НИКИТА БОГОСЛОВСКИЙ Ну что сказать, мой старый друг…

НИКИТА БОГОСЛОВСКИЙ

Ну что сказать, мой старый друг…

Когда я смотрю кадры из кинофильма «Истребители», где Марк Бернес сидит за роялем — молодой, белозубый, с копной светлых волос, — я не могу отделаться от ощущения, что он всегда был для меня таким и остался навсегда именно таким в моей памяти. Таким он был, когда мы познакомились.

Мы дружили с ним более тридцати лет. Мы соединились с ним в песне «В далекий край товарищ улетает…» из фильма «Истребители» и больше уже не разлучались. И это было не просто знакомство, не просто дружба двух молодых людей — это было настоящее творческое содружество.

Иногда я писал новую песню и уже заранее не мог представить себе иного исполнителя, кроме Марка Бернеса. Писать для него было удовольствием.

Он спел много моих песен. Сейчас трудно, да в общем-то и ни к чему подсчитывать, уточнять. Много. Он удивительно умел дать песне жизнь, вдохнуть в нее душу. Как правило, песни, напетые им, становились популярными.

С каждым годом время для меня, да, наверное, и для всех людей моего поколения, идет быстрее. До сих пор я делю свою жизнь на три этапа: до войны, война, после войны… И хотя жизнь «после войны» самая длинная, она для меня промелькнула слишком быстро, пусть и было в ней много хорошего и значительного. А вот «до войны» и особенно «война», которая длилась четыре года, — это для меня огромные периоды жизни, насыщенные событиями, значительные, важные, главные… Так сейчас кажется…

Молодость где-то очень далеко, вспоминается — длилась она целую вечность, а вот зрелость промелькнула быстро, и на пороге уже старость. Уже уходят один за другим друзья-ровесники. И среди них — Марк Бернес.

В последние годы нашей творческой дружбы мы с Марком немало поработали, хотя уже и сил было меньше и годы не те…

Так сложились обстоятельства, что он не смог сняться в роли Рощина в фильме Леонида Лукова «Разные судьбы». Не смог даже спеть за героя. Он спел эту песню позднее, записал ее на пленке, и она живет отдельно от фильма, она «бернесовская», ведь писал-то я ее для него… «Голова стала белою, что с ней я поделаю?..»

Для него написана и песня «Ну что сказать, мой старый друг». И он очень любил ее…

Многие исполнители пели «Темную ночь», но никто так, как Марк Бернес, — она написана на него и только для него. Это же можно сказать и о «Шаландах», ибо образ Аркадия Дзюбина неотделим от одесской песни такого типа.

Марк любил и понимал природу той или иной песни, умел окрасить ее своей неповторимой индивидуальностью. У него было много подражателей, но никому из них не удалось достичь в этом жанре таких высот мастерства, такой теплоты, лиричности, задумчивости.

Марк Бернес был не только великолепным, тонким и музыкальным исполнителем и популяризатором советских песен. Он был замечательным актером. В кино остались десятки его ролей, образов, созданных им и навсегда оставшихся с нами.

И в каждом образе, в каждой песне, какими бы они ни были разными и непохожими, было одно — присутствие самого Марка Бернеса — талантливого, обаятельного, улыбчивого. Неповторимого…

Марк умел и любил работать над песней. Он долго «вживался» в песню, привыкал к ней. Иногда придирался буквально к одной ноте, к одному слову. Мы с ним часто ссорились во время работы. Самую серьезную ссору вызвала песня «Три года ты мне снилась». С первого раза песня ему не понравилась, «не пошла» у него. Он сказал, что это не «его» песня и петь ее он вообще не будет. Отказывается.

Л. Луков, режиссер «Большой жизни» (из второй серии картины и была песня), приказал Бернесу песню учить и назначил на следующее утро запись. Бернес ушел разъяренный…

Утром он явился на студию тихий и ласковый. За ночь он «впелся» в музыку, «сжился» со словами — песня уже не казалась ему чужой, она ему уже нравилась, он легко ее напевал. Запись прошла быстро и удачно. Эта песня навсегда вошла в репертуар Марка, он полюбил ее.

Должен сказать, что ссорились мы с ним только по творческим вопросам. Ни одна ссора всерьез не омрачила нашу многолетнюю дружбу…

Мы много ездили с ним по стране с выступлениями. И всегда он был с постоянным аккомпаниатором — он боялся композиторских экспромтов, отыгрышей, перемен тональностей. Один раз только довелось мне аккомпанировать Марку — в фильме «Истребители».

Будучи от природы очень музыкальным человеком, Марк все же иногда учил песню долго и мучительно. Требовал повтора мелодии в аккомпанементе, в оркестре — без этого просто боялся петь.

Это был некий психологический барьер, а может быть, просто привычка — слышать основную мелодию песни.

У Бернеса была огромная почта. Самые смешные письма он всегда приносил мне. У меня сохранилось их немало. Бог ты мой, как только не искажали поклонники фамилию своего кумира: Гернес, Бернас, Дарнес, Верникс, Вернес, Берникс, Бэрнэс, Бернет, Бирнез!

Каких только просьб, советов, пожеланий там не высказывалось. Но одно роднило все эти фантастические количества листков — любовь к Марку Бернесу. Любовью они были вызваны к жизни, от любви, от обилия чувств посланы артисту. Были и серьезные письма, ими Марк очень дорожил, читал друзьям, всегда отвечал адресатам.

Марка Бернеса любили и ценили одинаково и люди старшего поколения, и молодежь. Наши французские коллеги считали его советским эстрадным певцом номер один.

После смерти Марка я стал получать письма от его адресатов. Они знали о нашей дружбе, просили о ней рассказать подробнее. Просили фотографии Марка, его пластинки, просили мои песни, которые он исполнял… Ответить всем — невозможно.

Сняты две документальные ленты о Марке Бернесе. Выпущена большая пластинка. Остались пленки, десятки фильмов, множество фотографий… И все же не это главное. Главное — он жив в каждом из нас, жив в памяти всех его знавших и не знавших, в памяти всех его любивших.

А каким нежным отцом был Марк… Как он радовался рождению своей дочери Наташи. Как заботился о ней, когда она совсем крошкой осталась без матери. Он мог часами рассказывать о том, как она спит, как ест, как улыбается.

В середине пятидесятых годов на радио были популярны передачи «В гостях у киноактеров». Была передача и «В гостях у Марка Бернеса». И Марк попросил, чтобы в ней обязательно прозвучал голос Наташи, «маленькой хозяйки» его дома. Вот так в архивах сохранился на пленке рядом с голосом отца голосок трехлетней девочки.

— Наташенька, а что ты больше всего любишь?

— Стеклянные конфеты…

«Стеклянными конфетами» Наташа называла леденцы…

Помню, как дружественно и весело выступил Марк на вечере, посвященном моему пятидесятилетию. Он составил целую антологию моих песен. Примерно это было так. Марк вышел на сцену и, обращаясь ко мне, сказал:

— Дорогой Никита, мы знакомы с тобой очень давно. Сейчас я напомню тебе, как началась наша дружба…

И тихонько напел:

В далекий край товарищ улетает,

Родные ветры вслед за ним летят.

Любимый город в синей дымке тает,

Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд…

— А потом она продолжалась, наша дружба… И снова напел:

Спят курганы темныи,

Солнцем опаленныи…

— Это ты так научил меня петь, на «и», — смеясь, сказал Бернес.

И туманы белыи ходят чередой.

Через рощи шумныи и поля зеленыи

Вышел в степь донецкую парень молодой…

(В шутку я сказал ему на записи, что именно так поют донецкие шахтеры, и он старательно выпевал на концах слов «и» вместо «е», нескоро узнав о подвохе.)

— Шли годы, и ты помнишь, Никита, многие пели?..

Присядь-ка рядом, что-то мне не спится,

Письмо я другу нынче написал…

— И это пели, помнишь?..

А я иду и вспоминаю,

Мне снится улица ночная,

И огонек в твоем окне

Горит сегодня, как бывало…

— А потом началась война, и я пел вместе со всей страной свою любимую песню:

Темная ночь, только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах,

Тускло звезды мерцают…

— Но мы пели не только грустные песни, пели и веселые. Правда, часто от них было весело всем, кроме нас с тобой…

Шаланды, полные кефали,

В Одессу Костя приводил…

— А годы все шли, и как-то незаметно ушла молодость, пришла зрелость, а вместе с ней новые песни:

На кораблях ходил, бывало, в плаванья,

В чужих морях бродил и штормовал…

— И еще:

Как это все случилось,

В какие вечера?

Три года ты мне снилась,

А встретилась вчера…

— И эта:

Ну что ж сказать, мой старый друг,

Мы в этом сами виноваты,

Что много есть невест вокруг,

А мы с тобою не женаты…

— И наконец пришла и эта песня:

Голова стала белою,

Что с ней я поделаю?..

— Да, много лет мы с тобой, дорогой мой Никита, дружим, работаем… Много песен перепели… Так что же мы, старик, будем петь дальше?

Нет, никогда я не забуду этого вечера и этого выступления Марка.

Бернес был человеком, от рождения наделенным юмором. Юмором острым и добрым. А как он хохотал! У него смеялись не только губы, не только глаза — смеялось все лицо, каждая морщинка.

В молодости мы с ним даже изобрели некий язык шифра — стоило одному из нас сказать что-то совершенно непонятное для окружающих, как второй покатывался со смеху. Мы достигли такого совершенства в нашем «языке», что понимали друг друга уже по намекам, по взглядам.

Марк был легким человеком в общении, веселым. Он любил и ценил хорошую шутку. С легкостью подхватывал в разговоре шуточный, ироничный тон. Иногда ночью раздавался телефонный звонок. Марк, не здороваясь, деловито рассказывал свежий анекдот и вешал трубку. Он просто не мог не поделиться новой удачной шуткой.

У него было много друзей. Он дружил с поэтами Ваншенкиным и Евтушенко, с композитором Колмановским, но, пожалуй, самым лучшим его другом, любимым, был Николай Федорович Погодин. У них было много общего, у артиста и драматурга. Они хорошо подходили друг другу. Бернес писал в статье, посвященной памяти Николая Федоровича:

«Погодин был очень разносторонним человеком, разнообразными были его увлечения. Очень любил Погодин Музыку, она занимала в его жизни много места. Имея хороший магнитофон, он увлекался записями и был владельцем просто уникальной коллекции пленок… В разные периоды жизни он увлекался разной музыкой. Был период классики — Рахманинов, Бородин, Бетховен, Шопен. Он слушал записи разных оркестров, сравнивал трактовки разных дирижеров… Я любил слушать с ним музыку. Он это ценил, — он любил людей, умеющих слушать…

Одно время он просто сходил с ума от Шаляпина. Он очень ценил в Шаляпине не только великого певца, но огромного драматического актера. О „драматизме“ Шаляпина он мог говорить часами. В этом вопросе наши точки зрения сходились, а для Погодина не было большей радости, чем разделенное с другом мнение. Он радовался совпадению мнений, вкусов, как ребенок…»{36}

Для чего я привел такую большую цитату? Потому что в этом — весь Бернес. Из его слов видно, как глубока и интересна была дружба артиста и драматурга.

Заканчивая статью, посвященную памяти Н. Ф. Погодина, Бернес писал: «Я до сих пор не могу примириться с мыслью, что его нет. Мне до сих пор кажется, что я его вот-вот где-то увижу, вот-вот услышу его голос… Мне его не хватает… И, наверное, не мне одному…»

Как не сказать, не повторить эти же слова о Марке Бернесе? Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь примириться с мыслью, что его нет… Перестанет ли мне когда-нибудь казаться, что я его увижу, услышу его… Ах, как мне его не хватает, милого, доброго товарища… И я уверен, не мне одному…

Мой старый друг, я благодарен судьбе за то, что она подарила мне твою дружбу…

Песни начинаются так…

«Большая жизнь»

После одного из просмотров «Острова сокровищ» в Московском доме кино ко мне подошел какой-то молодой человек, невнятно представился и, сделав несколько комплиментов в адрес моей работы, стал весьма подробно ее разбирать, обнаружив недюжинные познания в области музыкальной кинодраматургии и роли музыки в звуковом кино. Поначалу я думал, что это какой-нибудь музыковед, и был очень удивлен, что он оказался украинским кинорежиссером Леонидом Луковым, ставящим на Киевской киностудии фильм о донецких шахтерах. И тут же Луков пригласил меня писать к этому фильму музыку.

Стихи песни «Спят курганы темные», написанные для фильма «Большая жизнь» начинающим поэтом, а ныне известным писателем-сатириком Борисом Ласкиным, были утверждены Луковым сразу и безоговорочно. Но за всю мою долгую творческую жизнь в кино мне никогда не приходилось писать столько совершенно разных вариантов песни — Лукова все они не устраивали, а на мои просьбы изменить характер или хотя бы ритмику стихов он отвечал категорическим отказом.

Наконец, когда я был уже готов отказаться от работы над музыкой и в полном расстройстве перебирал рояльные клавиши, неожиданно вдруг родилось начало припева — «через рощи шумные». Зацепившись за эту коротенькую попевку, я довольно быстро сочинил всю песню, показал ее Лукову, и Леонид Давыдович облегченно вздохнул и сказал:

— Наконец-то! А я только собирался с тобой распрощаться и все искал наиболее гуманную мотивировку!

К моему удивлению, Луков передал песню для исполнения не молодому Марку Бернесу, игравшему положительную роль инженера Петухова и мечтавшему о песне в этом фильме, а актеру Лавру Масохе, игравшему роль подлеца и диверсанта Макара Ляготина.

— Мне это надо для драматургии, — говорил Луков, — ведь поначалу Ляготин должен предстать перед зрителем и своими партнерами по фильму как «свой парень», песенник и душа нараспашку. А если песня твоя действительно получилась правильной и патриотичной, то народ ее конфискует в свою пользу.

Фильм вышел на большой экран, шел долгие годы и, к огромной моей радости, песня «Спят курганы» до сих пор еще не забыта.

«Истребители»

Поставив последнюю ноту в партитуре «Большой жизни», я сразу принялся за работу на той же Киевской студии над музыкой к фильму «Истребители» (режиссер Э. Пенцлин) с Марком Бернесом в главной роли. Песня для этого фильма «Любимый город» на стихи Евгения Долматовского сочинялась довольно быстро, понравилась режиссеру, съемочной группе, и Бернес принялся энергично ее разучивать. Это была вторая его песня в кино. Первая — «Тучи над городом встали», спетая в фильме режиссера Сергея Юткевича «Человек с ружьем», — принесла молодому актеру огромную популярность, и Марк старался не ударить лицом в грязь в своей новой работе.

Но тут вдруг возникло неожиданное препятствие. Дело в том, что директором Киевской студии был в те годы товарищ З. И. — молодой, рыжий, румяный человек, обладавший неплохим и сильным тенором и считавший себя непоколебимым авторитетом во всех музыкальных вопросах. И он-то один неожиданно для всех стал ярым противником этой песни, говорил про нее малоприятные для автора слова, напевал и предлагал свои варианты мелодии и в конце концов специальным приказом запретил использование «Любимого города» в фильме. (Справедливости ради отмечу, что впоследствии он изменил свою точку зрения на песню, охотно ее напевал, и мы остались добрыми друзьями.)

Пока же судьба песни висела на волоске. Но тут товарищ З. И. уехал на несколько дней в командировку, и мы решили рискнуть — вопреки грозному приказу директора сняли сцену «Вечеринка» под фонограмму «крамольной песни». Скандал был большой, и страсти улеглись только тогда, когда Министерство кинематографии без поправок приняло картину и одобрительно отозвалось как о песне, так и о ее исполнении.

«Два бойца»

Война продолжалась. В 1942 году Леонид Луков начал снимать фильм «Два бойца». Поначалу песен там не предполагалось — фильм должна была сопровождать только симфоническая музыка.

Но однажды вечером ко мне пришел Леонид Давыдович и сказал:

— Понимаешь, не получается у меня никак сцена в землянке без песни.

И так взволнованно и талантливо рассказал мне и тему песни, и ее настроение, что я, сев к роялю, сразу, без единой остановки, сыграл ему мелодию «Темной ночи», которая и вошла потом в фильм без единого изменения. Случай такого мгновенного сочинения песни — за тот временной отрезок, в течение которого она звучит, в моей практике единственный. Бывало, сочинялось быстро, но так!..

Луков сразу же и безоговорочно принял музыку, видимо, она полностью совпала с его видением будущей сцены. Вызвали срочно поэта Владимира Агатова. Он тут же, присев к столу, написал стихи почти без помарок. Разбудили Бернеса, отсыпавшегося после утомительных съемок, где-то уже поздним вечером раздобыли гитариста, ночью на студии записали фонограмму, а наутро Луков в декорации уже снимал Бернеса под эту фонограмму…

Кстати говоря, из-за «Темной ночи» у меня произошла по моей же вине первая размолвка с Луковым. Я, обуянный жаждой славы и нетерпением, легкомысленно передал песню моему давнему другу Л. Утесову еще до выхода картины на экран, и он стал петь ее повсюду, записал на пластинку. Луков и Бернес были рассержены чрезвычайно, и, как понимаете, вполне справедливо.

После «Темной ночи» Луков решил, что Бернес должен будет спеть еще одну песню, совершенно контрастную… И просил меня написать ее в стиле веселых одесских уличных песен. Я по рождению ленинградец, никогда не соприкасался творчески с одесским песенным фольклором и просто не знал, с чего начать. И тогда в газетах было помещено объявление с просьбой ко всем лицам, знающим одесские песни, явиться на киностудию. На следующий день привалила огромная толпа коренных одесситов, патриотов своих песен. Пришли люди очень разнообразные — от почтенных докторов до типов, вызывавших удивление по поводу того, что они еще на свободе. И все они два дня пели наперебой всевозможные типично одесские песни. А я потом, сплавив характерные обороты и интонации, написал «Шаланды», песню вполне самостоятельную, но принесшую мне впоследствии массу неприятностей, так как люди, ее бесконечно критиковавшие, никак не могли понять, что такой персонаж, как Аркадий Дзюбин, мог петь в данных условиях только такого типа песню, иначе образ его был бы неправдивым. Конечно, если бы я написал эту песню вне фильма, просто для эстрадного исполнения, я был бы вполне согласен с моими критиками. Но зато после «Двух бойцов» жизнерадостные и доброжелательные одесситы стали считать меня «своим».

«Разные судьбы»

Последний фильм, который мы делали вместе с моим покойным другом Леонидом Луковым, был «Разные судьбы». И фильм этот всегда напоминает мне о долгих годах совместной работы с этим великолепным мастером и редкостно хорошим человеком; работали мы над «судьбами» дружно, интересно и с увлечением.

Любопытная история произошла с «Песней Рощина» (стихи Н. Доризо). Поначалу в роли композитора Рощина должен был сниматься Марк Бернес. Но он неожиданно заболел, и роль его была поручена ленинградскому актеру Б. Фрейндлиху, который сам петь не умел. И тогда за Фрейндлиха песню эту напел замечательный ленинградский актер А. Ф. Борисов{37}. И получилось, что играет в фильме один, а поет за него другой. Так в кино бывает нередко.

А на пластинке и по радио прозвучал голос третьего — Марка Бернеса, который, поправившись, с удовольствием по нашей с Луковым просьбе принял таким образом косвенное участие в работе над фильмом. А за два месяца до смерти Марк Бернес заново записал «Песню Рощина» на грампластинку.

Из устных рассказов

Впервые мы с Марком встретились на фильме «Истребители» и так всю жизнь не расставались, прикипели друг к другу. Я думаю, что он был самым близким моим другом.

У нас даже свой язык образовался. Мы иногда произносили какую-то фразу, никто ничего не понимал, а мы с Марком покатывались со смеху.

Вот вам пример остроумия Марка. Мы жили незадолго до войны в Киеве и по вечерам, после съемок, собирались в номере у Марка или у меня. Приходили все артисты и начинался галдеж, пение, играли на гитаре, рассказывали анекдоты, выпивали. А рядом жили два бухгалтера из Житомира, которые приехали в Киев сдавать годовой отчет. И они — как 11 часов вечера — так в номер стучат. И Марку это надоело, он позвонил к ним и сказал: «Товарищи, вы члены партии?» Те радостно сказали: «Да!» — «Так вот, я директор гостиницы, тоже член партии, и вы в анкете писали, что в случае приезда иностранной делегации освободите номер. Так вот, приехала американская делегация только на одну ночь, придется вам освободить номер. Но мы постелили вам внизу две кровати в Красном зале, спокойно переночуете, потом вернетесь обратно. Так что, вы не одевайтесь, накиньте что-нибудь на себя и спускайтесь вниз». Эти два господина спускаются вниз, открывают дверь в Красный зал… А там — полное освещение, столы стоят буквой «П» и власти города чествуют знаменитого американского летчика Чарльза Линдберга, который первым совершил беспосадочный перелет из Америки в Европу. А они так: набросили себе пальто на нижнее белье, идут. У них из-под пальто штрипки от кальсон волочатся по паркету. И они медленно идут к самому центру стола — к перекладине буквы «П». Дошли, синхронно сказали: «Ага!» — и повернули обратно. Полное молчание. Вся сцена — как финал «Ревизора». Неделю искали, кто это сделал, но автора шутки не нашли.

Марк следовал своим эмоциям, которые были невероятно раскиданы, начиная от нежной ласки и кончая в некоторых случаях почти злобой. Не раз мне приходилось это наблюдать. Причем переходы эти были порой внезапными, но при этом и естественными. Он мог из-за какой-нибудь мелочи устроить скандал, но мог простить и элементарную подлость.

Обожал свою дочку от первой жены — Наташу. Буквально каждый час звонил домой: «Как Наташа?» Очень много с ней занимался, читал. Ночью вставал посмотреть, как она спит. Был просто одержимым отцом. Сейчас Наташа живет в Америке.

У него была идея-фикс: от рака умерли его отец и мать, сестра и первая жена Паола. Так он все время твердил, что и он умрет от рака. Так и вышло.

Как мы с Маркушей разыграли певца N

В конце пятидесятых годов на Киевской студии имени Довженко царило большое оживление. После сталинского бескартинья снималось довольно много фильмов, и нередко для съемок приглашали известных московских актеров.

…Мы с моим дорогим другом и соратником Марком Бернесом и его очаровательной женой Паолой сидели за столиком в гостиничном ресторане, поджидая приглашенного знаменитого эстрадного певца, имя которого я не могу назвать по причинам, каковые читатели поймут в дальнейшем. Назову его даже не инициалами — по ним можно без труда вычислить фамилию, — а традиционной в этих случаях буквой N. Скажу еще только, что, несмотря на свой почтенный возраст, он был большим женолюбом.

Наконец он появился, с усталым и томным видом сел в заранее для него поставленное рядом с Паолой кресло и немедленно начал проявлять к ней усиленное внимание, потихоньку справившись у меня, кто эта прелестница.

— О, это известная в Киеве и Москве девица легкого поведения, — согласно с придуманным нами заранее планом ответил я. — Действуйте активнее, и все будет о’кей.

— Когда мы можем встретиться? — хорошо слышным нами страстным шепотом спросил N у Паолы.

— Приходите сегодня ровно в двенадцать ночи ко мне в номер четыреста двенадцать. Стучать не надо, дверь заперта не будет, — тоже громким шепотом произнесла Паола фразу из нашего сценария. — Буду ждать с нетерпением…

…Ровно в двенадцать трепещущий от предстоящего блаженства, элегантный и надушенный N тихонько открыл заветную дверь номера четыреста двенадцать. В комнате был уютный полумрак, а хозяйка лежала в постели, полностью закрытая одеялом. Видна была только голова.

— Ну что же вы медлите? Раздевайтесь быстрее!

И когда N дрожащими от волнения руками снял с себя всю одежду и остался с последней деталью туалета, неожиданно открылась дверь в ванную, откуда вышел также почти голый Бернес, который с весьма хорошо сыгранным удивлением спросил у совершенно растерявшегося N:

— Дорогой друг! Что вы тут делаете? Здесь живу я с моей женой Паолой. Наверное, вы перепутали номер — ключи часто бывают одинаковыми…

Чем это кончилось, я не знаю, меня там не было. А на мои бесчисленные вопросы супруги ничего не отвечали и только заливались хохотом. К их чести (и к моей тоже), никому об этой истории мы никогда не рассказывали, щадя репутацию замечательного артиста. А он на следующее утро переехал в другую гостиницу. И будучи весьма добродушным, незлобивым да еще и обладающим прекрасным чувством юмора, видимо, нас простил, потому что после этого розыгрыша мы оставались в прекрасных отношениях, естественно, никогда не вспоминая при встречах о трагикомическом киевском эпизоде.

…Ах, как мне тебя не хватает, мой любимый друг Маркуша!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.