Московская практика

Московская практика

Летняя «ознакомительная» практика по истории искусства была украшением нашего учебного курса. Рутинные лекции, читаемые по ходу учебного года, мы были вынуждены сопровождать показом репродукций, по большей части тоновых, из монографий и альбомов, которые хранились в нашей скудной библиотеке. В 1961 году в Праге, в Академии художеств, чешские коллеги завели меня в аудиторию — амфитеатр и показали, как специальный аппаратик проектирует на белую стену цветные слайды. Зрелище было невиданное и заставляло задуматься, почему у них имеются такие чудеса — тоже ведь социалистическая страна… Спустя годы проекционное чудо достигло и наших краев. Министерство высшего образования, беспокоясь о наших нуждах, весною обычно присылало адресованное нашей кафедре письмо с запросом — сколько цветных слайдов потребуется нам в будущем учебном году для обеспечения высокого качества учебного процесса. Мы, глядя в потолок, отвечали, что требуется для начала пять тысяч слайдов, поскольку кафедра пока не имеет ни одного. Весною следующего года вместо слайдов приходил следующий запрос министерства.

Наши ознакомительные разъезды, персональные и групповые, причиняли кураторам из министерства не меньшую головную боль. С той же весенней почтой неизменно приходил запрос относительно потребностей кафедры в зарубежных поездках. Кто?то из министерских был либо законченным идиотом, либо доставлял самому себе невинное развлечение. Мы подхватывали шутку и весело импровизировали, называя в качестве необходимых точек командирования и поездок со студентами Италию, Францию, Испанию, Грецию, Англию, Голландию, Бельгию, Германию — Восточную и Западную, Египет, Иорданию, Индию, Мексику и другие историко — художественные места.

Все это с нашей стороны было недостойным шутовством — в Советском Союзе было достаточно насыщенных искусством пространств: хочешь, езжай в Москву, а хочешь — в Ленинград, а хочешь — в Вильнюс или Львов, а то — через Петрозаводск на самые Соловки! По этим местам мы вольно разъезжали с нашими студентами. Словом, летняя практика была окном в мир живой истории искусства. На две недели мы выбирались из привычного Таллинна, чтобы перед глазами студентов предстали реальные произведения разных эпох и народов.

В тот год мы поехали в Москву.

Судьба мне ворожила. Мы провели день в Коломенском, осмотрели все, что было возможно, даже до церкви Иоанна Предтечи в Дьякове дошли, перебравшись через неудобный овраг. Я, совсем, видимо, обезумев, написал заявление директору Третьяковской галереи с просьбой разрешить нам осмотреть искусство русского авангарда, сокрытое в запасниках. И директор разрешил! Право же, честно, году в 1965–м мы со студентами осматривали это. В доказательство правдивости моих слов я приведу детали, которые не может знать человек, не посетивший запасник. Первое — искусство духовной нищеты, упадка и разложения хранилось… Да — а-а, люди новых поколений вряд ли догадаются, где могли быть надежно упрятаны все эти Ларионовы, Малевичи, Кандинские, Бурлюки, Шагалы и проч. Среди нынешних много талантливых людей с ярким воображением, но у тогдашних фантазии было больше. Картины хранили в бывшей церкви Николы в Толмачах, конца XVII в., присоединенной к новопостроенным залам галереи в 1932 году. Пространство храма святителя Николая разделили на несколько ярусов, ярусы заполнили стеллажами, на стеллажи густо упаковали картины. Все добро не влезало — скажем, огромные холсты с росписями Еврейского театра, исполненные Марком Шагалом, лежали на полу, намотанные на валы. С яруса на ярус вели крутые деревянные лесенки…

Так были наказаны сразу обе стороны — и храм, и искусство русского авангарда.

Запасник оберегали научные сотрудницы пожилого возраста. Они обрадовались нам, как родным. Видно было, что на доски этих функциональных перекрытий редко ступала нога человека. Обрадовались — нет, это сказано не вполне точно, они были счастливы! Счастливы, что могут показать кому?то доверенные им опасные сокровища. Пожилая хранительница поднялась с нами по крутой лесенке и стала вытаскивать из гнезд спецхрана классику.

— А Гончарову хотите?

— Пиросмани показать?

Мы хотели всего, но нашей алчности был положен предел — в тесный запасник впускали понемногу, другая половина группы терпеливо ждала внизу, в залах дозволенного народу искусства. Я как руководитель группы повторил тур. Другой раз старушка — хранительница не стала с нами подниматься: дыхания не хватило. Вместо нее нас сопровождала сотрудница низшего ранга, по — тогдашнему «техничка». Оказалось, что она разбирается в русском авангарде ненамного хуже своих ученых коллег и относится к нему с неподдельным воодушевлением. Техничка успешно продолжила акцию эстетического развращения моих студентов. Студенты были в восторге, я тоже.

Возбужденный успехом, я решился на новую импровизацию.

— Вот что, — сказал я вечером, расставаясь с народом. — Завтра рано утром мы поедем автобусом во Владимир. У меня там нет связей, не знаю, сможем ли где?нибудь переночевать. Если не найдем ничего, к ночи вернемся. Участие добровольное, кто не склонен к авантюризму — остается в Москве и знакомится с искусством по своему усмотрению.

Лучшие люди прибыли на автобусную станцию вовремя.

Владимир нас встретил залитыми солнцем Золотыми воротами. На главной улице — как ее звали, не помню, но готов поспорить, что это была улица Ленина, — оказалась гостиница. Известно, что в советских гостиницах свободных номеров не бывало по определению. Гостиницы существовали для того, чтобы там не было свободных номеров, кто же этого не знал. Но мы уже побывали в запасниках Третьяковской галереи, куда тоже нельзя. Я пробиваюсь в кабинет администратора. Понизив голос до конфиденциального уровня, я произношу:

— У меня тут группа художников из Эстонии.

Я знал, что в советской школе преподавание истории и географии поставлено скверно. Тем не менее реакция администратора была для меня сюрпризом. Администратор еще не выучил, что Эстония — это просто советская республика. Поэтому каждый, повторяю — каждый из нас, получил по отдельному номеру с персональным туалетом и душем.

Смыв дорожную пыль, мы устремились во Владимирский кремль.

Дмитриевский собор с его белокаменной резьбой, Успенский собор — главный, некогда отдававший княжество под покровительство Богородицы. Скудные остатки фресок Рублева. Успеваем осмотреть музей, который почему?то рано закрывался… Длинный летний день в разгаре, мы можем еще посетить Боголюбово.

На автобусной станции картина привычно удручающая. В согласии с принципом социалистической экономии, автобусы не должны ждать людей, — это люди должны ждать автобусов. Сотни людей, разморенных жарой, с корзинами и мешками, ждут, когда подадут нужный номер. Не исключено, что они везут яйца, булки, крупу или колбасу из самой Москвы. Ибо, как известно, схема распределения сельскохозяйственной продукции такова, что плоды со всей страны доставляют в Москву, а оттуда народ распространяет еду самовывозом. Но так мы с нашими духовными потребностями и до ночи не попадем куда надо. Ну что же, я отправляюсь к начальнику, пробиваюсь…

— У меня группа художников из Эстонии, — говорю я вполголоса, где?то в малой октаве, глядя автобусному боссу прямо в глаза.

— Пройдемте, товарищ.

Мы пробираемся в кассу через потайную дверь, мне отматывают необходимое количество билетов, выходим через заднее крыльцо, начальник, скрываясь от народного гнева, ведет нас тылами к пустому автобусу, относительно которого только ему одному известно, что через пятнадцать минут он отправится в сторону Боголюбова. Минут через сорок мы на месте.

По легенде, великий князь Андрей Юрьевич вез однажды из Киева в Суздаль драгоценную икону Богородицы, греческой работы. Верстах в одиннадцати от Владимира телега с иконой стала. Кони ни под каким видом не желали идти дальше. Это был знак. На месте остановки князь поставил монастырь, замок и церковь. Замок, укрепленный на западный манер, стал любимым домом князя. Нынче от времен Андрея Боголюбского осталось немногое — стертые валы укреплений, часть башни и ворота двенадцатого века, украшенные неведомо как забредшей сюда с Запада романской аркатурой. В этой башне, когда понадобилось, и прикончили князя родичи — заговорщики.

Место, указанное лошадьми по велению свыше, было выбрано удачно. Замок с одной стороны красиво вознесен над обширным, уходящим вдаль низким, плоским лугом, на котором там, вдали, вырисовывается другая церковь, посвященная Богородице, — одинокий белокаменный кристалл Покрова на Нерли. Туда мы и отправились. Освещенная закатным солнцем целомудренно белая, благородных пропорций церковь хорошо завершала этот не зря прожитый день.

Далее мы позволили себе не спешить. Уютная речушка Нерль искусительно журчала в наступивших сумерках, и — парни налево за кусты, девушки направо, за церковь! — все омылись в прохладных исторических струях.

Поздний обратный автобус, впрочем, вернул нас в плотные и потные слои бытия. Приближаясь к гостинице, мы вспомнили, что ничего не ели с утра, разве что на автобусной станции кое?кто успел пожевать купленный в будке жесткий тещин язык, запивая теплой газировкой. Мы бросились к гостиничному ресторану, но не тут?то было.

— Всё, товарищи, мы закрываемся, закрываемся…

— Девушки, — говорю я, — это художники из Эстонии! Мы с самого утра голодаем!

Я знаю, чего вы ждете. Вы ждете, что волшебное слово на этот раз не сработает. Потому что у них рабочий день кончился. Натоптались, хватит. Вовремя надо приходить. Ездят тут всякие, порядка не знают. Официантки и поварихи тоже люди. Завтра приходите — получите. Так вот, ничего этого не было. В заколдованном Владимире летом шестьдесят пятого года еще жива была российская всемирная отзывчивость. Утомленные официантки, поварихи и буфетчицы впустили нас в опустевший и уже прибранный ресторан, заперли двери изнутри — и минут эдак через двадцать на длинном столе стояли закуски, бутылки с грузинским вином, дымилось фирменное мясо в горшочках, — Боже, какое это было мясо! Сами труженицы, уж совсем патриархально, не побрезговали нашим обществом.

После пиршества мы долго гуляли под среднерусским звездным небом.

Наутро мы перебрались в Суздаль и уплатили заслуженную дань суздальской старине. Среди дня, ближе к вечеру, понадобилось отобедать.

— У меня тут группа художников из Эстонии, — начал было я… Увы, в Суздале цивилизация уже распустила свои железные цветы. В порядке общей очереди, граждане. И мы прождали на солнцепеке добрых полтора часа, чтобы вкусить от изделий тамошнего кошмарного общепита.

Ночной поезд повез нас назад в Москву. Наш вагон был почему?то почти пуст. Спать никто не хотел, все сбились в одно купе ради беседы. А меня повело на рассказы о тех недавних временах, которые для меня были прожитой и пережитой реальностью, а для этих молодых ребят — уже историей. И то — группа состояла, если я верно помню, из одних эстонских студентов. Ну, может, еще был кто?то из литовцев или латышей. Это важно, поскольку ментальность другая. Конечно, нетрудно подсчитать, что двадцати — двадцатипятилетние эстонские ребята учились уже в советской — или перекроенной на советский манер — школе и вообще вступали в сознательную жизнь при советских порядках. И тем не менее я рассказывал об истории, которая, хотя и обрушилась на них, не была их историей. Невидимая преграда делала для них этот опыт чужим. Тем интересней было слушать свидетеля.

Говорили о Сталине и сталинских временах. И я, к месту, вспомнил рассказ, который тогда передавался лишь в устной форме. Позднее, в постперестроечные времена, его, помнится, где?то опубликовали — с вариациями, которые неизбежны при трансляции фольклорных текстов. Я приведу его здесь, как слышал и излагал тогда. Мы уже уговаривались однажды, что степень истинности значения не имеет.

Быль эта была о Поскребышеве, многолетнем секретаре Сталина.

После смерти хозяина, который, кажется, прогнал его еще при жизни, Поскребышев пользовался надлежащими и необходимыми для коммуниста его уровня благами — ну, там, пристойное жилье, дача, машина, кремлевские пайки и обслуга, кремлевская медицина, барские санатории… И вот, заслуженный человек отдыхает в Барвихе. Но времена хрущевские, и другие высокопоставленные коммунисты, во избежание ненужных разговоров, несколько сторонятся верного сталинского пса. А он, оказывается, живой человек, он травмирован таким отношением, граничащим с изоляцией. И однажды, не стерпев обиды, говорит соседям по обеденному столу, что вы, мол, не хотите со мной дела иметь. А хотите знать, как мы при Сталине жили? Я вам расскажу.

И рассказывает.

Я, говорит, приходил на работу рано, раньше Сталина. Когда Сталин появлялся в своем кабинете, он обычно вызывал меня к себе, вручал мне список и говорил: оформыть! Это был его личный список тех, кого надлежало немедленно посадить. Я брал список и оформлял как надо.

Однажды он так вызывает меня к себе и дает мне лист бумаги, почти чистый, там только одна фамилия. Я еще подумал, что вот какой он добрый сегодня. Выхожу, сажусь за стол, читаю. А там написано: Поскребышева, Бронислава Соломоновна[29].

Что делать, думаю. Пойду, буду его умолять. Захожу в кабинет, падаю на колени, ползу к нему. Товарищ Сталин, говорю, со слезами говорю, пощадите, жена моя… А Сталин говорит — оформыть!

И я оформил.

Ночью пришел в пустой дом.

На другое утро Сталин вызывает меня к себе, смотрит на меня так сочувственно и, прежде чем вручить список, спрашивает:

— Что это ты, Поскребышев, сегодня такой грустный, а? Нездоровится, что ли?

— Так, товарищ Сталин, — говорю, — ведь моя жена…

— А, жена? Большое дело — жена! Ничего, не огорчайся, мы тебе другую жену найдем. Еще лучшую. Работай спокойно…

Когда я вернулся с работы, на кухне у меня хозяйничала незнакомая женщина.

Тут Поскребышев умолк.

— Ну, а что дальше? — спросили соседи по столу.

— Что дальше? Да ничего… Я с ней живу до сих пор.

Такую историю, среди прочих, я рассказал в ту ночь студентам.

Утром, приехавши в Москву, я объявил свободный день: отсыпайтесь, бродите сами как угодно. Назавтра встречаемся там?то — в утренней программе у нас будет Новодевичий монастырь, Новодевичье кладбище…

* * *

Перед смертью все равны, но кладбища врозь. Новодевичье — для высших и лучших. Они, высшие и лучшие, тоже смертны, и элитарное кладбище постепенно переполняется. К тому времени, когда мы его посетили, оно уже выплеснулось за прежнюю ограду. Сейчас, возможно, возведены новые ограды — так и Москва постепенно выходила из себя: Кремль, Китай — город, Белый город, Скородом, окружная дорога… Мы, естественно, начали с внешнего кладбища, относительно нового.

Бродим от одной более или менее знаменитой могилы к другой. Снова пересечение двух историй: для меня это история, причастная моей биографии, для них — чужая. Объясняю, кто есть кто, если знаю. Рассказывая об одном, с упреждением оглядываю ближайшие окрестности, чтобы заметить следующую могилу известного мне лица. И так, блуждая взглядом, натыкаюсь на сравнительно недавнее захоронение, как бы еще не вполне завершенное. Увядшие цветы не убраны, но поверх уложены свежие. Немолодая женщина, не без труда склонившись, пробует навести порядок. Скромное, но достойное надгробие. Подойдя чуть поближе, я различаю надпись:

Поскребышев Александр Николаевич 1891–1965

К счастью, я могу разговаривать со своими студентами на языке, который понимает примерно пятнадцать стотысячных населения Земли, риск быть подслушанным невелик. Lapsed, говорю я, tulge siia ruttu, то есть — ребята, быстро сюда! Вот эта женщина, которую секретарь Сталина нашел у себя дома на другой день после ареста его жены! Вот его сталинская жена! Вот она убирает цветы на могиле назначенного ей некогда мужа!

Всего лишь такая себе старушка. Но — оттуда.

Для группы художников из Эстонии времена на мгновенье смыкаются. Чужая, далекая история предстает как мертвоживая повседневность.

И впрямь мне везло в то лето.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.