…Балы, пикники, концерты, кавалькады

…Балы, пикники, концерты, кавалькады

Согласитесь: лечение идет куда успешнее, если человек во время него не скучает. Об этом знали уже в первые годы существования курорта. И уже тогда заботились о развлечениях лечащихся. Правда, поначалу выбор их был не слишком велик. Доктор Гааз, побывавший на Водах в самом начале XIX столетия, отмечал: «После обеда совершают прогулки или экскурсии по окрестностям, в Шотландскую миссию или в ближайшую черкесскую деревню. Вечерами развлекаются, играя (конечно же, в карты), или просто беседуют». Эти, самые ранние, виды развлечений не потеряли своей привлекательности и в последующем. Но в лермонтовские времена курортная публика уже не хотела довольствоваться только ими.

Откроем повесть Елены Ган «Медальон» (1839 г.): «В тот год пиры сменялись пирами: балы, пикники, концерты, кавалькады – все было придумано и приведено в действие, чтобы оживить многочисленное общество. Не было рощи в окрестностях города, где бы не зажигались по вечерам огни, не гремела музыка, не танцевали бы до свету, несмотря на отчаяние медиков…»

Присматриваясь более внимательно к набору тогдашних развлечений, увидим, что самым распространенным из них были танцы. Все свободное время, отмечал биограф Лермонтова П. К. Мартьянов, молодежь употребляла на «плясы», плясы без конца, где только возможно: у «хозяек ли вод» или на импровизированных балах и вечерах в гостинице Найтаки и других благодатных уголках. «Раз или два в неделю мы собирались в залу ресторации Найтаки и плясали до упаду часов до 12 ночи», – вспоминал один из гостей.

Пятигорские балы, рассказывает другой, довольно благовидны: зала, где танцуют, просторна, опрятно содержана, изрядно освещена, музыка порядочная. Приезжие дамы корчат большую простоту в одежде, но в наряде их проглядывает иногда тайное изящество, что вовсе нелишнее, если выкинуто со вкусом. Пестрота военных мундиров, разнообразие фрачных покроев и причесок, различие приемов от знатной барыни до бедной жены гарнизонного офицера, от столичного денди до офицера Пятигорского линейного батальона, который смело выступает с огромными эполетами, с галстуком, выходящим из воротника на четверть, и до чиновника во фраке, с длинными почти до полу фалдами, с высокими брыжами, подпирающими щеки, – все это прелюбопытно и занимательно.

Когда все эти лица, бледные, изнуренные от лечения, задвигаются, невольно помыслишь о сатанинской пляске. И тут же, для довершения картины, проделки пехотных офицеров ногами, жеманство провинциального селадона, шпоры поселенного улана, припрыжка и каблуки гусара, тяжелые шаги кирасира, притворная степенность артиллериста, педантские движения офицера Генерального штаба, проказы моряка, грубые дерзкие ухватки казако-лампасного драгуна. Воспоминаний о балах в пятигорской Ресторации сохранилось немало, включая и описания, которые находим в романе «Герой нашего времени».

Главный зал Казенной ресторации

Ф. Туркестанов, 1852

Как уже упоминалось, Ресторация предоставляла курортной публике возможность развлекаться и по-иному. Популярная с первых лет существования курорта карточная игра сделалась со временем настоящим поветрием. Играли в частных домах, например у Мерлини, где имелось несколько ломберных столов. Но особенно жаркие карточные баталии шли в Ресторации. Так, известно, что А. С. Пушкин, приехав на Горячие Воды в 1829 году, неделю не выходил из гостиницы и проигрался, как говорится, «в пух и прах». И в лермонтовские времена, по словам одного из гостей курорта, многие просиживают ночи напролет за картами и прямо от столов как тени побредут к водам. Частенько молодежь перекочевывала с бульвара к Найтаки, и там, в задних комнатах, а когда зало было свободно, то и в зале, которое завсегдатаями называлось не иначе чем «казино», на зеленых столах, за грудами золота, серебра и ассигнаций, резалась сколько хотела. В Ресторации имелись даже специальные помещения для игры. А. Арнольди вспоминал: «Помню… кирасира Мацнева, которому я проиграл 500 рублей из 12 000 им заложенных и которые заманчиво разбросаны были в разных видах по столу в одной из комнат гостиницы, носившей название chambre infernale (инфернальная, то есть „адская“ комната. – Фр.)». Не зря же Лермонтов в одном из своих экспромтов сказал о Пятигорске:

Очарователен Кавказский наш Монако!

Танцоров, игроков, бретеров в нем толпы,

В нем лихорадит нас вино, игра и драка

И жгут днем женщины, а по ночам – клопы.

Кстати, о женщинах. Может быть, людям серьезно больным было и не до них. Но среди приезжих, как мы знаем, имелось немало более или менее здоровых людей – молодых и не очень, которых волновали особы противоположного пола. И потому неотъемлемую часть курортного их бытия составляло ухаживание за дамами и юными девицами, которых маменьки привозили на Воды в расчете найти здесь для них приличную партию. Случались на этой почве и казусы. Биограф Лермонтова П. Мартьянов описывал случай, ставший известным Лермонтову, о котором он рассказал Марии Ивановне Верзилиной, – «о каком-то калужском помещике, который привез на Воды трех дочерей с целью выдать их замуж за кавказских офицеров и, не найдя им женихов, бросил их и уехал домой один». Рассказ этот Михаил Юрьевич закончил так:

Он метил в умники, попался в дураки,

Ну стоило ли ехать для того с Оки!

«Сколько романов тут случалось – не перечтешь!» – вспоминал старожил Пятигорска Кирилл Карпов. А известный лермонтовский персонаж доктор Вернер отмечал: «Здесь, на водах, преопасный воздух: сколько я видел прекрасных молодых людей, достойных лучшей участи и уезжавших отсюда прямо под венец».

Но, конечно, далеко не все посетители Вод, особенно из тех, кто приехал с театра боевых действий, чтобы отдохнуть и развлечься, довольствовались платоническим ухаживанием за барышнями из «благородных семейств». Да и среди одиноких лечащихся явно имелось немало желавших «порезвиться» вдали от семьи. Как же все они находили выход из положения?

Об этом весьма деликатном предмете практически не сохранилось сведений. Разве что П. Мартьянов вскользь роняет: «Порой (и даже весьма нередко) ухаживание за дамами сменялось исканием благосклонности более доступных и ветреных особ – дам червонных, бубновых и пиковых». Кто были эти особы? Тут мы вынуждены вступить в область догадок и предположений. Не исключено, что среди владелиц пятигорских домов встречались не слишком щепетильные вдовушки и в меру целомудренные девицы, которые в придачу к квартире обеспечивали своих постояльцев и любовными утехами. Но таких вряд ли находилось много, иначе стоустая людская молва донесла бы какие-то сведения об этом до наших дней. Скорее подобных «дам» следовало искать в Солдатской слободке, хотя радости своим кавалерам они могли доставить немного. Вспомним разговор проезжающих через слободку братьев Пустогородовых, героев романа «Проделки на Кавказе»:

«– Откуда набрали таких уродов? – возразил меньшой Пустогородов. – Ни одного порядочного женского личика!

– Жены солдатские привозятся сюда из России к мужьям.

– Бедные мужья!..»

Кое-кто считает, что особ легкого поведения поставляла курортникам станица Горячеводская. Возможно, такое и было, но только в более поздние времена. К началу же 40-х годов прошло всего полтора десятка лет с той поры, как на берега Подкумка переселилось около полутора сотен казачьих семейств, образовавших станицу. Много ли в них могло оказаться женщин и девиц вольного поведения, особенно если учесть строгие правила казачьей морали? Нет уж, если и искать «жриц любви», то в основном – среди приезжих дам. Тех, что, подобно модисткам и шляпницам, приезжали в начале каждого сезона на заработки. Наверное, и они были не столь уж высокого «качества». Косвенным указанием на это может служить еще один стихотворный экспромт, приписываемый Лермонтову. Публикуется он в таком виде:

Куда, седой прелюбодей,

Стремишь своей ты мысли беги?

Кругом с арбузами телеги

И нет порядочных людей!

Но, согласитесь, зачем «седому прелюбодею» сокрушаться об отсутствии порядочных людей? Его гораздо больше должны волновать дамы определенного сорта. А потому последняя строчка, скорее всего, первоначально выглядела так: «И нет порядочных б…» А значит, неважно все же обстояло тогда дело в Пятигорске с «дамами червонными, бубновыми и пиковыми». Впрочем, это все предположения, поскольку о сей стороне жизни курортной публики никаких сведений в литературе не имеется.

К сожалению, не так уж много можно найти данных и о более интеллектуальных занятиях приезжих – например, о чтении. И все же в документах и воспоминаниях встречаем упоминания о библиотеках. Так, П. Хицунов, побывавший в Пятигорске примерно тогда же, сообщает, что обнаружил «две библиотеки для чтения, в которых можно найти все лучшие русские книги и большую часть периодических изданий». Удается узнать кое-что и о самих библиотеках. В письме к министру финансов Е. Ф. Канкрину московского мещанина Александра Тимофеева, посланного на Кавказ развивать торговлю с горцами, говорится: «…в апреле месяце 1837 г. прибыл опять я на линию в г. Пятигорск с книгами и др. товарами, где открыл библиотеку для чтения…» А автор письма, опубликованного в газете «Северная пчела» за 1836 год, рассказывает о том, что нашел достаточно богатое собрание книг и журналов при… «Депо разных галантерейных, косметических и азиатских товаров». Что ж, и это неплохо!

Музыка. Ее можно было слышать не только во время танцев. Военные музыканты из полковых оркестров регулярно услаждали слух публики, гуляющей у источников и по бульвару. Кроме этой, так сказать, «местной» музыки была и «привозная». Богатые помещики, имевшие собственных крепостных музыкантов, нередко брали их с собой на курорт, чтобы во время лечения не лишаться удовольствия слушать музыку. Менее состоятельные люди везли на Воды не музыкантов, а музыкальные инструменты – скрипки, гитары, флейты.

Когда у источников выросли капитальные дома, принадлежавшие местным жителям, в некоторых сразу же зазвучала музыка, исполняемая уже и на клавикордах, пианино, даже на роялях, которые, несмотря на их громоздкость, тоже везли сюда из столичных городов. Одним из самых музыкальных домов Пятигорска был дом «главного доктора» Вод Конради. «Он отличный музыкант и своей страсти предается во все свободные минуты… Я наслаждалась целые вечера, слушая, как он переходит от фуги Себастьяна Баха к грустным варьяциям Бетховена или торжествующему менуэту Моцарта, сливая все мотивы в один», – писала о Конради французская путешественница Адель Омер де Гелль.

Рояль стоял и в доме Верзилиных, позволяя хозяйкам и их гостям услаждать слух окружающих музыкой. В воспоминаниях Э. А. Шан-Гирей читаем: «Бывало, сестра заиграет, а он (Лермонтов. – Авт.) подсядет, свесит голову на грудь и сидит так неподвижно час и два». Есть свидетельство и о том, что Лермонтов любил слушать игру на фортепиано Александры Филипповны Бетаки, жившей по соседству, в доме Уманова, где тоже был инструмент. Еще один «музыкальный дом» принадлежал доктору Дроздову. Его дочь Клавдия стала известной пианисткой, и ее игра привлекала многих поклонников музыки.

К сожалению, о публичных концертах, даваемых тогда в Ресторации, сведений не сохранилось. Зато мы довольно много знаем о выступлениях там цирковых артистов. Первым известным нам гастролером такого рода был Апфельбаум, описанный в романе Лермонтова «Герой нашего времени». Мы знаем, что Лермонтов в своих описаниях всегда был верен натуре. И данный случай – не исключение. Апфельбаум – лицо реальное. Происходил он из «русских немцев», то есть родился и вырос в России. Выступал в Москве и Петербурге, а в 1837 году приехал на Воды, где его и видел Лермонтов. Пожилой артист с длинными, до плеч, волосами, во фраке, с большим жабо работал у большого стола, под которым сидел его помощник, скрытый длинной скатертью. Репертуар его был типичен для иллюзионистов того времени: Апфельбаум глотал шпаги, показывал карточные фокусы, находил спрятанные вещи, превращал двугривенный в апельсин, а апельсин – в золотую монету.

Сведения о налоговых сборах «с заведений, имеющих предметом народные увеселения», позволяют познакомиться и с другими зрелищами, развлекавшими курортную и местную публику. Это выступления «штукмейстеров и эквилибристов», то есть фокусников и иллюзионистов, «оптиков, показывающих панорамы, диорамы, косморамы», и, наконец, «шарманщиков и кукольных комедиантов».

Говоря о развлечениях и зрелищах, заполнявших досуг курортной публики, нельзя не вспомнить о различных торжествах и праздниках, как правило сопровождавшихся иллюминацией. Для нее использовали плошки с нефтью, которые зажигали на склонах Машука и Горы Горячей. В более торжественных случаях устраивали фейерверки. Особо красивым считался так называемый «бриллиантовый».

Как давно возникла в Пятигорске эта традиция сопровождать торжества сполохами и фонтанами разноцветных огней? Откроем самое раннее описание Кавказского края, относящееся к концу XVIII века. Оно сделано в стихотворной форме родственником М. Ю. Лермонтова, Аркадием Алексеевичем Столыпиным, жившим тогда в Георгиевске. В этих не блещущих дарованием виршах находим строки:

У нас здесь также есть приятные собранья,

Бывает маскарад, веселые гулянья…

Недавно фейерверк в честь дамы здесь блистал…

Выходит, что еще до рождения курортного поселения здесь уже устраивались «огненные потехи». Генерал Н. Н. Раевский, вместе с семьей которого приехал в наши края А. С. Пушкин, в своем письме, датированном июлем 1820 года, сообщает дочери: «Нынче Петров день, вечером будет маленький фейерверк». Но уже не маленьким, а весьма большим фейерверком и обширной иллюминацией встретил Пятигорск в августе 1829 года участников экспедиции генерала Емануеля к Эльбрусу. В записках венгерского путешественника Шарля де Бессе (так его именовали на французский лад), принимавшего участие в этой экспедиции, читаем: «Накануне моего отъезда была грандиозная иллюминация в честь императора Николая I… На вершине Машука впервые из тысячи сияющих огней был составлен вензель монарха».

Подобным же образом отмечались посещения города августейшими особами – императором Николаем I и его сыном, будущим императором Александром II, а также визиты наместников Кавказа. Со временем фейерверки и иллюминации стали устраивать и в менее торжественные дни – просто для развлечения курортной публики.

«Праздники без повода» нередко выносились за пределы курортного городка. Один из них описывается в уже упоминавшейся повести Е. Ган «Медальон»: «…чтобы рассеять себя от скуки пользования и однообразного путешествия к источникам, посетители вод объявили войну вепрям; долина между Бештау и Машуком, поросшая мелким лесом, была избрана театром войны; на скате одной из гор отыскали лощину, срыли, уровняли и разбили на ней палатку для дам. За несколько дней до праздника все готовились к охоте и танцам. Наконец, настал желанный день… Охотники в черкесских одеждах, вооруженные с головы до ног, толпами гарцевали по лесу; их клики, выстрелы, звуки рожков, ржание коней, лай собак и отклики горного эха сливались в громкий гул».

Так что, как видите, и охота тоже становилась одним из способов времяпрепровождения, хотя далеко не всегда была столь массовая и помпезная. А. Арнольди, встретив 15 июля по дороге в Железноводск Глебова и Столыпина, нисколько не удивился, услышав, что они якобы едут на охоту, и даже посоветовал им убить орла, которого только что видел близ дороги.

Вообще, провождение времени на природе было одним из самых любимых развлечений курортной публики. Массовые кавалькады, одиночные и парные верховые выезды, пешие прогулки по окрестностям… Поневоле подумаешь о том, что современники Пушкина и Лермонтова здесь, на Водах, становились заядлыми туристами.

«Оставьте! – скажете вы. – Какие туристы в XIX веке?» И будете неправы, поскольку привыкли представлять себе туриста с огромным рюкзаком, в ботинках на толстой подошве, карабкающимся по горным тропам, вечера проводящим у костра, а ночи – в палатке. Естественно, что таких фигур мы не увидим до самого начала XX столетия. Но турист, согласно словарю, это «лицо, временно переменившее место жительства с познавательной, спортивной, лечебно-оздоровительной и другой целью». А такие «лица» заполняли курорты с той самой поры, как слава о целебных источниках распространилась среди россиян. Ведь каждый, кто приезжал сюда лечиться, «временно менял место жительства с лечебно-оздоровительной целью». И по приезде на курорт его ждали те самые прогулки и кавалькады, о которых мы уже вели речь.

Вот документальные свидетельства. Доктор Ф. Гааз («Мое путешествие на Александровские воды»): «Я дважды поднимался на Бештау». Генерал Н. Раевский (письмо к дочери): «При всяком хорошем дне положено ехать на верх шпица Бештового, с которого на сто верст открывается вид во все стороны». А. Пушкин (письмо к брату): «Жалею, мой друг, что ты… не всходил со мной на острый верх пятихолмого Бешту, Машука, Железной горы, Каменной, Змеиной». Е. Ган (повесть «Медальон»): «Пятигорск еще спал, когда небольшое общество отправилось частью на лошадях, частью на дрожках к вершине Машука». И, наконец, М. Лермонтов: «Вечером многочисленное общество отправилось пешком к провалу»; «Верстах в трех от Кисловодска есть гора Кольцо. Многочисленная кавалькада отправилась туда посмотреть на закат солнца сквозь каменное окошко».

Все это чистой воды туризм – пешеходный, верховой, экипажный, – связанный с определенными физическими нагрузками, обогащающий ярким впечатлениями, создающий определенную общность путешествующих, способствующий отдыху. Уже тогда определились маршруты и объекты осмотра. Появились и зачатки туристского сервиса – вспомним, например, ресторанчик Рошке в колонии Каррас, где участники верховых прогулок могли отдохнуть и пообедать.

О «кавалькадах» и поездках в дневные, вечерние и даже ночные часы рассказывают многие посетители кавказских курортов, часто упоминая об увлечении курортной публики верховой ездой. Любители более дальних загородных прогулок охотно ездили в колонию Каррас, к караулке лесника Перкальского, а то и за восемнадцать верст в Железноводск, где множество железных ключей било прямо в диком лесу: «Здесь в знойный день истинное наслаждение: чистый ароматический воздух и ни луча солнечного. Виды здешние не отдалены и граничат взор соседними горами; но зато сколько жизни и свежести в природе! Как нежна, усладительна для глаз эта густая зелень, которою, как зеленым бархатом, покрыты горы!»

Однако не следует забывать о том, что не столь уж далеко от курорта шла война. Местные власти старались обезопасить покидающих городскую черту – требовали заранее сообщать властям о выездах на отдаленные прогулки и охоту, а также о готовящихся массовых празднествах, для которых полиция должна была назначать «место удобное и безопасное». Запрещались и одиночные загородные поездки в ночное время, хотя это запрещение нетрудно было и обойти. В записках декабриста Н. Лорера встречаем такой эпизод: «При выезде из Железноводска урядник останавливает моих лошадей.

– Что это значит? – спросил я его.

– При захождении солнца не велено никого выпускать.

– Но, помилуй, солнце еще высоко.

– Никак нельзя, ваше благородие.

– Вот тебе, любезный, двугривенный, пусти меня…

– Извольте ехать, ваше благородие, солнце и впрямь еще не село, – сказал мне соблазненный часовой, и я поехал».

Как видим, охотники получать мзду с проезжих появились задолго до нынешних автоинспекторов.

Более безопасными и не менее популярными были пешие прогулки. Например, к Провалу – этому природному феномену, который издавна привлекал к себе внимание людей. Среди местных жителей о страшной расщелине на склоне Машука, похожей на пропасть, ходило тогда множество легенд и преданий. Говорили, будто бы в ней жил огненный змей, вылетавший в глухую полночь и пожиравший людей. Или – что внутренность Провала наполнена человеческими костями. Впрочем, россказы эти не особенно пугали «водяное общество», для которого природный феномен служил местом прогулок, считавшихся тогда загородными. Вечерами многочисленное общество частенько отправлялось туда пешком по узкой тропинке между кустарников и скал: скучающую курортную публику привлекала возможность пощекотать себе нервы, заглядывая в тревожащую воображение черную бездну.

Одно время Провал дарил «водяному обществу» и более острые ощущения. В 1837 году, по желанию и на деньги князя В. С. Голицына, большого любителя всяческих забав, над провальским жерлом братьями Бернардацци был сооружен деревянный помост, с которого желающих при помощи блоков и веревки спускали в большой корзине на дно воронки. А самые отчаянные, испытывая судьбу, танцевали на этом помосте «кадриль в шесть пар». Но к весне 1841 года сооружение обветшало и было убрано.

Другим местом для недальних загородных прогулок служил уже упомянутый нами Казенный сад, фактически – питомник «для широколиственных и фруктовых деревьев, кустов, винограда и цветов для рассадки по публичным садам и цветникам». Этот тихий живописный уголок в долине Подкумка с обилием зелени и цветов, с бассейном и журчащими ручейками был идеальным местом для пикников. А летом 1841 года тот же князь Голицын решил отметить здесь пышным балом день своих именин, который приходился на 15 июля. Но праздник был расстроен: сначала обрушившимся на Пятигорск сильным ливнем, а потом – известием о гибели Лермонтова.

Очень многим хотелось бросить взгляд на окрестности Пятигорска с высоты птичьего полета, и это можно было сделать, оказавшись на вершине горы Машук. Туда желающие поднимались – пешком или верхом – по дорожке, проложенной на южном склоне братьями Бернардацци. Ее остатки и сегодня можно видеть на машукском склоне, и даже в некоторых местах использовать для подъема или спуска.

Особенно популярны были ночные восхождения, позволявшие с наступлением рассвета полюбоваться восходом солнца и видом освещенных его первыми лучами снеговых гор на горизонте. Вот описание одной из таких прогулок в повести Е. Ган «Медальон»:

«На другой день Пятигорск покоился еще глубоким сном, когда небольшое общество отправилось частью на лошадях, частью на дрожках к вершине Машука. Ночная темнота едва начинала редеть, в воздухе царствовала совершенная тишина, ни малейший ветерок не шелестел в кустарниках, и ни одна птица не вилась под небесами, только топот лошадей и шумные разговоры общества пробуждали сонное эхо. Пока дорога пролегала внизу горы, все ехали в одной нише, но, чем выше подымались, тем уже и круче делалась тропинка; на всяком шагу мелкие камешки осыпались и заставляли спотыкаться лошадей; наконец, общество, спешившись, растянулось длинною вереницею вдоль извилистой тропы, тогда князь подал руку баронессе, и они начали взбираться наверх. Грудь ее колебалась от усталости, утренняя прохлада нарумянила щеки… она оставила его руку и, поблагодарив легким склонением головы за помощь, взбежала на площадку, где уже толпилась часть нашего общества. Там, окинув взором окрестность, она забыла его… перед великолепною картиной природы».

На небольшой площадке, которую представляла тогда собою вершина горы, возвышался поставленный по распоряжению генерала Емануеля каменный обелиск с высеченной на нем надписью, которую сделал посетивший Пятигорск в 1829 году персидский принц Хосров-Мирза: «Добрая слава, оставленная по себе человеком, лучше золотых палат». Тут же, на каменной поверхности, – множество имен, надписей, стихов.

Всех поднявшихся сюда поражал вид, как утверждали самые восторженные зрители, очаровательный, единственный в природе. Попробуем представить, что же видели с вершины Машука современники Лермонтова.

Вот, у самой подошвы горы, белеют домики Пятигорска и Горячеводска, между ними узкой лентой вьется Подкумок; влево Георгиевск как на ладони; по сторонам в разных расстояниях клумбами разбросаны станицы и аулы. Более внимательный взгляд с высоты позволял разглядеть и купол Божьего храма в станице Горячеводской, и в стороне от нее табор цыган с пылающими очагами, далее за ними – море зелени, усеянное рощами, холмами, станицами и аулами замиренных черкесов, терялось в едва синеющей дали. А на горизонте, от юго-запада к востоку возносилась, как и ныне, амфитеатром цепь снежных гор, начинаясь двуглавым Эльбрусом, который, всех выше и величавее, стоял будто предводительствуя сонмом исполинов и резко оттенялся нежною белизной на голубом небе…

Не хочется покидать столь чудное место. Но пора! Нас ждут новые знакомства и встреча с поэтом, который вот-вот приедет в Пятигорск.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.