 15 из них, включая меня, как предполагалось, должны были представлять "местное тибетское правительство", то есть наше настоящее правительство. 11 должны были быть избраны из важнейших монастырей и религиозных школ, общественных организаций и известных людей, а 10 должны были представлять две организации, созданные китайцами: так называемый "Комитет по освобождению Чамдо", который был организован в Восточном районе, захваченном при первом вторжении китайцев и так и не возвращенном нашему правительству; и "Комитет Панчен Ламы", который они создали в Западной части Тибета, стремясь предоставить Панчен Ламе светскую власть, которую его предшественники никогда не имели. Оставшиеся пять членов комитета были китайскими чиновниками в Лхасе. И все назначения, как предполагалось, должны получать одобрение китайского правительства.

Предоставление мест членам этих новых, только что изобретенных районных структур, уже само по себе было нарушением договоренности с китайцами, согласно которой предусматривалось не менять политическую систему в Тибете и статус Далай Ламы. А выбор членов уже нес в себе семена будущего провала. Но в отчаянных ситуациях люди цепляются за малейшую надежду, и я тоже надеялся, несмотря на мой мрачный опыт знакомства с китайскими политическими комитетами, что комитет, где будет 46 членов-тибетцев и только пять китайцев, можно заставить работать. Итак, я отправился домой, горя нетерпением увидеть, что там происходит, и надеясь, что мы сможем хорошо использовать эту последнюю степень свободы.