Глава IV Первая дивизия РОА

Глава IV

Первая дивизия РОА

Михаил Алексеевич Меандров встретил меня как приглашенного гостя. Когда, после визита в тюрьму, он уезжал из Берлина, я провожал его на вокзал. Через окно вагона он протянул мне руку и сказал:

— Если заметите, что грозит опасность, — приезжайте к нам. У нас другой воздух.

Тогда мне не верилось, что так скоро придется воспользоваться его приглашением и довольно долго потом пользоваться его гостеприимством. И вот — я у него.

Он встает из-за стола, протягивает руку для приветствия и, смеясь, спрашивает:

— Что — гонятся?

— Гонятся ли, не знаю, Михаил Алексеевич, а поймать хотели. — Ну, здесь не поймают. Здесь русская земля, здесь хозяева у нас в гостях, а не мы у них.

Земля была, действительно, здесь русская. Первая дивизия была полностью и по тем временам неплохо вооружена, начинала формироваться вторая. Намечались возможности для формирования третьей. Была в боевой готовности особая бригада, серьезную силу представляла офицерская школа. Вместе с ростом наших вооруженных сил росла и вежливость нашего незадачливого союзника. Не знаю, чем мотивировался выбор Мюнзингена, как места формирования Освободительной армии, но для нас выбор оказался очень благоприятным. Мюнзинген на юго-западе Германии, здесь не предполагалось больших операций, город лежал вблизи швейцарской границы, и поэтому не было большого сосредоточения немецких войск. Бои могли быть севернее, начиная от того места, где немецко-швейцарская граница переходила в немецко-французскую.

Совсем на юге немецкие части были в Италии, но их отделяли от этих мест Альпы. Таким образом, на довольно большой площади немецкой территории была единственная воинская сила — наша первая дивизия. Немцы находились в месте формирования лишь постольку, поскольку необходимо было поддерживать связь и доставлять из немецких складов оружие, боеприпасы, продовольствие и обмундирование. Меандров был здесь начальником гарнизона и одновременно начальником офицерской школы. Он был очень занят и по целым дням не заглядывал домой.

Я, как правило, целыми днями предоставлен сам себе и пользуюсь неограниченной свободой. Здесь много знакомых, друзей. Члены организации есть и в строевых подразделениях, и в штабах, и для того, чтобы встретиться с ними и хоть коротко поговорить, нужно было бы больше времени, чем было у меня.

Иногда я брожу по окрестностям с кем-нибудь из друзей. Издали наблюдаем кипящую в лагере жизнь. Все вечера, иногда до глубокой ночи, занимаюсь подготовкой проекта листовок для того времени, когда мы войдем в соприкосновение с частями Красной Армии.

Вопрос взаимоотношений с западными союзниками к тому времени встал перед нами во всю свою величину.

В продолжение всей войны отношение многомиллионной русской массы к западным союзникам напоминало односторонний и крайне несчастливый роман, с горячей влюбленностью, с одной стороны, и с враждебным безразличием, с другой.

Разочарование, что поход Германии на восток оказался не крестовым походом христианского Запада против безбожного коммунизма, было большим и горьким. Стечением времени, убедившись, что попали из одной разновидности рабства в другую, эти разочарования как-то переболели. Тогда все упования и надежды перенесли дальше на запад. Высадку союзных войск в Европе отпраздновали как начало освобождения, но освобождения не только от рабства гитлеровского, но и от его непревзойденного прообраза — рабства сталинского. Это было вне логики и противоречило очевидности. Но ведь нередко «чаемое, как бы существующее» только и предохраняет людей от полного отчаяния.

С большой надеждой, верой и сочувствием следили за успехом союзных армий на западе. И можно с уверенностью сказать, что если бы западные союзники хоть как-нибудь дали понять, что не отказывают в праве на жизнь и русской оппозиции, 12 миллионов русских антибольшевиков могли бы сократить сопротивление Германии на несколько месяцев. Но западные союзники дали понять совсем другое: в листовках на русском языке, разбросанных над расположением батальонов, находившихся на западе, они обещали только одно: «переходите к нам, мы вас отправим на родину», в переводе на реальный язык это значило — насмерть. Но надежды не умерли и после этого — надежда, наверное, самое живучее из человеческих чувств. Пункт Ялтинского договора о выдаче советских граждан советскому правительству здесь не был известен, и формирование Движения Освобождения с помощью западного мира считалось аксиомой.

Для нас было очевидным, что коммунизм и демократический мир не смогут жить вместе. Мы были убеждены, что Западный мир, если и не поддержит нас в борьбе, то уж останется во всяком случае нейтральным. Большинство было убеждено, что поддержит. Готовясь к штурму коммунистической тирании, мы чувствовали себя застрельщиками борьбы за общечеловеческую правду. Борьбу Западного мира против гитлеровской тирании понимали слишком широко, как борьбу против всякой тирании и всех тиранов. Свое, не до конца активное, не массовое участие в разрушении одной тюрьмы народов, одной системы застенков хотели искупить, взяв на плечи всю тяжесть разрушения другой тюрьмы и другой системы застенков. На этом втором этапе, считали его автоматическим продолжением первого, рассчитывали только на понимание, сочувствие, помощь и не больше, хотя и сознавали, что борьба наша необходима как для спасения нашего народа, так и для спасения других, если не всех народов мира.

Только после конца войны, когда бежавших навстречу западным армиям русских рабочих (воинские части Движения погибли почти поголовно) очень доброжелательно настроенные офицеры союзных армий и чиновники УНРРА стали уговаривать возвращаться на родину и, если они, рабочие, почему-либо недовольны политикой советского правительства, советовали провалить на ближайших выборах Сталина, мы увидели, что расчеты на помощь были напрасны. Но это было позднее. А тогда, в период организации наших сил, с помощью западных союзников считались так, как будто бы имели ее уже в своих руках. И тем больше в нее верили, чем ближе подходили решающие дни. Для того, чтобы в это верить, не было никаких данных. Вероятно, поэтому люди искали их, создавали в воображении и потом, создав, верили в них как в реальность.

Еще в бытность в Берлине я слышал много рассказов, которые, если им поверить целиком, с бесспорностью доказывали, что западные союзники о нас знают, что они нам сочувствуют и что в решительный момент окажут нам поддержку.

В месте формирования дивизий занятия подразделений происходили на большой площади, прекрасно видимой с пролетающих каждый день по несколько раз американских и английских самолетов. За все время, пока дивизия была в Мюнзингене, и позднее, во время похода, благодаря какой-то случайности, не было в место ее расположения брошено ни одной бомбы, не было произведено ни одного выстрела из бортового оружия. И это в то время, когда союзные самолеты контролировали все железнодорожные пути и большие дороги в такой степени, что обстреливали не только воинские части, а отдельные поезда и даже автомобили. Из этого родилась легенда: западные союзники не считают нас врагами. Фантазеры шли дальше. С одного самолета, низко пролетавшего над расположением дивизии, был сброшен пакет со… значками РОА. В это верить было трудно, но это было показателем настроений, царящих среди нас.

Как-то еще в Берлине в редакцию «Зари» зашел офицер РОА, вернувшийся из поездки во Францию. Западные союзники уже высадились в Нормандии и шли по направлению к Парижу. Нас всех интересовало, конечно, есть ли у них какое-нибудь отношение к нам и насколько прочно они связаны со своим восточным союзником. Офицер рассказывает случай, который он наблюдал на парижском вокзале.

Стоит десятка два солдат со значками РОА на рукавах и ждут, когда можно будет выйти на перрон к поезду. Громко говорят между собой по-русски. В это время немец-конвоир проводит мимо английского офицера, по-видимому, недавно взятого в плен, останавливается рядом, так как на перрон еще не пускают. Офицер англичанин прислушивается к разговору солдат и потом на чистом русском языке спрашивает: «Вы что здесь делаете? Кто вы такие?» Солдаты отвечают, что они русские из вспомогательного какого-то батальона. Офицер говорит: «Почему ж выв немецкой форме?» Те отвечают: «Мы против большевизма боремся…» Офицер посмотрел на них с сожалением и с большой горечью произнес: «А вы думаете я, что же, за большевизм борюсь, что ли… Эх, вы, темнота!» — и прошел мимо.

Правдивость рассказа не вызвала ни у кого сомнения. Мнения расходились только в том, кто он был — англичанин, хорошо говорящий по-русски, или старый русский эмигрант, поступивший в английскую армию.

Что союзники не борются за большевизм, было ясно каждому. Что союз их со Сталиным недолговечен, не сомневался никто.

Правда, задавались вопросы — почему же они выдают советским властям нашего брата, если он попадет к ним? Объяснение было простое: «Что ж они из-за нас будут со Сталиным ссориться? — не такие уж важные персоны».

Через несколько дней после моего приезда в Мюнзинген, в первой половине февраля, зенитной немецкой батареей был сбит американский самолет. Летчик выпрыгнул с парашютом и упал недалеко от расположения первой дивизии. Побежавшие к нему солдаты привели его к себе. Несмотря на все домогания немцев, не выдавали несколько дней. Он был гостем и первым, правда невольными неаккредитованным, посланником с той стороны. Спустя несколько дней, когда конфликт с немцами грозил перерасти все границы тогда возможного, его пришлось отдать. Но сделали это, Когда получили гарантии, что с ним ничего не произойдет.

Бродя по окрестностям Мюнзингена, я вижу, на этот раз и своими глазами, подтверждение многих слышанных в Берлине рассказов.

Летят большими соединениями тяжелые бомбардировщики, оставляя за собой серебристые, быстро тающие ленты отработанного газа, ныряют, падая до самой земли, истребители до того низко, что можно различить отдельные части машины. На плацу в это время много сотен одетых по-военному людей точными прямоугольниками маршируют по всем направлениям. И, действительно, ни одного выстрела, ни одной бомбы. Мне начинает казаться, что добрая половина рассказов, таких бодрящих и подающих большие надежды, на самом деле имеют под собой основание. 16 февраля в дивизию приехал Власов. Был большой парад. Он произнес очень хорошую речь. После парада над расположением наших частей взвились большие трехцветные полотнища русских национальных флагов. В тот же день были уничтожены последние немецкие орлы на мундирах солдат и офицеров, — армия перестала быть немецкой и по форме.

Власов скоро уехал, сказав, что все члены и кандидаты Комитета на днях получат приглашение на очередное совещание. Оно было назначено на 27 февраля в Карлсбаде, где к тому времени осели учреждения Комитета, выехавшие из Берлина в первой половине февраля.

Отель «Ричмонд», самый большой отель в Карлсбаде, стоящий на отлете загородом, оккупирован органами Комитета. В нем останавливается Власов, когда он бывает здесь, в нем со своими отделами разместились Малышкин, Жиленков и другие. В самом городе, во многих пансионах, маленьких отелях и частных домах, разместились сотрудники. Вся эта масса людей нахлынула неожиданно, была принята как непрошенные гости, и только благодаря растерянности местных немецких властей ей удалось занять большие площади и закрепить их на какое-то время за собой.

Недалеко от Карлсбада, в Мариенбаде, картина та же, так же с налета, так же вопреки сопротивлению местных властей, занято полгорода. Начальником русского гарнизона здесь является генерал Благовещенский. В другую сторону, в Иоахимстале — то же самое. Куда-то поблизости перебирается с полным составом сотрудников и последним составом курсантов Дабендорфская школа. Прямо на запад от Карлсбада, в Егере, расположены части авиационной бригады Русской Освободительной Армии, которой командует генерал Мальцев.

Третье (и последнее) заседание Комитета происходит в «Ричмонде».

За небольшим исключением все члены и кандидаты в сборе. Сейчас число их увеличилось вдвое, путем кооптации на предыдущих собраниях. Среди новых членов только несколько человек русских, подавляющее большинство — представители отдельных народов России.

Собрание началось большим докладом Власова.

В кратких словах осветив положение на фронтах — обстановка для Германии к тому времени сложилась в совсем трагическую и безысходную, — он подробно остановился на результатах первого соприкосновения частей Русской Освободительной Армии с частями Красной Армии.

Речь шла о нескольких батальонах, сформированных еще когда-то немцами и после опубликования Манифеста потребовавших их присоединения к частям Освободительного Движения. Немцами они были задержаны долгое время после этого в районе Штетина и потом, после длительных переговоров, не давших никаких результатов, направлены на передовую линию фронта около Берлина. Это было и политически, и стратегически самое невыгодное место для того, чтобы соприкоснуться с Красной Армией. Политически это было убийством — за их спиной, в пятидесяти километрах был Берлин. Выступая против советских частей, они должны были выступать как защитники Берлина. Стратегически это было самоубийством, потому что как раз на этом участке были сосредоточены главные силы Красной Армии, готовившейся к прыжку на столицу Германии. Красная Армия была, как никогда, вооружена артиллерией, и несколько наших батальонов могли быть уничтожены с той стороны, даже не успев соприкоснуться с передовыми советскими частями. Об их пребывании там ни красные артиллеристы, ни пехота не могли просто и знать. Со стороны немцев это было открытой провокацией, — дискредитировать части Движения как прямых пособников Гитлера.

Берлин с тех пор, как Красная Армия перешла в наступление, был поставлен как конечная цель. Желание армии и широких народных масс в этом случае вполне совпадали с замыслами Политбюро. Армия стремилась в Берлин, чтобы кончить войну и чтобы воздать возмездие за совершенное немцами над русским народом преступление. Политбюро хотело расширить число советских республик за счет восточных и южных стран Европы. И вот немецкое командование, как препятствие на их пути к Берлину, поставило части Русского Освободительного Движения. Это был удар в спину и Освободительной Армии, и Движению в целом. Но произошло чудо: каждую ночь до 50 человек, солдат и офицеров Красной Армии, переходили на сторону батальонов Освободительных войск.

Власов говорит: «Офицеры и солдаты Красной Армии на тех участках фронта, где были наши части, встречали офицеров и солдат РОА как родных братьев и объединялись с ними для борьбы против большевизма, за свободу своей родины… Вчерашние офицеры и солдаты Красной Армии, дошедшие до Одера, сегодня без колебания перейдя в ряды Русской Освободительной Армии, проявляют неповторимые образцы сознательного геройства. И это в тот момент, когда Сталин считает вопрос о победе для себя решенным… Это только пробные камни… Выступление на фронт Освободительных Войск Народов России станет светлым днем для наших соотечественников и началом их освобождения от террористического режима Сталина, угрожающего сейчас всему миру…»

Я цитирую речь Власова по номеру газеты «Воля народа» № 17 (30) от 8 марта 1945 года.

Рассказанное Власовым для нас — только официальное подтверждение того, что мы уже знаем: среди членов Комитета есть приехавшие на заседание из Берлина, есть несколько офицеров — участников встречи с Красной Армией под Кюстрином на Одере.

После доклада председателя Комитета выступали представители воинских частей РОА, казачества, национальных соединений и представители украинского, белорусского и туркменского Национальных Советов Комитета. Много отрадного рассказали казаки, приехавшие с фронта. Рассказали, между прочим, и подробности перелета на их сторону советских бомбардировщиков, о котором мы все уже в общих чертах слышали.

Казачий корпус с тяжелыми боями отходил по Югославии к границам Австрии. Он все время был в непосредственном соприкосновении с передовыми советскими частями. Однажды, это было 25 сентября 1944 года, с советского самолета была сброшена записка: «Братья казаки! Мы вместе с вами хотим бороться против Сталина. Приготовьте посадочную площадку. Прилетим вечером!»

Площадка была приготовлена. Участники приема рассказывают, что из опасения какой-либо провокации от предполагаемого места посадки были отведены все казачьи части. На большом поле выбрали ровное место и, когда стало смеркаться, обозначили его со всех сторон кострами.

В сумерках услышали приближающийся с юго-востока гул моторов. Летели на большой высоте, и трудно было разобрать, сколько машин. Над обозначенной кострами площадкой сделали два круга и стали снижаться.

Офицеры штаба, сидевшие поблизости в наспех вырытом окопчике, приготовились к самому худшему — сейчас начнут бомбить. Нетрудно представить их радость, когда один за другим сели три больших самолета. Все были с полным экипажем. Через четверть часа прилетели и приземлились еще три… 25 сентября был днем большой радости у казаков. В течение ночи небольшими группами и по одиночке перешло 803 человека из стоявшей перед ними гвардейской советской дивизии.

Самым ярким на этом заседании Комитета было выступление представителя украинской группы первого, после занятия немцами Киева, городского головы. Нужно сказать, что перед заседанием были получены новые сведения о все растущем сопротивлении немецких органов по консолидации наших сил и о трагическом происшествии, об убийстве одного из офицеров охраны Власова немецким лейтенантом. Происшествие имело место в поезде, во время обычного в то время спора из-за мест в вагоне. Немец выхватил револьвер, выстрелил и бежал при содействии немецких солдат от пытавшихся его задержать спутников русского офицера. Только чудом инцидент не вырос в крупное столкновение. На вокзале было несколько десятков солдат РОА, а в поезде солдаты-немцы. Бой казался неминуемым. Только благодаря исключительной выдержке, проявленной русскими, удалось избежать его. Убитого офицера знали многие. Многие его любили. Он был в постоянной охране Власова. Этот факт и подробности немецкой провокации под Берлином, и препятствия, которые ставились немцами во всех делах Комитету, накалили и без того горячую атмосферу.

Городской голова, обращаясь к немецким представителям, присутствующим на заседании и занимавшим всю левую сторону первого ряда стульев, сказал: — Господа немцы! Бьет двенадцатый час. Сейчас идет разговор не о завоеваниях — у вас их больше нет, — а о спасении для нас нашего народа от сталинского террористического режима, для вас о спасении вашего народа и об отведении угрозы, нависшей над всем миром. Мы встретили вас как освободителей. Вы нас обманули. Мы три года ждали, что голос благоразумия раздастся с немецкой стороны, и мы до сих пор этого голоса не услышали. Неужели и сейчас, когда конец будет, может быть, в ближайшие недели, вы не опомнитесь и не осознаете всю глубину совершенных вами ошибок. Неужели вы и сейчас не освободите наши руки для того, чтобы мы могли бороться за нашу и вашу свободу. Бьет двенадцатый час. Опомнитесь, а то будет поздно.

За все двенадцатилетнее существование нацистской Германии таких слов в лицо власти, вероятно, не было произнесено под немецким небом.

Немцы один за другим, не дожидаясь конца его выступления, покинули зал заседания.

Задержавшись после этого день в Карлсбаде, мы вернулись в Мюнзинген.

2 марта, как гром с ясного неба, пришло распоряжение немецкого командования — первой дивизии РОА сняться моментально с места стоянки и следовать на фронт между Штетином и Берлином, где она и должна занять указанный там участок передовых линий.

Это было повторением все той же попытки использовать русские силы в интересах Германии. Реакция на эту попытку была такой же, как и раньше.

Генерал Буняченко, командир дивизии, после совещания со старшими офицерами, заявил приехавшим представителям командования немецкой армии, что дивизия сформирована как часть Русской Освободительной Армии, что она выступит на фронт только в составе этой армии и только по распоряжению главнокомандующего Освободительными Войсками генерала Власова и действовать будет только там, где ей укажет он. Распоряжение же немецкого командования он не может рассматривать иначе, как попытку очередного обмана.

Буняченко почти дословно повторил сказанное когда-то под Смоленском Жиленковым и Боярским.

Приехавшие были в равной степени как возмущены, так и удивлены ответом. На их слова, что это может быть квалифицировано как бунт, за который по законам военного времени зачинщики, то есть командир дивизии и старшие офицеры, подлежат всем строгостям военного закона, Буняченко ответил, что в данном случае это не существенно, так как дивизия хорошо вооружена, у немцев едва ли найдутся силы, чтобы ей противостоять, а кроме того, в шестидесяти километрах отсюда швейцарская граница, куда он и намерен проложить дорогу, если немецкое командование решится ликвидировать конфликт вооруженными силами. Делегаты отбыли ни с чем. День 2 марта можно считать началом того состояния, которое Троцким когда-то было определено как «не мир и не война», между частями Освободительного Движения и германской армией.

5 марта было получено распоряжение Власова дивизии сняться и идти в район Коттбуса. Это южнее Берлина, немного севернее чешской границы.

Уходить из Мюнзингена нужно было все равно. Приближался западный фронт. На севере союзники были уже гораздо восточнее. От западного фронта нужно было уходить, по меньшей мере, на рас- стояние одного дневного перехода. Солдатам дивизии с самого начала формирования внушалось, что на запад не может и не должно быть произведено ни одного выстрела даже случайно. Вскоре после приезда Власова в дивизию это было подкреплено приказом. Все это были излишние меры предосторожности, потому что ясным каждому было и без того. Таким образом, если бы воинские части дивизии были застигнуты частями западных союзников, нужно было бы просто складывать оружие, но это было бы отказом от основной цели.

Выступление было назначено на 8-ое число.

Немецкие офицеры связи сообщили, что 8-го утром начнут подаваться эшелоны для погрузки.

Буняченко разгадал в этом коварный замысел противника. Дивизия, в составе которой было в то время 14 тысяч человек, с тяжелым оружием, артиллерией и большими обозами, главным образом на лошадиной тяге, заняла бы от двадцати до тридцати поездов. Разбросанная на несколько сот километров пути, разъединенная, она могла бы стать легкой добычей немцев. Тем более, что грузиться было предложено сначала штабам, а потом лишенным руководства строевым частям.

Буняченко отклонил это предложение и заявил, что дивизия пойдет походным порядком.

8-го утром она несколькими близ лежащими параллельными дорогами, вытянувшись на многие километры, но все время поддерживая связь между отдельными эшелонами, выступила в поход.

Направление на Коттбус было отклонением от намеченного руководством Движения плана действий. Основная масса вооруженных сил Движения находилась южнее, в Хорватии, Словении, Австрии. Там, в районе Граца был казачий корпус в составе 72 тысяч человек, западнее его группа Доманова в 20 тысяч человек, там же были отдельные формирования Семенова — 12 тысяч, Туркула и т. д. Казачьи части составляли в общей сложности 150 тысяч. Но представители казаков на последнем заседании Комитета выражали уверенность, что к моменту выступления число вооруженных казаков с входящими в их число не казачьими формированиями может быть поднято и до 300 тысяч.

Чем было вызвано распоряжение Власова идти именно в этом направлении, судить трудно. Было ли это уступкой немцам за возможность соединить остальные части на юге, было ли это продиктовано боязнью, чтобы преждевременно окончательным разрывом не сорвать всю акцию. Разрыв с немцами мог вызвать тогда вооруженное столкновение. Думал ли он уже тогда о так называемом пражском варианте, разыгравшемся два месяца спустя, трудно сказать. Но направление на Коттбус было уклонением от намеченного плана и одной из причин общей неудачи выступления.

Севернее намеченного пути первой дивизии были только разбросанные по всей Германии отдельные батальоны, правда с внушительной цифрой в 800 тысяч человек, но не имевшие друг с другом связи и не объединенные общим командованием.

Вторая дивизия, формировавшаяся тоже около Мюнзингена, насчитывала в своих рядах 25 тысяч человек. Эта дивизия, запасная бригада, офицерская школа вышли вскоре после выхода первой дивизии в направлении главного скопления частей Движения. Эта группа получила маршрут с конечной целью в Лиенце в Австрии.

На второй день пути дивизии органы разведки армии обнаружили оригинальное явление — к месту прохождения эшелонов стали стягиваться немецкие части и с одной, и с другой стороны. Дивизия шла как бы по коридору, правда, довольно широкому, не соприкасаясь с немецкими частями. Но это было показателем, что отношение «не мир и не война» меняется в сторону войны.

В маленьких масштабах война уже началась — были получены сведения, что немцы разоружают русские батальоны, стремившиеся на соединение с остальными силами. Это часто сопровождалось вооруженными столкновениями и маленькими боями.

В меньших масштабах война велась и по пути первой дивизии.

Офицеры дивизии по всей линии своего пути контролировали лагеря русских рабочих. После объявления Манифеста в некоторых из них положение улучшилось, в других осталось по-старому, а в третьих отмечено было даже ухудшение. Молодые офицеры при этих осмотрах не всегда оставались в рамках классической дипломатии, и закон о неприкосновенности личности нарушался ими не раз. Все это с немецкой стороны вызывало соответствующую реакцию.

Миллионы русских людей с надеждой следили за каждым шагом дивизии. Со всех концов Германии к предполагаемому пути ее следования спешили одиночками и небольшими группами добровольцы. Это были рабочие и военнопленные, каким-то чудом бежавшие из своих лагерей. Командование не имело возможности принимать пока никого. Но даже и в этих условиях состав дивизии с 14 тысяч человек, вышедших из Мюнзингена, скоро вырос до 19-ти, а потом до 22 тысяч.

Солдаты шли бодро. Шли по чуждому, враждебному миру, с трудом заглушая ненависть к нему. Где-то по сторонам дороги, дальше чем могли контролировать летучие отряды дивизии, в лагерях военнопленных и рабочих командах томились братья. У каждого из шедших были за спиной иногда месяцы, иногда годы лишений, оскорблений и издевательств. Крепче сжимали зубы, старались об это мне думать. То, к чему шли вперед, было слишком светлым, слишком ослепительным, чтобы оглядываться назад. Кругом агонизировала Германия. Начинал разваливаться тыл, трещал фронт. Это радовало. Наконец-то разжималась рука, душившая три года русскую свободу.

Через день после того, как первая дивизия двинулась в поход, я выехал в Прагу. После заседания Комитета Жиленков предложил мне поехать туда и в самом городе или где-нибудь поблизости найти возможности напечатать очень большое количество листовок, маленьких брошюр и, может быть, небольшую газету. Это было в плане подготовки к решающему дню. Туда же в Прагу должны были выехать люди для организации большой радиостанции, предназначенной для передачи наших воззваний к Красной Армии.

В Праге эти возможности найти мне удалось. Правда, с большими трудностями и без твердой уверенности, что в нужный момент не возникнет каких-нибудь непредвиденных препятствий. Чехи, очень законопослушные во время всех шести лет оккупации, проявляли большую принципиальность, когда разговор заходил о том, что печататься будет антикоммунистическая литература. Как правило, отказ мотивировался тем, что после окончания войны это может хозяевам типографии доставить неприятность. Но в двух местах согласие было получено, и я поспешил с этими новостями в Карлсбад. Там узнал, что настояния Власова, наконец, увенчались успехом: часть друзей, сидевших в берлинских тюрьмах, была освобождена. Отправленные в концлагеря сидели там до прихода передовых частей западных союзников. Многие из арестованных погибли еще до крушения Германии, несколько человек умерло от истощения уже после войны…

По прибытии на линию фронта командиром первой дивизии был получен новый приказ — войти в подчинение командующего 9-ой немецкой армией, в составе которой и должна будет исполнять боевые задания подчиненная ему часть.

Буняченко, лишенный возможности связаться с Власовым, о котором приходили самые разноречивые слухи, не то он арестован, не то уже расстрелян немцами, категорически отклонил это предложение, тем более что в первые же дни командование 9-ой армией постаралось втравить дивизию в бой с советскими частями. Бой этот, по специфическим условиям местности, мог кончиться только физическим уничтожением большей половины состава дивизии, не давая тех возможностей, в надежде на которые формировались части Движения. Предложено было ликвидировать предмостное укрепление советских частей, созданное ими на западном берегу Одера. Оборона с советской стороны ограничивалась только артиллерийским огнем и минометами. Даже в перспективе не было надежды на то, чтобы войти в соприкосновение с живыми людьми.

Лейпциг в это время был уже занят американской армией. На севере расстояние между западным и восточным фронтами становилось все уже. Союзники со дня надень должны были встретиться.

Генерал Буняченко, отказавшись войти в подчинение немецкого командования, двинулся с дивизией прямо на юг. Несколько дней, то сталкиваясь с резервными и подтянутыми для этого специально немецкими частями, то расходясь с ними, дивизия шла по направлению к Чехии. 15 апреля опубликовали обращение на немецком языке, в котором говорилось, что Гитлер своей преступной политикой подготовил победу большевизму, что части Русской Освободительной Армии берут на себя задачу самостоятельной борьбы русскими силами против Сталина. Дальше указывалось, что если по пути следования дивизии со стороны немцев будет оказано сопротивление, то оно будет подавлено силой оружия.

После того, как перешли Эльбу, дивизия была окружена частями СС. В результате недолгих переговоров, во время которых было еще раз подтверждено решение оружием прокладывать себе дорогу на юг, немцы в бой не вступили и дали пройти дальше. 28 апреля пересекли чешскую границу.

Небольшие инциденты, иногда кончавшиеся легкой перестрелкой со встречающимися отрядами немцев, быстро разнесли по Чехии слух, что власовская дивизия подняла восстание. Сразу же после перехода чешской границы в Штаб дивизии явились представители чешских партизан, которые были обильно снабжены дивизией оружием и боеприпасами, отнятыми у разоруженных по дороге небольших гарнизонов немецкой армии.

2 мая, когда Штаб дивизии стоял в деревне Шухомасты, явилась делегация от чешских организаций, готовивших восстание в Праге.

Чехи были верны себе до конца. Восстание они хотели поднять с возможным комфортом — еще никак не обнаружив своего отношения к немцам ни в Праге, ни западнее ее, они приехали уже с просьбой о помощи. Они были приняты Буняченко и Власовым, прилетевшим к тому времени в дивизию.

Чтобы обеспечить себе путь на юг для соединения с остальными частями Движения, Буняченко сформировал 156 групп по 15–20 человек автоматчиков, которые должны были парализовать немцев в окружности приблизительно на 50 километров. Эти группы, хорошо вооруженные и обеспеченные средствами передвижения, парализовали все немецкие линии связи в большой части Чехии. Соединяясь в более крупные отряды, они разоружали мелкие немецкие гарнизоны, как правило, почти не оказывавшие сопротивления, а отнятое оружие и боеприпасы передавали тут же чешским партизанам.

4 мая чехи подняли восстание в Праге, которое быстро стало подавляться подошедшими с востока частями СС. К Буняченко опять явилась делегация от Штаба восстания с просьбой о помощи. Радио-Прага, ненадолго захваченная повстанцами, взывала то к Красной Армии, которая была еще довольно далеко, ток американской, которая дальше намеченной заранее демаркационной линии не шла, но больше всего к дивизии Власова. — «Власовцы! Вы же русские люди, помогите нам, спасите нас!» Это висело часами в эфире.

После небольшого совещания в Штабе дивизия круто повернула на Прагу, куда и подошла вечером 6 мая. Рано утром 7-го вступила в бой. Стремительной атакой был захвачен аэродром, с которого то и дело поднимались бомбардировщики, чтобы бомбить еще не сломленные точки сопротивления в самом городе. Атака города велась с нескольких сторон сразу. Немцы, знавшие о приближении дивизии, приготовились к обороне. В результате непрерывного боя в разных частях города, ломая сопротивление СС беспрерывными атаками, дивизия освободила город. В половине пятого вечера над центром города были подняты флаги — русский, Андреевский, принятый флагом Освободительного Движения, и национальный чешский. Дивизия потеряла 300 человек убитыми и несколько сот ранеными. На аэродроме ею захвачено 46 немецких самолетов и семь, успевших подняться, сбито в воздухе. Во время боев на улицах города было взято 10тысяч пленных эсэсовцев и 76 танков.

Поход дивизии к Праге был шествием по цветам. Население сел, беженцы из Праги, партизанские группы — всё это ликовало, засыпало солдат подарками и не находило слов, чтобы выразить свою благодарность. Не было в то время чешского дома, в котором не вывешивался бы на самом почетном месте портрет Власова. Этими портретами снабжали органы пропаганды дивизии, а еще больше их было напечатано, на скорую руку, самими чехами.

В ту же ночь, 6 мая, когда дивизия занимала исходные позиции для боя за освобождение Праги, в ее тылу, в маленьком городке Пшибрам, был захвачен чешскими партизанами начальник Штаба Освободительной Армии генерал Трухин. Он, в сопровождении двух машин, ехал в Штаб первой дивизии, чтобы восстановить почему-то прерванную связь и увидеться с Власовым.

На следующий день, 7 мая, в самый разгар боев на пражских улицах Трухин был выведен из тюрьмы и окольными путями, минуя Прагу, отвезен и передан советским властям. За день перед этим был так же схвачен и на месте повешен чехами полковник Владимир Боярский.

После того, как Прага был очищена от немцев и ей уже больше ничто не угрожало, сформировалось временное чешское правительство. На первое заседание правительство пригласило на совещание кого-нибудь из старших офицеров Штаба дивизии. Поехало три офицера. Правительством, собравшимся в полном составе, был задан приглашенным неожиданный вопрос: — Зачем ваша дивизия пришла в Прагу?

Офицерами было отвечено, что она пришла по просьбе штаба восстания, по просьбе миллионного населения Праги, которому угрожало уничтожение и, судя по словам делегаций, приезжавших в Штаб дивизии, по просьбе всего чешского народа.

Правительство заявило, что к Праге подходят части Красной Армии и что оно советует власовской дивизии сложить оружие и ждать здесь их прихода.

Офицеры ответили, что оружие складывать они не будут, что с Красной Армией у них особые отношения и что их основная цель — борьба против коммунизма.

— Тогда вам нет места в городе, потому что из 12-ти членов правительства 8 являются коммунистами.

Передовые части советской армии под командованием маршала Конева были действительно в одном дневном переходе от Праги.

Оставаться здесь в этом городе, спасенном от разрушения и смерти ценой крови и жертв, в городе, в течение нескольких часов ставшем из благодарного враждебным, было невозможно. Дивизия, сопровождаемая злобными взглядами и выкриками высыпавшего на улицу населения, вечером вышла из Праги, а утром наследующий день в нее вошли первые части Красной Армии.

Участники боя за освобождение чешской столицы рассказывают, что после того, как отгремели выстрелы и были разоружены последние немецкие солдаты, по городу было трудно ходить, так бурно приветствовало население своих освободителей. Офицеров и солдат зазывали в дома, не знали, куда посадить, угощали. Лучшим украшением и мужчин, и женщин в этот час был скромный значок с тремя буквами РОА — Русская Освободительная Армия. Прага ликовала. Она подняла восстание, вписала славную страницу в историю движения сопротивления, спасла свою честь и, в общем, с ее стороны очень недорогой ценой.

В тот момент, как разнеслась весть о сформировавшемся временном правительстве, лицо города изменилось, как по мановению магической палочки. Оно вдруг стало злым и враждебным. Для освободителей уже не находилось ни времени, ни внимания. Нужно было торопиться снимать портреты Власова и вывешивать портреты маршала Конева и едущих за ним в обозе Бенеша и Готвальда.

Судя по газетным сообщениям, в Праге на гранитном пьедестале поставлен «танк-освободитель», то есть танк Красной Армии, якобы, освободившей Прагу, который вошел в город первым. Не знаю, внесет ли потом поправку беспристрастная история и скажет ли о том, что этот «танк-освободитель» находился минимум в шестидесяти километрах восточнее в то время, как молодые офицеры-власовцы поднимали национальный чешский флаг над центром освобожденного ими города.

Трудно понять, почему дивизия после совещания старших командиров круто изменила свой курс и пошла на Прагу. Мы этого не узнаем никогда, так как из участников совещания не осталось никого в живых. Можно предположить, что неожиданно родился план, вероятно, подсказанный чехами, руководителями восстания, — освободить Прагу, провозгласить независимой Чехословакию и тем самым предотвратить оккупацию ее частями Красной Армии. Если это было подсказано чехами, то было подсказано совсем искренно. Они, вероятно, верили в это, так как Штаб восстания, по-видимому, не был коммунистическим. Власов, может быть, надеялся собрать все силы Движения на территории Чехословакии и потом уже двинуться на восток. Если это было так, то было наивно и со стороны чехов, и со стороны русских. Может быть, поворот к Праге был просто откликом на все время несущиеся крики о помощи. Прага могла быть, действительно, в последние дни уничтоженной, могла еще успеть повторить судьбу Варшавы, так как многие немецкие, главным образом, эсэсовские части были брошены на подавление восстания. Об этом можно только гадать. Несомненным остается одно, что четыре дня были потеряны в то время, как историческое значение имели не только дни, не только часы, но и минуты.

Выйдя из Праги, дивизия устремилась к своей основной цели, на соединение с остальными силами Движения, но в двух дневных переходах от чешской столицы она была стиснута двумя фронтами, по немецкой терминологии западным и восточным.

Рассказы немногих уцелевших в живых говорят о том, что после неудачи в Праге, после того как стало ясно, что с остальными частями Движения дивизия соединиться не успеет и что то, к чему люди готовились и чего ждали четыре года, останется неосуществленным, от нее и, прежде всего, от ее руководителей как-то отлетела душа. Все последующее шло уже помимо, а часто и вопреки их воле.

Была послана делегация к американцам. Она вернулась с предложением сложить оружие, оставаться на месте и ждать дальнейших распоряжений. Оружие было сдано, кроме разрешенного оставить — по одной винтовке на каждые десять солдат и личное оружие офицеров. В это время с востока в расположение дивизии врезались советские танки. На требование советского командования отдать людей дивизии в качестве военнопленных американцы ответили отказом.

В 12 часов дня 12 мая, около деревни Шлиссельбург, командир дивизии объявил, что ее больше не существует, и предложил каждому в отдельности решать свою судьбу.

Вместе с танками появились среди солдат дивизии провокаторы и советские пропагандисты, призывающие солдат переходить на советскую сторону. Несколько десятков солдат во главе с двумя или тремя офицерами отозвались на этот призыв. Это были первые и последние, ушедшие туда добровольно. У советского командования не хватило терпения отвести этих людей хотя бы на несколько километров в тыл — они все до одного были тут же, на глазах у остальных расстреляны Особым отделом НКВД. В рядах безоружных людей началась паника. Многие небольшими группами пытались просочиться через линию американского фронта. Иногда это удавалось, иногда нет. Большинство бросилось врассыпную.

Около места остановки дивизии, по окрестным деревням и дорогам, собрались большие группы чешских партизан. Эти партизаны были снедаемы огнем патриотизма и жаждой подвига: Германия капитулировала три дня тому назад. В разбегающихся безоружных солдатах первой власовской дивизии они нашли обильную и безопасную жатву. Им в этой деятельности помогало и население.

12 мая умерла первая дивизия. Вместе с ней прекратил существование и Штаб Освободительной Армии и руководство Движения. Находившиеся южнее части Движения каждая агонизировала в отдельности, каждая, повторив, в основном, судьбу первой дивизии.

Власов, еще за день до того, как первая дивизия сложила оружие, с небольшим штабом офицеров поехал в сторону Пильзена, занятого американской армией. Всего шло три машины. В первой — он с адъютантом и переводчицей, во второй — офицеры и в третьей, небольшом крытом грузовике, шесть человек солдат тоже с офицером, капитаном Т. — группа охраны. Недалеко от Пильзена им перерезала дорогу идущая с севера на юг какая-то часть СС. С большой быстротой двигались сотни разнообразных машин и танков. Небольшая группа Власова оказалась разделенной этим потоком.

Когда вторая машина пришла в город, американскими постами она была направлена к тюрьме. По словам солдат, Власов должен был находиться там. В тюремном дворе машины не оказалось: его увезли куда-то дальше. Начались поиски. — Мы пережили на этом тюремном дворе очень тяжелые минуты, — рассказывали потом пассажиры второй машины.

Через час после нашего прибытия пришел какой-то чех и, увидев наши значки РОА, подошел и рассказал, что полчаса тому назад он видел, как немцы-эсэсовцы расстреляли Власова и всех, кто был с ним.

Это оказалось правдой наполовину. Была расстреляна группа охраны. Что произошло, — установить не удалось. По всем признакам эсэсовцы, знавшие о боев Праге, увидев солдат РОА, хотели их арестовать. По словам чеха, произошел короткий бой. Солдаты охраны были вооружены ручными гранатами, автоматами и последним немецким изобретением «панцер-фаустами». В результате боя вся группа погибла. С ней вместе погиб, якобы, и один из крупнейших руководителей НТС, инженер Дмитрий Брунст[9], за несколько дней до этого вышедший из берлинской тюрьмы. Он поехал на поиски отставшей машины, нашел ее и сам сел за руль…

Власов в это время находился в американском Штабе, а потом был отправлен вместо остановки дивизии в Шлиссельбург.

Там на шоссе, которое являлось демаркационной линией между советскими и американскими частями, в доме, стоящем у самой дороги, он пробыл несколько дней. Переводчица, которая была с ним до последнего часа, рассказывает: — Нас встретил капитан-американец. Он встал из-за стола, подошел к Власову и сказал: «Ну, что же, генерал, всему конец? Вы напрасно меняли хозяев, генерал».

Власов ответил: «Капитан, я всю жизнь служил одному»

— «И это?» — спросил он

— «Это — русский народ».

Они разговаривали больше часа.

— Вы знаете, — рассказывает переводчица, — я никогда Андрея Андреевича не видела таким. Он говорил так убедительно, так спокойно и верно, что капитана после этого разговора мы между собой в шутку называли власовцем. Он несколько дней спасал его и нас всех от тянущейся к нам со всех сторон смерти. Этот дом был одновременно занят почему-то американцами и советскими. Внизу, в первом этаже были американцы. Во втором, в пустующих двух комнатах, расположились мы. А в третьем, над нами, — какие-то советские партизаны-парашютисты. Дом был большой, в несколько десятков комнат.

Советские часто устраивали обыск в нашем этаже, то занимали, то освобождали пустующие комнаты рядом с нами. Капитан американец всегда предупреждал нас о том, что они опять будут обыскивать и тогда выводил нас через черную лестницу в сад. Мы стояли с ним подолгу в саду за кустами и смотрели, как в окнах люди с зажженными фонарями переходят из комнаты в комнату. Когда они уходили, мы возвращались обратно. По шоссе, в одну и в другую сторону, все время проходили советские машины и нередко останавливались около нас. Проезжали небольшие группы кавалеристов.

Через два дня капитан спросил Власова, хочет ли он остаться здесь или поехать в Штаб американской дивизии и попытаться попасть в Штаб армии, чтобы поговорить о судьбе разоруженных русских солдат. Власов сказал, что поедет. Машину, в которой он выехал с немногими спутниками, сопровождал американский джип с солдатами. В четырех километрах от демаркационной линии в американской зоне машины были остановлены отрядом советских солдат с офицером. Судя по их словам, они искали командира первой дивизии Буняченко. Власов никогда не носил форму, сопровождавшие его офицеры были, вероятно, приняты за немцев. Шофер хотел уже ехать, в это время один из советских солдат крикнул: — Да ведь это Власов!

Ему сразу предложили выйти. Американцы хотели вступиться. Завязался спор. В это время подошел второй джип, идущий навстречу. Из него вышел офицер-американец. На вопрос солдат, как им поступить, он ответил, что это внутренние русские дела и чтобы они садились в машину и возвращались обратно. Власова и его спутников, кроме одной девушки, Вали К… (спасенной американцами), оказавшейся в машине более или менее случайно, советский отряд увел с собой.