Мистик и однолюб

Мистик и однолюб

Александр Проханов: «Все мои романы — сплошное самоедство»

На теледебатах, когда он молчит, лицо его отрешенно и угрюмо. Но вот он взрывается, в эфир летят слова, полные злой иронии и ненависти. Он не любит разрушителей России. Страсть прохановских обвинений, во многом справедливых, часто вызывает лишь раздражение.

Проханов — поистине независимая и гордая личность: не был ни комсомольцем, никогда не состоял в КПСС или в других партиях. Он имеет множество советских орденов и наград. Его роман «Господин Гексоген» в 2002 году стал «Национальным бестселлером». Недавно Проханов стал лауреатом Большой Бунинской премии в номинации «Публицистика». Захотелось увидеть его в домашней обстановке. Александр Андреевич с готовностью согласился. И в нерабочий день — в праздник иконы Казанской Божией Матери — он встречал машину «МК» у ворот дачного поселка. Просторный его дом по внутреннему убранству — скромное жилище поселкового типа: газовое отопление, старая мебелишка… Главная радость этого дома — жена и дети. У Александра и Людмилы двое сыновей и дочь. И восемь внуков!

Русский рай По узкой деревянной лестнице поднимаемся на второй этаж, в его кабинет, и сразу оказываемся в окружении его акварельных работ на старорусскую тему. Увлеченно автор изобразил акварелью «Русский рай», словно искал в нем свое духовное спасение. Жестокий человек никогда не вообразит Россию такой праздничной — с зелеными, красными, белыми и сиреневыми лошадками, с петухами и индейками она возносится в небо.

— Что побудило вас взять в руки кисть?

— После множества скитаний по деревням и весям я написал первую свою книжку, самую любимую. Издали ее, скажу откровенно, бездарно. И я решился ее проиллюстрировать. Открыл акварельные краски… Рисовал полтора года, увлеченно, как будто у меня за плечами стоял ангел и диктовал свои откровения. А потом вдруг все видения исчезли. Закончились, словно ангел улетел.

— Вы помните свое состояние, когда писали акварелью?

— Оно было похоже на какое-то помрачение, наваждение. Это один из самых загадочных эпизодов в моей жизни.

— Когда-нибудь их выставляли?

— Перед изданием «Крейсеровой сонаты» я устроил выставку этих акварелей. Корреспондент «МК» Марина Овсова написала о ней, что эти картины пахнут медом.

Проханов подошел к книжной полке, достал «Крейсерову сонату» — огромный подарочный фолиант с его акварелями. Он издан всего в 500 экземпляров. На последней странице обозначено: «Продаже не подлежит». Пока он подписывал мне книгу, я заглянула в узкую комнату напротив. У икон горит лампада. А в кабинете полстены занимают старинные храмовые иконы со следами давних церковных погромов. Краски потускнели, местами облупились, грунтовка кое-где вспухла…

— Александр Андреевич, иконы находили среди щебня и развалин?

— У этих икон самые разные истории. От некоторых люди просто хотели избавиться. Вот эта валялась в развалинах храма без кровли, поливалась дождями, снегом, она чудом сохранилась. Она часть Каргопольского иконостаса. Мы ее освобождали от смерти. А эту икону Александра Невского, моего святого, мне подарил Илюша Глазунов.

— Вам недавно вручили Большую Бунинскую премию. Как вы отнеслись к этому событию?

— Мне очень приятно получить эту медаль, поскольку по натуре своей я Кощей. Получив медаль, я на зубок попробовал и пробу лицезрел. Медаль золотая.

— Что вас трогает в Бунине? Природа?

— Да. Она для меня является религией, которую исповедует русская душа. Религия моя — прежде всего православие. В XIX веке ощущалось ее угасание. Место религии заступила русская поэзия. Она — единый псалом во славу народов и мира. Наш первый певец Пушкин, потом Лермонтов, Тютчев, Блок, Ахматова… В поэзии — это воздух восклицаний и поклонения. Весь Есенин — огнепоклонник. Он поклонялся огням осенних лесов, огням цветущих полей с одуванчиками… Религия — это и сама природа. Третья религия — это литература.

Но в ХХ веке появилась религия победы русской, которая, казалось бы, была одержана в 45-м. Но я говорю не о военной победе. Мистическая, метафорическая победа с тех пор стал религиозной философией. Народ в этой победе был не паствой, а священнослужителем. Он взял ее, снял с креста. Это огромная жертва, мистическая и святая, которую Россия принесла миру в целом. Эти четыре религии я исповедую.

— В этой исповеди найдется ли место для личности Бунина?

— Бунин — мой любимый художник. Погружаясь в его произведения, в ароматы раскаленного русского языка, я забываю, что живу в другое время. Читая Бунина, растворяюсь в нем, как кусочек сахара в огненном кипятке. Мне кажется, что чисто эстетически русская словесность достигла в Бунине своей вершины и остановилась в нем. Перед изящной словесностью возник выбор: либо зачахнуть и исчезнуть в эпигонах, либо рвануться в совершенно другую сферу.

— А куда же нам отнести Набокова?

— Вслед за Буниным России был явлен Набоков. Он и продолжатель Бунина, но и его антагонист. Он прорвался сквозь бунинские эпитеты, сквозь сумасшедшую бунинскую изобразительность, сквозь мучительный, порой изнурительный эстетизм Бунина и сумел выйти на эстетику метафоры, метаметафоры, эстетику иррационального пересотворения миров.

— Его «Лолита» славна не иррациональным началом.

— И тем не менее после Бунина русская проза не в состоянии была подняться до бунинского уровня.

— Вы могли бы сейчас перечитать «Лолиту»?

— С какой стати я до сих пор буду читать «Лолиту»? Зачем мне «Лолита», посмотрю порнофильм. И все.

Мы из молокан

— Александр Андреевич, забудем про самых роскошных нимфеток! Лучше расскажите о вашей семье.

— Во мне две родные ветви — прохановская и фефеловская. С одной стороны, ветвь модернистского баптизма — дед Проханов был евангелистом. Двоюродный мой дедушка Иван Степанович Проханов решил стать лидером этого направления. Родной дед занимался философией, теософией. Сам про себя я не могу сказать, имею ли глубокие корни философского умонастроения. Мне дороже молоканская вера. Мы из молокан, люди замкнутые, своенравные, ходим в таких длинных зипунах, готовим молоканскую лапшу. С вами, православными, мы очень осторожничаем. Когда-то все православные иконы, книги мои предки погрузили на телеги, передали православным батюшкам и уехали на Кавказ.

— Сказывают, что ваших предков на Кавказ переселила Екатерина Вторая.

— По-видимому, это сделано не при ней, а при Александре Втором. Поселили в голом ущелье — живите! Кстати, чаще были просто беглецы из России, уходили из-под разного гнета, в том числе из-под религиозного. Бродили в ту пору странники, скитальцы, проповедники. Русь ведь полна ереси, полна фанатизма, всевозможных безумств и тайн. И вот несколько странников в лапоточках или босиком, а может, они бродили, не касаясь земли, пришли к моим предкам в Тамбовской волости, в деревню, искусили и увели на Кавказ.

— Вы родились в Грузии?

— В Тифлисе, но прожил там всего месяц, чтоб только родиться. Но мое детство и наш дом были наполнены кавказскими настроениями. Мои родственники, моя мама с удовольствием вспоминали грузинское бытие. Они никогда не говорили «Тбилиси» — только «Тифлис». Я туда не ездил, лишь однажды бывал в Тифлисе, когда работал в журнале «Жизнь слепых».

— В каком-то вашем интервью вы сказали, что часть вашей семьи была уничтожена.

— Да, может быть, две трети. Одна ветвь моей родни расщепилась во время Гражданской войны и ушла с Белой армией — кто в Чехословакию, другие — в Турцию. Словом, рассеялись по миру. В советскую эпоху связь с ними была потеряна. Лишь в более благополучные времена стали доноситься вести о родственниках. Приехала посланница — тетка моя, рассказала обо всех, кто умер в Чехословакии; некоторые даже работали в Голливуде шоферами. Другой, из ветви богатых Фефеловых, был лифтером в Калифорнии.

— Ваш отец участвовал в Великой Отечественной войне?

— Папа, царствие ему небесное, погиб под Сталинградом в 43-м году. Это еще одна жертва на алтарь любимой мной империи. Я был единственным сыном у мамы. Меня воспитали женщины, мама и бабка. Я очень высоко думаю о женщинах. Обожествляю их. У меня ко всем женщинам — и молодым, и среднего возраста, и пожилым — чувство поклонения. Особенно люблю беременных женщин. На улице, когда я вижу беременную, мне хочется ее охранять, защищать, окутать ее своим теплым покровом. Я вижу в них вечную женственность. Женственность для меня очень много значит.

Отец троих детей

— Александр Андреевич, почему из множества институтов вы выбрали МАИ? Хотелось стать конструктором летающих гигантов? Или вас притягивало небо?

— Когда начинаешь об этом размышлять, в голову лезет какая-то мифология. Наше с вами непринужденно-ироническое интервью утяжеляет мифология — ложь о самом себе. Если продолжать тонко и неизысканно лгать о себе, скажу: я не был технарем. Рос гуманитарием. Мама — архитектор, бабка тоже гуманитарный человек. Я был воспитан не на ревущих моторах. Но моей молодости досталось удивительное время, когда Советы рвались в небо, в космос, но космические программы еще были закрыты. Но этому предшествовал гигантский взрыв авиации. Я жил в Москве, в Тихвинском переулке. Сквозь открытую форточку голубело небо, веял прохладный воздух весны, и, казалось, прямо в форточку врывались эскадрильи самолетов. Стремительно, как мерцающие звезды, пролетали истребители. Меня это завораживало.

— Влюбился в авиацию. Получил диплом инженера в 61-м. А через два года оказался в Карелии лесником. Искал в лесах тишину, одиночество?

— Я устал от обилия, сверкания люстр в танцевальных залах, устал от офицеров, щелкающих каблуками на паркете перед цветником барышень. Тошнило от эпиграмм, от мадригалов.

— Да это просто лермонтовские впечатления! Вы тогда были еще не женаты?

— В Карелию я убежал от жены.

— Вы меня озадачили. От первой жены?

— И от последней.

Бывший лесник просто поиграл словами: у него жена одна на всю жизнь. Людмила — его спасающая тишина, его ангел-хранитель и вдохновительница на всё доброе.

— Зная ваш гороскоп, я убеждена, что вы однолюб. Рада, что не ошиблась.

— Абсолютный однолюб! (Входит в самоиронию.) Я даже не человек — монумент, памятник, который любит другой памятник. У нас прекрасная семья, масса внуков, даже не берусь сосчитать. Но точно восемь есть. Когда они приезжают ко мне, растекаются как ртуть. Я пытаюсь всех поймать сачком. Только поймаю пятерых, остальные убегают. Сколько радости нам всем. Меня в них всё трогает, поражает.

— Кем стали ваши сыновья?

— Прежде всего моими детьми. Работают оба у меня в газете. Один пишет, второй — фотографирует. Дочка воспитывает некоторую часть моих внуков.

— Разглядываю ваш дом в дачном поселке — потемневшая вагонка потолка явно еще советского производства. Вы его строили сами?

— Мы его купили, а потом что-то ремонтировали.

Сумасшедший темперамент

— Александр Андреевич, как полезно с вами общаться в домашней обстановке. Но на экране, во всяких дуэлях и идейных схватках, в атмосфере разговорного балагана, вы бываете невыносимым монстром со следами хронической усталости. А дома вы помолодели на полусотню лет.

— Так оно и есть. Мне осточертели эти политические комментаторы. Как приятно побеседовать с очаровательной дамой, с умной, тонкой собеседницей, очень доверчивым и наивным человеком.

— К счастью, наивность не утратила.

— Видите, я ею не пользуюсь.

— Алаверды: вы отважный спорщик, редко кому удается вас положить на лопатки. В публичных схватках от вас исходит совершенно реактивная энергетика. С годами она не теряет своей взрывной силы. Где вы эту энергию черпаете?

— Это допинги, допинги. Когда я иду на телевидение, я колюсь.

— Проханов, не издевайтесь надо мной и над читателем.

— (Улыбается.) А в антрактах импресарио вручает мне «косячок».

— Что заставляет вас наговаривать на себя, приписывать себе всё, чем больна изрядная часть сегодняшней молодежи?

— Потому и впадаю в некий раж, взрываюсь и кричу, что ясно вижу, как на мою страну, на мой город, на дом мой нападают гадкие муравьи. Они ползут тучами, по полям, по лесам, заполняют мои храмы, и это видение бросает меня в состояние аффекта. Ведь я сражался, например, не с Михаилом Веллером — однажды нас свела дуэль у Соловьева, и я, кажется, поколотил его немного, он как бы вынужден был мне уступить, отдать свою шпагу. Я тут же вернул ему эту шпагу. И в награду передал ему свою, — сочинил Проханов еще один миф. И тут же подошел к письменному столу. — Полно у меня оружия, кстати.

— Не верим. Покажите.

— (Вытаскивает сверкающую шашку.) Этот меч мне подарил солдат в Трептов-парке, в Берлине. Этим мечом солдат разрубил свастику.

— Природа наделила вас сумасшедшим темпераментом. В споре с противником, разгоняясь, вы производите впечатление неадекватного человека. В интервью с Дмитрием Быковым разразились целой тирадой о себе: дескать, ваши соавторы, то есть лирические герои, — «оба сумасшедшие, и я поддерживаю в них огонь безумия». Это суждение провокационно. Вы знаете, что вслед за вами с легкостью это образное признание повторяют на полном серьезе?

— Ну и пусть. От моего крика все эти белые боровики, свинушки разбегаются.

— Вы их обличье знаете?

— Конечно. Врагов надо знать в лицо. Одно время я к грибовидным особям относил Ирину Хакамаду.

— Да что с вами? Она такая красивая, элегантная, добродетельная женщина.

— Она, ну, благоухающий гриб на тонкой ножке — вторую в азарте поджимает. Такая элегантная цапля. Она серьезно вызывает у меня чувство протеста.

— Протест естествен — у вас разные идеологии.

— Лишь раз только на пароходе по Волге мы с ней примостились на один шезлонг. Это был краткий миг нашего уединения, братания. А всё остальное время мы антагонисты.

— После политических баталий вы долго приходите в себя?

— Долго. Целых 30 секунд. Мне они необходимы для полного покоя и одиночества.

— А потом отправляетесь домой поужинать?

— Нет, лечу на следующий ринг. В день иногда целых три бывает. После нашей с вами веселой разминки я бегу на «Эхо».

— С Ольгой Бычковой? Она из наших, из «МК».

— Да? Она умеет выгрызть печень.

— Кстати, как вы относитесь к Прикованному Прометею?

— Как орел к его печени.

— Хотели бы тоже поклевать?

— Ну зачем он дал огонь людям? Он же уворовал этот огонь. Значит, он отвратительный вор.

— Не только Эсхил, но и Гете, и Байрон воспели его как символ человечества, освобождающегося от своего бессилия перед тайнами природы. Он гордо переносит муки, не теряя достоинства.

— Ему доверили огонь. А он спер огонь преисподней. Сюда принес и воспламенил благое человечество.

— Не было бы огня, не было бы и человечества. Не родился бы и Проханов.

— А зачем нам Проханов?

— Признайтесь, бывает ли момент, когда вы недовольны собой: «Черт возьми, что я там молол?»

— Это состояние меня преследует постоянно. Я дико собой недоволен. У меня никогда не бывает чувства самодовольства. Я себя изъедаю, наполнен комплексами, бессонницей. Последние шесть лет не спится.

— Вы переусердствовали в спасении человечества.

— Взрываю очень часто свою подкорку. Наверно, через эту подкорку соединяюсь с мирозданием.

— Ведь не весь огонь преисподней унес Прометей?

— Это проблематично. Еще предстоит кому-то исследовать характер преступлений перед Богом.

— Надо еще вчитаться в Эсхила. Там неоспоримой мудрости полно.

— Эсхил зашифровывает историю, а ее надо дешифровать.

— Сумеют ли новые поколения сделать это возвышенно и красиво?

— Остановимся на Геродоте. Это самый достоверный историк древности. Он говорил, что Прометеев огонь вовсе не огонь. Это огнь. Это разные вещи. Огнь — та изначальная материя, о которой греки говорили: «Вначале был огнь, логос, то есть слово. Огнь был сам Бог». Прометей посягнул на сотворение мира…

— Отдельного от Бога?

— Да, альтернатива божеского начала. Богоборчество началось с Прометея. И с тех пор мы святотатствуем.

— Когда вы присутствуете на политической кухне телевидения и радио, кем себя осознаете?

— Я на этой кухне не наблюдатель, а повар в белом колпаке.

— Вы, обличитель разрушителей всех мастей, вдруг, шокируя благодушное население, предполагаете, что вслед за вами жители России назовут Путина отцом. Что это за дичь?

— Ну была же такая песня (напевает) : «Мы готовы к бою. Сталин — наш отец».

— Чтоб такое запели, надо сначала главе государства стать вождем.

Про «МК» и преисподнюю

— Веселым и ярким предводителем для многих стал «МК». Каким он вам кажется?

— «Московский комсомолец» — это одно из самых ироничных, отчасти раблезианских изданий. С «МК» нельзя говорить банально, тускло, пошло, рационально. С вашей газетой можно говорить примерно так, как бизон говорит с охотником.

— В 80-х годах вы тоже были охотником. Наверное, бизоны вам под Москвой не попадались? Кого вам удалось взять на мушку?

— Я был наивным ружейным охотником. Стрелял иногда уток влет, иногда на воде. Случалось, рябчиков выслеживал на ветке, и они откликались на мой манок. Иногда вылетал заяц — то русак, то беляк. У того и другого — одна судьба, я их подстреливал.

— Насладились дичью?

— Всё отдавал любимым девушкам: мне нравилось, как они обгладывают косточки. Кто-то помогал им… Я не следил — эти девы не были женщинами моих пещер.

— И почему вы бросили охоту, это модное увлечение состоятельных господ?

— Просто перестал проливать живую кровь.

— Но противников на ринге вы перекусываете пополам прямо в рубашках от — кутюр.

— А что делать писателю? Он двигается по миру, находит жертвы. Заглядывает к жертвам во все интимные места. Драма знаете в чем состоит? После смерти, когда писатель переносится в мир иной, все его персонажи и прототипы набрасываются на него, грызут со страшным голодным скрежетом.

— Какая мрачная перспектива!

— Какая она есть! Художник, примеряясь к сюжету, расписывая героев, должен помнить: на том свете его ждет за это расплата.

— Кто из прототипов — а их ведь множество! — самый страшный и непредсказуемый у вас?

— Это я сам. Все мои романы — сплошное самоедство. Каннибализм. Я изглодал всего себя. Уже вижу, как вхожу в чистилище… Чуть не сказал — царства небесного — этому счастью не бывать никогда. И на меня набрасывается господин, вылитый я. Он из «Господина Гексогена», он из «Политолога» — все они набрасываются и пожирают меня.

— У вас солидное тело, им есть чем позабавиться.

— Однажды я был в Мексике. И в харчевне зажаривали быка. Мясо шкварчало, исходило соком. Гастрономы угощали меня его плотью. Неповторимая трапеза! Уверяю вас, глаз быка и его семенник — это совершенно разные вкусовые достоинства. Кстати, особенно вкусны были рога: пропущенные сквозь огонь, они наполняются мягкой субстанцией. У быка в рогах — мудрость всех бычьих поколений.

— Они знают, кого насадить на свой рог.

— Быки — очень милосердные животные. Их надо сильно раздразнить, взбесить, чтобы это животное пошло, скажем, на ринг к Соловьеву бодаться с кем попало.

— Но ринг закрыли. Почему? Свобода, свобода! Эх, без креста! Помните?

— Думаю, всё имеет конец, свое завершение. Эпатирующий ринг просто прошел все свои стадии. Умер своей гармоничной смертью.

Охота на охоту

— Вы, наверно, негодуете, когда охотники убивают львов, антилоп?

— Надо очень не любить львов, чтобы тащиться на край земли, преодолевать массу хлопот, тратить деньги на самолеты, нанимать погонщиков, стрелков, которые носили бы за тобой оружие, ставили бы палатки. А еще ждать, когда на тебя выйдет этот великолепный венец творения. Ведь лев — это Зевс! И всадить в это природное совершенство свой жакан, видеть, как он разрывается, превращается в кровавое нечто… Поэтому я бросил охоту и занялся бабочками. Но я не думаю, что совершил подвиг. Убивать бабочек так же ужасно, как и убить быка.

— Но бабочкин век не длинен. Тут греха поменьше.

— Как знать. Мы рождаемся, готовые к жизни. А бабочка проходит столько стадий! Потом — о чудо! — появляется бабочка. Это одно из таинственных превращений.

— В воспоминаниях «Робкий путь к Набокову» Белла Ахмадулина пишет: в Монтрё старый писатель признался ей, что никогда не был на Кавказе, а там есть очень редкая бабочка, которой нет нигде. Вы знаете про нее?

— Вот эта бабочка — «Дельфиниус проханикус». Я ее открыл, описал и дал ей свое имя. Она жила в предместьях Тифлиса. Белле я пробовал это знание втолковать. В моих книгах бабочки — среди главных действующих лиц. В русской культуре бабочка — странное явление. Русский луг переполнен бабочками — голубые, золотые, белые, пестрые. Но фольклор их не знает. Тут скрыта какая-то тайна, фигура умолчания. Первым табу нарушил старик Аксаков, написав книгу о бабочках. Потом Набоков эстетизировал бабочку. Восхитительные создания летели перед ним всю жизнь. Мои бабочки собраны мной на «горячих точках» мира.

— Вы мужественный человек. Ваши сегодняшние осудители такой смертельной опасности не подвергались. Как же вы рискнули поехать корреспондентом «Правды» в Афган?

— (Отшучивается.) Исключительно за бабочками. Вот эти голубые, словно из блестящего самоцвета, — они из Никарагуа. Эта из Кампучии.

— Ну и помотались вы по опасным точкам. Вас ведь не призывали солдатом?

— А что такое «Певец во стане русских воинов»? Это тоже миссия. Была она и у меня. А Верещагин? Великий художник связал свою судьбу с русской армией навечно. И погиб на броненосце вместе с адмиралом Макаровым в Японскую войну.

Какая монархия ему нужна

— Вы называете себя монархистом. Что за монархию вы имеете в виду?

— У меня бабочка есть — монарх. Она похожа на Владимира Кирилловича Романова, великого князя. Он мог бы стать престолонаследником. В эмиграции он себя провозгласил императором. А когда Гитлер вторгся в Россию, стал симпатизировать захватчику.

— У нас нет престолонаследников — все кончились.

— Да они нам и не нужны. Я сталинист. Нам нужен большой красный советский монарх.

— Где вы его возьмете? Он не бабочка, чтоб долго париться в коконе-саркофаге, поедая чужую капусту.

— Русская история выработает его в пекле русских катастроф.

— Увы, не успеет. Россия ускоренным темпом дряхлеет.

— Вымирает, будет вымирать до тех пор, пока не родит великого спасителя.

— Какими качествами он должен обладать?

— Должен любить народ и бояться Бога, чтобы совершить возрождение России. Конечно, он не должен повторить грехопадений, чем замарали себя выдвиженцы наших десятилетий. Этот человек должен осознать себя как плоть от плоти своего народа, а не приживалка, не менеджер, не клерк.

— Но и не палач!

— Если он будет бояться Бога, то не начнет казнить направо и налево врага. Свою волю он должен соизмерять с волей Всевышнего. Если женщина наградит этими чертами русского небожителя, он никогда не продаст свою Родину и не пустит сюда, в дивную, восхитительную, политую слезами и кровью страну, не пустит этих страшных муравьев. Они приходят и съедают лучшее, из чего мы состоим…

Мы проговорили два часа. А потом спустились в столовую. На большом столе нас ждали бутерброды и чай.

— Что будете пить — виски пятидесятилетней выдержки? коньяк лучших французских заводов? утонченные виноградные вина?

Людмила улыбалась — Проханов явно мистифицировал. И он достиг эффекта.

— Есть настойки на змеях, на женских пальчиках и на волосах ведьм.

— Мы недостойны таких редких коллекций.

— Тогда яд кураре?

— В нашем интервью яда достаточно. На улице снег и ветер, глоток коньяку нам не повредит.

Но Проханов еще не закончил приобщать нас к горькой российской правде. Принес из темного уголка бутыль в коробке и вытащил со смехом.

— О, это не коньяк, это антифриз.

Еще по дороге наш водитель Алексей рассказывал, как в Новосибирской области пьет народ антифриз… Прохановский жест с антифризом возвращал нас к русской горькой реальности. Руслан Киреев, финалист «Большой книги» 2008 года, свидетельствует: Проханов не пьет. Он плеснул себе в рюмку несколько капель, но так и не прикоснулся к ней. Меньше всего я ожидала от Проханова стихов. Наш застольный разговор о поэзии он утеплил чтением стихов великого поэта: «За всё, за всё тебя благодарю я: / За тайные мучения страстей, / За горечь слез, отраву поцелуя…» — читал и смотрел на жену. Это она держит дома атмосферу тишины и полного доверия, умиротворяя реактивную энергетику мужа. На стене у камина висит большой портрет Проханова с бабочкой на сердце, написанный и подаренный Ильей Глазуновым. Писатель в раме выглядит счастливым и мирным, хотя красные зигзаги и всполохи вьются над его упрямой головой.

3 декабря 2009 г. 

Данный текст является ознакомительным фрагментом.