Глава шестая СЦЕНИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ПЕВИЦЫ

Глава шестая

СЦЕНИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ПЕВИЦЫ

«Каждая песня превращалась у Руслановой в маленькое представление, где были свои завязка, кульминация и развязка…»

Наряд её никогда не походил на сценический костюм. Русланова одевалась так, как по праздникам и в церковь одевались женщины деревень Даниловки, Александровки, Малой Чернавки и окрестностей. Ничто, ни огонь-вода, ни медные трубы, ни намёки и ухмылки некоторой части артистической богемы, ни товарищеские советы друзей-артистов не могли пошатнуть в ней убеждения в том, что русскую песню надо петь в русской народной одежде. Отсюда и та неповторимая, лаконичная, но чрезвычайно выразительная пластика её жестов во время исполнения той или иной песни. Песню надобно играть, вот что твёрдо знала она. И тогда песня из души певца так же естественно войдёт в душу зрителя, слушателя.

Сарафан, панёва, рубаха, занавеска, душегрейка-коротуш. Голова покрыта платком или шалью. Чай не девица, чтобы на народ простоволосой выходить… Долго обувалась в лапти, обматывала ноги оборами, но потом, уступив своим критикам и советчикам, да и газетчики совсем одолели, заказала лёгкие сафьяновые сапожки и щеголяла на сцене в них. Никаких излишеств. Только спустя годы появились две нитки жемчужных бус, а затем яркие коралловые мониста, нарядно и естественно дополнявшие её сценический образ. И уже позднее, когда слава её стала огромной, надевала порой бриллиантовое колье — прямо поверх сарафана. И в этом тоже была некая дерзость — знай, мол, наших, саратовских, раз за своих не признаёте! И ещё: мол, русский сарафан вполне заслуживает того, чтобы его украшали бриллиантами!

Природа одарила её не только редким голосом, но и особой, я бы сказал, утончённой музыкальностью. Она улавливала малейшие нюансы мелодии, чувствовала, когда та пошла не туда. Ещё в раннем детстве саратовские дворы научили её ставить песню.

Каждая песня — это маленький спектакль, который может быть и драмой, и водевилем, и свадьбой, и сватовством, и прощанием с любимым на росстанях, и долгожданной встречей.

Русланова полюбила театр. В Москве часто ходила в Малый художественный академический. Пожалуй, не пропустила ни одной новой постановки. Друзья-актёры, глядя на её реакцию, на жесты, слушая её реплики после очередного спектакля, когда все собирались в чьей-нибудь гримёрке или в кафе, говорили ей:

— У вас, Лидия Андреевна, явный драматический талант. Как хорошо бы получилась у вас Анисья в спектакле «Власть тьмы» Льва Толстого!

Она отмахивалась, отговариваясь, что, мол, каждый жнец должен свою полоску жать…

Но однажды в Малом театре шла «Васса Железнова»[22]. Вассу играла Вера Пашенная[23]. Русланова весь спектакль просидела молча, сосредоточенная. Обычно любившая обмениваться репликами, на этот раз не проронила ни слова. Когда опустился занавес, сдержанно сказала, что пьеса ей очень понравилась, что характер Вассы Железновой хорошо понимает и чувствует, что Васса ей необычайно близка.

— Завидую Пашенной! — чуть позже призналась певица. — Такая богатая роль! Такой характер! В нём столько ещё нераскрытого…

— Лидия Андреевна, а вы бы смогли сыграть Вассу Железнову? — спросил один из молодых актёров, сопровождавших её в том походе во МХАТ.

Она задумалась. Ответила не сразу. И ответила утвердительно. Но осторожно.

— Пожалуй, — сказала она и тут же перевела разговор на другую тему.

В Малом театре Русланова не пропустила ни одного спектакля с участием Евдокии Дмитриевны Турчаниновой. Особенно любила актрису в пьесах А. Н. Островского «Гроза», «Свои люди — сочтёмся», «Правда — хорошо, а счастье — лучше». Когда на сцену выходили «волжские купцы и приказчики», для Руслановой сам воздух театра наполнялся запахами и звуками великой русской реки, где прошло её детство и где, как говаривали старики, пуп зарыт. В Малом играли её любимые актёры — Яблочкина, Остужев, Рыжова, Яковлев, Массалитинова, Ильинский, Гоголева, Бабочкин, Жаров. Ей казалось, именно Малый очень точно выражает русский характер. «Его творчество близко мне по духу, — признавалась Русланова, — я чувствую в нём много родственного, нераздельно связанного с судьбой русского народа. А русское искусство я люблю за раздольность».

Малый театр, с его глубокой драматургией, образами, которые он создавал на своих подмостках, был настоящей школой и для неё, певицы. У своих друзей-актёров и у тех, кого любила на сцене, она училась жесту, движению, выразительности интонации, выходу, поклону, уходу.

Русланова воспитывала свою душу, создавала себя, певицу и человека, всю жизнь. Из костной материи бытия и быта. Из осколков и кусков тех образцов, подобранных там и тут, на великих сценах и в толпе народа. Всё, что ей казалось подходящим материалом, она подбирала, примеряла к себе и оставляла лучшее. Из детских воспоминаний. Из щемящей жалости к матери, так рано покинувшей земную юдоль. Из горечи бесплодных поисков брата и сестры. Из несчастной любви к «офицерику». Из неизбывной тоски по несбывшемуся материнству. Из ощущения крыльев, когда к ней попадали новые слова и новая мелодия народной песни и она чувствовала, что это — её. Из волнующих звуков саратовской гармошки. Из родного волжского говорка, подслушанного где-нибудь в дороге, на перроне вокзала, в поезде. Всё это, как дорогие и бесценные кораллы, она грела в бережных руках и нанизывала на нить своей судьбы.

Фёдор Мишин вспоминал: «…каждая песня превращалась у Руслановой в маленькое представление, где были свои завязка, кульминация и развязка, своя кода. Причём она сама себе была режиссёром — и надо только удивляться, как безукоризненно точно находились ею детали, колорит, общий стиль. Вероятно потому, что певица обладала тонким вкусом и пониманием задач, целей и средств своего искусства».

После одного из концертов Фёдор Васильевич спросил Русланову:

— Лидия Андреевна, почему вы в песне на стихи Некрасова поёте: «Меж двумя хлебородными нивами небольшой протекал ручеёк»? У автора это место звучит так: «…небольшой расстилался доло?к».

— Феденька, — сказала Русланова, — у Некрасова действительно «доло?к». Но у Некрасова так: «…где прошёл неширокий доло?к». Но посмотри в зал, ведь мало кто из нынешних городских людей знает, что такое «доло?к». А «ручеёк» — понятно всем. Думаю, Некрасов простит мне этот грех. Я делаю это для того, чтобы во время исполнения публика не спрашивала друг у друга, что такое «доло?к»?

Выразительности она добивалась удивительной, недосягаемой — не только голосом, но и благодаря своему, в общем-то, скромному, простому, но очень продуманному и сценически правильному костюму. Русская песня выходила к публике в своём исконном, народном наряде и обличье. И это вовсе не походило на стилизацию.

Образ русской крестьянки, русской сестры милосердия, белой голубки с годами трансформировался в образ русской матери. В годы Великой Отечественной войны, во время очередного концерта фронтовой бригады в полувыгоревшем и полувырубленном артиллерийским налётом лесу к ней подошли молодые бойцы. Они только что вернулись с передовой и снова должны были уйти туда. Один из них сказал ей:

— Видишь, какие мы чумазые после боя. Но песней своей ты нас умыла, как мать умывает своих детей. Спасибо. Сердце оттаяло. Спой ещё.

И она, сдёрнув с плеч платок, запела раздольную русскую песню «Вот мчится тройка удалая».

И снова родная Волга хлынула ей в душу и затопила все берега. Она пела им так, как пела бы только мать, которая изо всех сил и всей своей любовью хочет охранить их, защитить, уберечь от вражьей пули.

Вот мчится тройка удалая

Вдоль по дорожке столбовой,

И колокольчик, дар Валдая,

Звенит уныло под дугой.

Ямщик лихой — он встал с полночи,

Ему взгрустнулося в тиши.

И он запел про ясны очи,

Про очи девицы-души:

«Вы, очи, очи голубые,

Вы сокрушили молодца.

Зачем, зачем, о люди злые,

Вы их разрознили сердца!

Теперь я горькАй сиротина!..»

И вдруг махнул по всем по трём!

Так тройкой тешился детина,

Сам заливался он слезой.

В каноническом тексте последняя строка другая: «…и заливался соловьём». Но Русланова изменила мажорную концовку на минорную. Песня в её трактовке получила грустно-поэтический финал. Эта печаль в изменённом тексте выглядит более естественной и, как это ни парадоксально, слеза ямщика превращается в слезу утешения и даже надежды.

Русланова допела, поклонилась солдатам. И они ушли на передовую, в окопы.

«В любой песне у неё была своя трактовка, и музыкальная, и текстовая, — вспоминал Фёдор Мишин. — В песне „Вот мчится тройка удалая“ певица не изображала „колокольчик — дар Валдая“, но оставалось впечатление, что эти колокольчики звучат. Звенел и переливался тёплый человеческий голос, а в нём слышался металлический перезвон колокольчиков.

Особенно чистым и ясным голос становится в самых драматичных местах. „И он запел про ясны очи“ — тут он мощно взлетал вверх, и в чистоте его звучания как бы отчётливее слышалось горе и кручина ямщика, потому что эта фраза вырывалась из груди как крик, почти как вопль. На словах „…тройкой тешился детина“ голос, обретая форте, стремился заглушить отчаяние, безысходность навсегда сломанной жизни ямщика. А слова, в которых слышится укор: „…зачем, зачем, о люди злые, вы их разрознили сердца“, звучали тихо и устало. Такие краски создавали необходимый драматический контраст, напряжённость атмосферы.

Но в другой раз эту же песню Русланова могла спеть на улыбке — как бы не всерьёз принимая историю, а словно намекая, что в таких рассказах всегда сгущаются краски. В третий — очень мажорно, даже оптимистично, утверждая, что страдающий „детина“ молод и силён, в конце концов преодолеет горе и ещё будет счастлив».

Она всякий раз исполняла песню по-разному. И одевалась к публике по-разному. Хотя, казалось, на ней всё тот же сарафан и расшитая по пышным рукавам рубаха, плисовая душегрейка и цветастый платок. Когда пела перед учителями и публикой более разборчивой, надевала костюм в более спокойных тонах. А к родной деревенской публике выходила в сарафане поярче и платок накидывала поцветастее. Родные — не просудят, а песня заиграет более яркими тонами.

Фронтовые кинооператоры запечатлели фрагмент, когда Русланова готовится к выступлению — надевает сарафан прямо на платье — некогда, да и холодновато, видимо.

Отсюда, с фронта, пошла привычка подкрашивать губы без зеркала, почти наугад. Но всегда — верно. По поводу своего грима говорила:

— Я всё лицо наизусть знаю. И без зеркала обойдусь.

Но однажды в новогоднюю ночь в 1946-м, выступая в Москве в клубе МГБ, возмущённая тем, что ей дали тесную, неуютную гримёрную с подтекающим умывальником, да ещё и без зеркала, хлопнула дверью так, что прибежал дежурный администратор, объявлявший артистам выход. Она уже шла в сторону сцены.

— Вы куда? Вам ещё рано! — сказал он так, как разговаривают разве что с подчинёнными.

— К зеркалу! — тем же тоном заявила она и повелительным жестом указала дежурному администратору — уйди с дороги.

И тот отступил в сторону. Решительно шурша своим сарафаном, она прошла к зеркалу. Дежурный не спускал с неё глаз, пока она не вернулась в гримёрку: мало ли что выкинет, от этой всего можно ждать…

Позже, когда Русланова гастролировала по стране в составе больших концертных групп, над её манерой подкрашивать губы, не глядя в зеркало, часто подшучивала молодёжь. Но и сами молодые артистки вскоре перенимали её приёмы и манеры, стараясь подражать неподражаемой хоть в чём-то.

Однажды она всё же заказала роскошный костюм в народном стиле, но уже не крестьянский, а боярский. Русланову убеждали, что боярской роскошью она окончательно покорит сердца публики. Костюм получился действительно нарядный, внушительный. Тяжёлый. Несколько раз она выходила в нём на сцену. Но, видя некоторое отчуждение, взгляды из зала, с любопытством и иронией изучающие её богатые одеяния, сняла своё «боярство» и больше к нему не притрагивалась. Не пошло. И слава богу, подумала она с облегчением.

Зять Руслановой Георгий Волочков в своей книге «Лидия Русланова» написал: «Часто в сольных концертах Русланова в первом отделении исполняла русские песни, а во втором — городские романсы. И тогда в первом отделении выходила в русском костюме, а во втором — в вечернем туалете».

Её консерватизм — путь постепенного совершенствования того, что избрано когда-то. Она совершенствовала свои песни, варьировала, подбирала новые интонации к, казалось бы, уже знакомым и отработанным песням, которые публика и без того хорошо принимала. Она прекрасно понимала, что песни, репертуар певца — это, ни много ни мало, его судьба. Каждая песня — часть судьбы. Случайного в репертуаре быть не должно.

Она много пела о разлуке. Среди русских народных песен «разлучных» песен вообще много. Русланова их особенно любила. Возможно, слово «любила» здесь не совсем точное. Песни о разлуке сами приходили к ней, а она их не отвергала. Потому что они, разлучные, так и льнули к ней. Есть среди них «Мальчишечка-разбедняжечка…».

Лирическая песня. Монолог девушки, расстающейся со своим любимым.

МальчишАчка-разбедняжИчка,

Он склонил свою головушку,

Он склонил свою головушку,

Ох, на правАю на сторонушку.

Её лирическая героиня полна такой нежной и сильной любви, что и, расставаясь, трепещет от своего светлого чувства. И разлука не в силах омрачить его. Она снова и снова переживает то лучшее, что у них было и что останется теперь навсегда, что бы с ними ни случилось в дальнейшем.

Ох, на правАю да на левую,

Ох, на грудь на мою

Да на белАю.

На груди мальчик лежал,

ТяжАло вздыхал.

И в последний раз сказал: «Прощай».

Ой, прощай, раскрасавица,

Красота ли мне твоя

Очень нравится.

Красота ли мне твоя

Очень нравится.

А любовь наша разлучаИтся.

Грезила, грезила её памятливое сердце по тому, который разбудил в ней первое сильное чувство. Серо-голубые глаза «офицерика» сияли ей, пронзая реальность незабытым светом издалека. В «Мальчишечке-разбедняжечке…» сквозь девичье явно прорывается материнское, более сильное, что уже не могут погасить ни время, ни обстоятельства. Любовь невесты, и даже жены, забывчива, она временна. Пусть не всегда, но всё-таки такова. А любовь матери вечна и нерушима, как сама земля.

Не прожив песню, не выплакав всю её, не выстрадав, в самом буквальном смысле, не споёшь так, чтобы зал трепетал тем же трепетом, что и певец.

Песня жила в её голосе. С первых нот и живым преображённым светом захватывала всё пространство вокруг. Люди слушали затаив дыхание. В концертных залах во время выступления Руслановой возникало столь сложное и необъяснимое слияние певицы и её зрителей, что разойтись им сразу, без повторов, без выходов на «бис» не получалось. Это отмечают многие, кто бывал на её концертах.

Что-то похожее на молитву звучало в зале. Но молилась не одна певица. Молилась каждая душа и все сразу, одновременно, единым дыханием, охваченные единым чувством.

Люди, близко знавшие Русланову, общавшиеся с ней на протяжении длительного времени, отмечали её человеческие качества: доброту, простоту, юмор, непритязательность. И в то же время неприятие панибратства. Могла резко осадить назойливого и теряющего чувство меры. И ещё она была смелой. Даже после длительных изнурительных допросов и угроз применения мер физического воздействия могла довольно резко отвечать следователю, не боясь очередной вспышки его садистского гнева. На фронте выступала в непосредственной близости от передовой, под обстрелом. Иногда неподалёку рвались снаряды. Гармонист невольно сбивался с ряда, а она хоть бы что, пела и пела.

«Настоящая русская красавица!» — порой восхищённо говорили о ней, имея в виду вовсе не внешность. Красавицей она не была, это общеизвестно. Но обладала таким обаянием, в жестах её было столько царственности, что производила впечатление очень сильное, особенно на мужчин.

Она была русской женщиной из народа. Вот почему так любила поэзию Некрасова. Пела многие песни на его стихи: «Меж высоких хлебов…», «Коробейники», «Что ты жадно глядишь на дорогу…». Иногда на средах-посиделках у Турчаниновой, словно пробуя себя в другом жанре, читала наизусть какое-нибудь стихотворение Некрасова. Любила слушать, когда читали Некрасова другие, порой пришёптывала следом. Свою поющую поэтическую душу она растила всю жизнь.

Драматург и сценарист Иосиф Прут вспоминал: «К отдельным сторонам житейского обихода Русланова была совершенно равнодушна. У неё никогда не было чисто женского беспокойства, касающегося, к примеру, культа одежды, в этом отношении она была более чем скромна, хотя на официальных приёмах выглядела царственно. Будучи женщиной среднего роста, она казалась высокой — такая была в ней стать и особая, присущая только ей одухотворённость. Русланова не была красавицей, но, когда она появлялась, все видели её таковой. Поэтому она приносила на сцену величавость женского обаяния, нечто такое чисто народное, сельское, что описать стихами мог бы только великий Некрасов».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.