ЮРИЙ ТИМОШЕНКО Один день{80}
ЮРИЙ ТИМОШЕНКО
Один день{80}
17 сентября 1958 года я жил в гостинице «Одесса»…
Уже по одной этой фразе вы можете утвердиться в мнении, что актер, вспоминая об актере, обязательно начнет рассказ с местоимения «я».
Но я действительно жил в Одессе, снимался в фильме «Зеленый фургон» и каждое утро, поздоровавшись со швейцаром гостиницы, невольно останавливался, загипнотизированный его неизменной репликой: «Между прочим…» После этих, как бы невзначай сказанных слов, всегда следовало «чего-нибудь особенного». В то утро он сказал:
— Между прочим, через полчаса в Одессу приезжает Марк Бернес, и вам не мешало бы знать, что когда тебя на вокзале встречают друзья, так это всегда приятно.
…Никогда не думал, что на перроне соберется так много людей. Девчонки-киноманки, коллеги-артисты, друзья, знакомые, незнакомые… Выделялась солидностью одна пара — замминистра с супругой.
— Он не поедет ни в какую гостиницу, — уверенно заявил заместитель министра.
— Мы позаботились о санатории, где артист сможет и отдохнуть, и порепетировать, и побыть в прекрасном обществе.
Прибыл поезд, вышел Марк, встречающие с цветами бросились к нему, и вот уже по перрону движется настоящее шествие с Бернесом во главе.
Марк щедро раздарил цветы сотрудникам отеля. Встречающие разошлись, и, когда мы остались вдвоем, он признался, что в минуты встречи получил прекрасный заряд вдохновения и теперь с нетерпением ожидает вечера, чтобы выйти на сцену и спеть, как говорится, с полной отдачей. Потом он, часто поплевывая через левое плечо (чтоб не сглазить), стал хвастаться тем, что в последнее время от него отступили все болезни и у него отличное настроение.
После завтрака мы решили полюбоваться морем, но из этого ничего не вышло. На каждом шагу нас останавливали вежливые и любознательные одесситы:
— Я извиняюсь, но почему так мало ваших концертов объявлено в нашем городе, или вы чему-нибудь обижены на Одессу?..
— Скажите, а концерт будут давать по телевизору, чтобы не потеть в этой душегубке, именуемой филармонией?
— Марк Наумович, извините за нескромный вопрос: на какой улице вы родились? Что? Вы не одессит?! Перестаньте сказать. Я лично знаю сто человек, которые с вами в одной школе учились!
Чтоб избавиться от этой «пресс-конференции», пришлось снова укрыться в гостинице.
У входа швейцар передал мне свежую газету и тихо сказал:
— Постарайтесь, чтоб Бернесу этот номер на глаза не попадался.
На видном месте газеты чернел заголовок статьи: «Искоренить пошлость в музыке».
В коридоре Марк сказал:
— Уж очень хороший сегодня день, и настроение у меня подозрительно прекрасное. Как бы чего не случилось…
Я держал за спиной газету, не зная, как быть. Может, лучше показать, ведь все равно узнает. Нет, прочту-ка я прежде сам, а там решу. Придумав какой-то повод, я покинул Марка и по дороге к себе в номер прочел статью о Бернесе. Там писалось: «Пластинки, „напетые“ им, распространены миллионными тиражами, являя собою образец пошлости, подмены естественного пения унылым говорком или многозначительным шепотом. Этому артисту мы во многом обязаны воскрешением отвратительных традиций „воровской романтики“ — от куплетов „Шаланды, полные кефали“ до слезливой песенки рецидивиста Огонька из фильма „Ночной патруль“».
Не успел я зайти в свой номер, как раздался телефонный звонок:
— Я тебе говорил, Юра, что у меня подозрительно прекрасное настроение. Такое у меня бывает всегда перед какой-нибудь неприятностью. Зайди ко мне — прочитаешь в центральной газете, какой я пошляк.
Когда я возвратился в номер к Бернесу, там уже было полно людей. Все возмущались неправильной оценкой творчества артиста, создателя стольких патриотических, истинно советских песен. А «Шаланды» он в концертах никогда не пел. Эта песенка была спета в фильме «Два бойца» пятнадцать лет тому назад, так зачем же через столько лет клеймить позором не авторов фильма, а исполнителя?
Марк сидел в кресле молча, был очень бледен и, когда страсти угомонились, тихо сказал:
— Самое обидное, что автор статьи от имени народа навсегда предлагает мне расстаться с песней. Вот чем заканчиваются суждения о моем пении: «В народе всегда считали запевалой того, кто обладает красивым голосом и истинной музыкальностью. Почему же к исполнению эстрадных песен у нас все чаще привлекают безголосых актеров кино и драмы, возрождающих к тому же пошлую манеру ресторанного пения?»
В это время вбежал в комнату возбужденный администратор филармонии и сообщил, что в редакцию пойдет нескончаемый поток писем из Одессы. Люди «поголовно возмущены» тем, что «Шаланды, полные кефали» названы воровской песней. Он же поклялся здоровьем своей матери, что сегодня в концерте Марк будет иметь успех самый большой в своей жизни…
Когда наступило время обеда, Марк попросил меня устроить так, чтобы мы пообедали у меня в номере, — ему стыдно идти в ресторан — там много народу.
За обедом, да еще после стопки, у меня появилось неимоверное красноречие. Впрочем, уговорить Марка выпить «для поднятия духа» хотя бы рюмку вина мне не удалось. Зато я его окончательно убедил, что история с газетой — это легкий щелчок по сравнению с тем, как в период культа личности мордовали Зощенко, Шостаковича, Прокофьева, Довженко, Лукова. А эта статья — последний слабый отголосок того времени и, самое главное, это не директива, не постановление, а просто частное мнение автора статьи. Потом привел в пример художников, у которых в подобных случаях появлялась хорошая творческая злость и желание делом доказать свою правоту. Закончил обед тостом: «За одного битого двух небитых дают!»
Я провел Марка в номер, чтобы он полежал, постарался уснуть перед предстоящим концертом. Мне казалось, что свою миссию доброго друга я выполнил блестяще. Бледность с его лица сошла, появилось что-то похожее на улыбку. Не знаю, как Марк, но я, придя в номер, заснул моментально. Волнение и выпитое за двоих вино дали себя знать.
Как только я уснул, раздался телефонный звонок:
— Извини, что разбудил… Очень прошу, приди ко мне как можно скорее…
Захожу к Марку. Он лежит в постели. Лицо серого цвета.
— Почему не спишь?
— Плохое снотворное мне принесли…
Он показал на «Комсомольскую правду», лежавшую рядом на стуле. На третьей странице фельетон: «Звезда на „Волге“». Не касаясь творчества артиста, фельетонист показал его в быту: хулиган, бабник, возомнив себя звездой первой величины, пренебрегает всеми нашими законами и порядками. Катая по Москве на «Волге» девушек (одну высадил и сразу же посадил другую), он, не глядя на красный свет светофора, на полном ходу прорывается через толпы перепуганных прохожих, а милиции кричит: «Прочь с дороги, а не то задавлю!»
— Ну, как тебе нравится моральный облик певца-пошляка? — спросил он меня.
— Ты знаешь, авторы перестарались. Настолько сгустили краски, что потерялось правдоподобие. По-моему, мало кто поверит, что ты такой гнусный человек, как они пишут.
— Поверят!.. Очень многие поверят… Теперь я не могу выйти на эстраду… В каждом взгляде зрителя я прочту одну и ту же мысль: «Поешь о хороших людях и добрых делах, а сам-то ты каков?» Кончилось мое пение! — он схватился за сердце, скривившись от боли.
— Достань-ка мне, дружище, валидола…
Я принес валидол. Вызвал врача.
— Дела неважнецкие, — заключил он после осмотра больного. — Не подниматься с постели. На сегодняшнюю ночь я пришлю опытную сестру, а утром приду сам.
Но не успел профессор выйти из номера, как Марк соскочил с постели и начал умолять меня первым поездом отправить его в Москву.
— Мне надо быть одному. Мне стыдно смотреть людям в глаза. Я не могу выносить этих сочувственных взглядов. Мне хочется каждому встречному рассказать, что я совсем не такой, как обо мне написали. Ведь это все не так…
По интонации и решимости, с какой он это все высказал мне, я понял, что уговаривать его остаться в Одессе бесполезно. Я отправился на вокзал доставать билеты. Дело было нелегким, потому что с Марком должен был уехать его музыкальный ансамбль. Но мне посчастливилось не только обеспечить всех билетами, но достать четыре места в одном купе, так что Марку предстояла дорога в окружении своих людей — музыкантов, без посторонних попутчиков со взглядами сочувствия.
Марк уходил из гостиницы в темных очках, низко опустив козырек кепки. Возле филармонии стояла толпа разочарованной публики. Объявление сообщало: «В связи с болезнью М. Бернеса концерты отменяются».
По перрону он шел, прячась за моей спиной, и в вагон проскользнул никем не замеченным. Прощаясь, он долго меня благодарил (непонятно, за что), несколько раз повторив: «Друзья познаются в беде»…
Когда ушел поезд и разошлись провожающие, я еще долго стоял один, и перед моими глазами, как из затемнения, возникла картина встречи Бернеса на этом же перроне… Ведь то был совсем другой человек, улыбчивый, бодрый, на десять лет моложе моего мрачного, сгорбленного, стареющего друга, которого я только что проводил в Москву.
Через пару лет я смотрел по телевизору выступление Марка Бернеса на Съезде комсомола, где его приняли лучше всех других артистов, а еще через несколько лет я прочел в «Комсомольской правде» с большой теплотой и настоящей любовью написанную статью о Бернесе — человеке и артисте. С чудесной фотографией любимца нашей молодежи… Марк статьи этой не видел и не читал. Это был некролог.
Последние песни Бернеса отличались глубиной мысли и чувства. Жаль, что при жизни он не встретил замечательного стихотворения Бориса Слуцкого «Польза похвалы».
Представляю себе, с каким увлечением занялся бы он созданием песни на эти стихи. И наверняка боль того злополучного дня в Одессе вновь прозвучала бы в голосе Марка Бернеса:
Я отзывчив на одобрение,
как отзывчивы на удобрения
полосы нечерноземной
неприкаянные поля:
возвращает сторицей зерна
та, удобренная, земля.
А на ругань я не отзывчив,
только молча жую усы,
и со мной совершенно согласны
пашни этой же полосы.
Нет, не криком, не оскорблением —
громыхай хоть, как майский гром,
дело делают одобрением,
одобрением и добром.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.