Глава 3 Первая любовь

Глава 3

Первая любовь

Первая любовь – важнейшее событие в жизни любого человека. Трогательное и… ранимое чувство. Поэтому к нему нужно относиться трепетно и бережно, чтобы, не дай бог, не травмировать душу юного влюбленного. Но в случае с Блоком все пошло по самому худшему сценарию, и именно в этом увлечении нам следует искать ответы на весьма каверзные вопросы, которые задает исследователям личная жизнь поэта и его своеобразное отношение к женщинам.

Мы вполне можем себе представить гимназиста, который впервые выехал с тетушкой и маменькой за границу. Юношу с очень тонкой нервной организацией, романтика и восторженного мечтателя. И вот на одной из прогулок, когда он покорно нес за маменькой и тетушкой пледы и зонты, он неожиданно для себя самого, увидел Её. Увидел и остановился, пытаясь совладать с бешено стучащим сердцем. У Сашуры в то мгновение перехватило дыхание, так была хороша эта женщина. Звали ее – Ксения Садовская. Красивая темноволосая дама с точеным профилем, чистыми синими глазами и протяжным голосом. Ей было тридцать семь лет. Да, да – та самая К. М. С., о которой много лет спустя напишет Любовь Дмитриевна.

Эта женщина сыграла огромную роль в жизни поэта, более того, именно любовные отношения с ней и определили не только само будущее Блока, но и катастрофическое крушение его брака. И конечно же госпожа Садовская заслуживает того, чтобы как можно пристальнее присмотреться к ней и к тому, как впоследствии сложилась ее судьба.

Ксения Островская родилась в 1859 году в семье мелкого акцизного чиновника, в маленькой захудалой усадьбе на Херсонщине. Жизнь поначалу ее не баловала. Жалованье отец получал весьма и весьма скромное, и большая семья едва сводила концы с концами. Вечная нехватка денег не могла не сказаться на отношениях, царящих в доме. Атмосфера вечных скандалов, разбирательств и попреков, точно плотный завес целлофана, окутывал дом, где каждый задыхался и хотел как можно быстрее вырваться «на свежий воздух». Нервная, скупая на сердечную ласку, издерганная бесконечными долгами мать, безликий отец, тянувший лямку незаметного чиновника, с вечной, слегка виноватой полуулыбкой на помятом лице… И синеглазая красавица Оксана. Она была точно солнечный лучик. Да и любили ее больше остальных детей. Особенно отец. Он все норовил погладить по голове, незаметно сунуть в руку конфету или пряник… Ему нравилось, когда дочь играла по вечерам на стареньком расстроенном фортепьяно, почти неслышно напевая украинские песни или манерные французские романсы.

Мать Оксаны не понимала и не приветствовала проявление подобных «телячьих нежностей». Она считала, что нечего при эдакой нищете витать в облаках, нужно заниматься куда более прозаичными вещами и раз и навсегда спуститься с небес на землю. Поэтому, когда отец стал настаивать на том, чтобы дать Ксюше хорошее образование, дом превратился в некое подобие театра военных действий. Поскольку жена была категорически против. Противостояние длилось довольно долго. Но… В конечном счете глава семейства смог одержать верх и судьба девочки была решена в пользу частной гимназии в Одессе. Для юной красавицы мир раздвинул свои границы, и она смогла вырваться из душной сутолоки отчего дома. Однако… Мир, куда она попала, ненамного отличался от привычного уклада жизни, и Ксения поняла: чтобы двигаться дальше, нужно приспосабливаться и выживать в любых условиях. И она старалась. Причем очень. А по ночам грезила о златокудром красавце принце, который появится однажды в ее жизни и увезет на белом коне, в тихую и светлую гавань.

Именно в гимназии преподаватели обратили внимание на красивый и бархатистый голос Ксении и посоветовали ее родителям продолжить обучение девочки в Санкт-Петербургской консерватории. Отец, мужественно преодолев возражения матери Ксюши, отправил дочь в столицу. Казалось, судьба оперной певицы ей предрешена. Более того, учителя видели в Оксане будущую звезду, способную навсегда покорить сердце капризной публики. Но… Не случилось. Когда Ксения уже заканчивала консерваторию по классу пения, ее поразил тяжелый ларингит. Эта болезнь горла обычное дело для очень и очень многих в сыром климате столицы. Денег на лечение в Италии и специальные уроки по сохранению и постановке голоса у отца не было. Как он ни любил Оксану, но должен был также думать о ее братьях и сестрах. Они уже стали совсем большими, и нужно было позаботиться об их образовании.

Ксении пришлось мечту о карьере певицы оставить навсегда. Она очень тяжело пережила внезапное крушение всех своих честолюбивых надежд. В одночасье рухнуло все, чем жила долгие годы. Теперь ее навсегда ждет нищета в родительском доме. Однако Ксения не собиралась сдаваться. Несмотря на все запреты врачей, вечерами она продолжала петь в узком кругу друзей, а днем… служила в скучном Статистическом комитете, зарабатывая копейки, на которые с трудом можно было прожить, не то что хорошо и достойно выглядеть. Спасала девушку природная красота и отличная фигура. Экономя буквально на всем, выкраивала деньги на оперу. Куда часто ездила, особенно осенью, когда в Мариинском по желанию государыни императрицы Александры Федоровны неизменно давали серию опер Вагнера. На одном из таких длинных оперных спектаклей «провожатым-пажом» Ксении стал Владимир Степанович Садовский – юрист, знаток международного торгового права, некогда доцент Новороссийского университета, человек с положением и обеспеченный; товарищ – т. е. заместитель, в современном понимании этого слова, министра торговли и промышленности. Он безумно увлекся Ксенией Михайловной, и эта встреча все решила в ее судьбе. Замужество стало избавлением от множества проблем. Оно давало ей самое главное – безбедную спокойную жизнь, относительную свободу и… рядом с ней оказался человек, по-настоящему любящий ее, готовый выполнить любой каприз обожаемой Оксаночки. Разве этого мало для счастья? Ксения считала, что вполне достаточно. И совершенно неважно, что она его не любит. Зато она действительно уважает этого не по годам умного молодого человека и прекрасно к нему относится.

Садовский не обманул ожиданий Ксении. У нее действительно было все, о чем она только мечтала в отцовском доме. Роскошная квартира в Петербурге, уютное имение под Новороссийском, материальная обеспеченность. Ксения родила двух дочерей и сына, и… в сущности была довольна своей жизнью. Немного скучновато, порой напоминает теплый уютный пенал, где в надлежащем порядке лежат карандаши и ручки… Но зато спокойно и надежно.

И вот наступил май 1897 года, когда на знаменитый германский курорт Бад-Наугейм приехала госпожа действительная статская советница. Ксения хотела подлечить подорванное третьими, тяжелыми родами сердце и расшалившиеся нервы. И, разумеется, она никак не рассчитывала встретить на блестящем, модном светском курорте любовь… В ее-то возрасте?! Полно! Легкий адюльтер – это да. Вполне возможно. Даже нужно, чтобы снова почувствовать вкус жизни. Но серьезное чувство – увольте. Слишком многое поставлено на карту, чтобы так рисковать. Она хорошо знала себе цену, опытная светская львица, кокетка и говорунья, в облаке пышных золотых волос, в тени неизменных широкополых шляп с перьями, и омуте огромных глаз, подведенных темными, «сердечными» тенями! Она рассчитывала развлечься и поймать в сети своего кокетства кого-то из скучающих рядом петербургских и московских светских знакомых. Но уж никак не мальчика в гимназической тужурке, с огромными глубокими глазами, смотрящими прямо в душу.

Александра Андреевна заметила то восхищение, с которым Сашура смотрел на южную красавицу. И смутная тревога шевельнулась в ней. Мать Блока поначалу не придала своему первому ощущению должного значения. Она вежливо раскланялась с госпожой статской советницей. Ксения также любезно ей ответила и лишь чуть более внимательно присмотрелась к женщине. Она отметила тонкую и вертлявую, к тому же чересчур экзальтированную даму. Более того, мать Блока, склонная к излишней театральности, привлекала внимание публики напыщенностью не только всех своих жестов и движений, но даже и просто – молчания. «Весьма неприятная особа», – подумала Ксения. И тут… едва дольше, чем должна была, задержалась взглядом на мальчике, который точно послушный паж стоял рядом с госпожой Кублицкой. Он был высок, строен, в ореоле золотых волос, словно сошедший с древней росписи не то заморский витязь, не то царевич из сказки. Что-то смутно знакомое шевельнулось в душе Ксении. А вечером обе дамы уже обсуждали такие животрепещущие темы, как отношения матерей и детей. Александра Андреевна заметила, что у них с Ксенией много общего. Они почти ровесницы, и обе излишне пылко обожали своих детей. Ксения так же, как и мать Блока, носилась со своими тремя, вечно болезненными детьми. А может быть, она таким образом восполняла потребность в не менее пылком обожании ее собственной персоны?

Тетушка Блока, писательница Мария Андреевна Бекетова, самыми невинными фразами в «лакированной» биографии племянника изображает в лице Ксении Михайловны опытную светскую хищницу: «Она первая заговорила со скромным мальчиком, который не смел поднять на нее глаз, но сразу был охвачен любовью. Красавица всячески старалась завлечь неопытного мальчика».

А в личном дневнике Мария Андреевна Бекетова выскажется о первой возлюбленной кумира-племянника со всей пылкой яростью старой девы: «Он, ухаживая впервые, пропадал, бросал нас, был неумолим и эгоистичен. Она помыкала им, кокетничала, вела себя дрянно, бездушно и недостойно».

Да, красавец юноша с античными чертами лица и подлинником шекспировских трагедий и сонетов под мышкой почти мгновенно отбросил в сторону надоевшие пледы и нравоучения сухопарой тетушки и матушки-полковницы. Деспотичная, высокомерная, неуправляемая, приправленная Достоевским, Ницше и цыганским хором, в одночасье покинутая верным обожателем матушка и верная тетушка закатывали ежедневные истерики, ломая пальцы. Матушка пила пузырьками ландышевые капли, но сын впервые был равнодушен ко всему на свете, кроме синеглазой советницы!

Ухаживал он не очень умело, и оттого-то это выглядело в глазах Ксении Михайловны особенно трогательно: ежеутренние розы на крыльце, теневой конвой, шелест и хруст в зарослях ольхи за рамами спальни в отеле.

Поначалу Ксения даже растерялась. Она была совершенно не готова к такому повороту событий. И возможно, именно из-за этого повела себя несколько смешно и нелепо. В лучших традициях сентиментальных романов, Ксения стала делать вещи, которые никогда не позволила бы себе с мужем. Она капризничала, то розы не того цвета, не той свежести, а то вообще она больше любит лилии. Потом принялась тиранить бедного юношу. За слишком вольный взгляд она публично ударила Сашуру зонтиком по руке прямо возле источника вод. Изумленная публика тотчас посчитала своим долгом рассказать об этом матери юноши, прибавив, что парня нужно срочно спасать. Но Блок не хотел, чтобы его спасали. Он готов был снести все что угодно, лишь бы добиться взаимности обожаемой женщины. А та, точно не зная, что ей делать, проигрывая битву сама с собой, продолжала его мучить. Садовская возвращала цветы, рвала билеты на концерт, словом, ошеломленная внезапно застигнувшим ее «кружением сердца» и тщетно борясь с этим из последних сил, то отталкивала, то привлекала. Но все это еще пуще разжигало пыл незакаленного в боях за сердце прекрасной дамы неловкого трубадура. Он почти вприпрыжку бежал на свидания на окраину городка, возле солевых градирен, или около туманного ивового озера послушно катал синеокую «похитительницу сердца» в лодке…

Но однажды… Случилось то, что неминуемо должно было случиться. То, чего жаждал Блок, и то, чего боялась Ксения, произошло. Был чудный вечер. Сатура засиделся дольше обычного. Луна только взошла, и глаза женщины сияли ярче, чем всегда. Противиться возникшей между ними магии не было сил. И вечер незаметно и плавно перешел в ночь.

Блок узнал другую сторону любви. Поначалу он был несмел, неловок, а порой с излишней поспешностью портил эти ночные часы, но Ксения, казалось, этого не замечала. Этот мальчик стал для нее точно воплощением девичьих грез о прекрасном принце, явившемся, чтобы разбудить ее душу. Влюбленные были счастливы, не замечая туч, уже сгущавшихся над их головами.

Саша теперь возвращался домой под утро, бледный, взволнованный, и что-то усердно записывал в своей книжке-альбоме, не позволяя никому до нее дотрагиваться. Вот этими строками он открыл свой первый лирический цикл, озаглавленный тремя буквами: «К. М. С.»

Сердце занято мечтами,

Сердце помнит долгий срок,

Поздний вечер над прудами,

Раздушенный Ваш платок…

И еще, уже более определенно:

В такую ночь успел узнать я,

При звуках ночи и весны,

Прекрасной женщины объятья

В лучах безжизненной луны.

Александре Андреевне Блок этих, да и всех других, отчаянно любовных, горячечных строк – не читал. Такое было впервые! Мать Саши почувствовала себя отвергнутой. Она видела, как меняется ее Сатура, понимала, какую власть над ним обретает эта «гнусная» женщина, и… ничего не могла с этим поделать. Госпожа Кублицкая в сердцах разорвала в клочья батистовый платок, обломила трость – ручку у зонта, но… Он словно не замечал никаких признаков душевного неудовольствия матери. Александра Андреевна вместо лечения нервов извелась донельзя. Уже которую ночь она проводила без сна, долгими часами прислушиваясь, не раздаются ли Сашины шаги. Наконец она выпила несколько пузырьков с каплями и… решилась. На крайний, отчаянный шаг. Александра Андреевна нанесла «перезрелой кокетке» утренний визит, отнюдь не светский, в отчаянии пообещав «гнусной совратительнице юного дарования» все что угодно, вплоть до серной кислоты и сибирской каторги, благо положение второго мужа – гвардейского полковника – сии угрозы вполне позволяло!

Ксения Михайловна молча выслушала истерические вопли ревнивицы, чему-то задумчиво улыбнулась, и… отворила входную дверь. Ошеломленная таким холодным приемом госпожа Пиотух-Кублицкая в тот же вечер решила увезти сына в фамильную усадьбу Шахматово. Внешне он не сопротивлялся.

Но все когда-то заканчивается. И к огромной радости матери Блока, банальный курортный роман сына закончился через месяц почти ничем. Что могли значить какие-то трепетные обещания «не забывать, писать» и подаренная у двери купе полуувядшая роза?! Александра Андреевна, внутренне торжествуя, писала домой в своем привычном ироническом стиле: «Сашура у нас тут ухаживал с великим успехом, пленил барыню, мать троих детей и действительную статскую советницу. Смешно смотреть на Сашуру в этой роли… Не знаю, будет ли толк из этого ухаживания для Сашуры в смысле его взрослости, и станет ли он после этого больше похож на молодого человека. Едва ли».

В разговоре же с растерянным сыном мать позволила себе еще более резкие замечания, на грани изощренного цинизма, облив его горячие, трепетные чувства бурным потоком холодного презрения: «Куда деться, Сашурочка, возрастная физика, и, может, так оно и лучше, чем публичный дом, где безобразия и болезни?» Блок побледнел. Если бы мать ударила его по лицу, это было бы куда легче снести. Он молча стоял и смотрел на нее, не в силах «переварить» услышанные фразы. Вот именно эти несколько роковых слов и оказались той миной замедленного действия, которая постепенно разрушила его жизнь. В сердце его с той поры тихо и прочно вошла крохотная ледяная иголка, постепенно выросшая в айсберг, сковавший душу плотным панцирем. Разбить холодный панцирь снежного принца Кая будут пытаться все последующие Прекрасные Дамы Блока, во главе с Любовью Дмитриевной Менделеевой. Все, увы, напрасно!

Опрощение и насмешка, право же, лучшее лекарство от юной любовной лихорадки! Ладьи, лебеди, луна, романтические вздохи, туманные ивы, стараниями отчаянно возревновавшей maman превратились в плоскую литографию на облупленной стене курортного отеля. Но Александра Андреевна плохо знала собственного сына. По возвращении в Россию тайная восторженная переписка с «синеглазой певуньей» продолжилась.

Вот строки из самого первого письма Блока Садовской от 13 июля 1897 года, отправленного в Бад-Наугейм еще из Шахматова:

«Ухожу от всех и думаю о том, как бы побыстрее попасть в Петербург, ни на что не обращаю внимания и вспоминаю о тех блаженных минутах, которые я провел с Тобой, мое Божество».

В других многостраничных письмах он сравнивал Садовскую с «розой юга, уста которой исполнены тайны, глаза – полны загадочного блеска, как у сфинкса, который мгновенным порывом страсти отнимет всю душу у человека, с которым он не может бороться, который жжет его своими ласками, потом обдает холодом, а разгадать его не может никто…». Разумеется, романтичный юноша преувеличивал, но что-то уже сумел разглядеть вещим, всегда взрослым, взором истинного Поэта.

Что-то в ней настоящее, непритворное, трагическое. Из чего позже возникнет драма ее собственного, покинутого, остывшего, растерзанного сердца:

Страшную жизнь забудем, подруга,

Грудь твою страстно колышет любовь.

О, успокойся в объятиях друга,

Страсть разжигает холодную кровь.

Наши уста в поцелуях сольются,

Буду дышать поцелуем твоим.

Боже, как скоро часы пронесутся…

Боже, какою я страстью томим!..

Они увиделись лишь восемь месяцев спустя, после возвращения Садовской в столицу. Что мешало более раннему свиданию и что стояло за словами «страшная жизнь» для Поэта, гадать бесполезно. Были ли это продолжающиеся истерики матери или украдкой прочтенные чужими глазами письма и дневники, язвительные насмешки и уколы, мелочное тиранство и угрозы, обычная, убивающая поэзию души, рутина жизни – неизвестно. Известны лишь строки записки А. Блока Садовской, вскоре после их встречи, 10 марта 1898 года. Вот они:

«Если бы Ты, дорогая моя, знала, как я стремился все время увидеть Тебя, Ты бы не стала упрекать меня»… И далее, с обезоруживающей наивностью: «Меня удерживало все время все-таки чувство благоразумия, которое, Ты знаешь, с некоторых пор, слишком развито во мне, и простирается даже на те случаи, когда оно совсем некстати». (Росла, росла льдинка, небрежно, цинично оброненная матерью в сердце своего обожаемого златокудрого пажа-принца. Росла незаметно, но – без остановки.) Временами ему хотелось крепко зажмуриться и унестись вместе с любимой на недосягаемые высоты, но резкий толчок в сердце воспоминаний, посреди самых пылких мечтаний, отрезвлял душу. Слышался насмешливый голос матери:

«Возрастная физика, милый друг, что делать? А может, оно и лучше, чем публичный дом?»

Впрочем, временами он посылал собственное благоразумие к черту и часами ждал Ксению Михайловну в закрытой темной карете в условленном месте или у ворот ее дома. Были тихие, уединенные прогулки по ажурным мостикам Елагиного острова, в темных зарослях парка, были стремительно бегущие часы в неуютных номерах гостиниц…

Было все. И даже – второй визит взвинченной от раскрывшейся тайны затянувшегося безумия maman к госпоже Садовской. В этот раз «королева-мать» оставила высокомерный, грозящий тон и уже просто умоляла «обольстительницу-сирену» быть благоразумной и отстранить от себя юношу, окончательно потерявшего голову!

Но едва Ксения Михайловна робко заговорила с Александром об этом самом благоразумии, супружеском долге и прочих скучных вещах, как сошедший с ума Блок впал в экстаз моралиста. Вот строки его письма:

«Я не понимаю, чего Ты можешь бояться, когда мы с Тобою вдвоем среди огромного города, где никто и подозревать не может, кто проезжает мимо в закрытой карете… Зачем понапрасну в сомнениях изводить всю жизнь, когда даны Тебе красота и сердце? Если Тебя беспокоит мысль о детях, забудь их хоть на время, и Ты имеешь на это полное право, раз посвятила им всю свою жизнь…»

Ксения Михайловна пыталась истово следовать эгоистичным советам своего юного любовника, но вскоре ее слепая преданность и бесконечные ревнивые сцены, упреки и мольбы о прощении (на почве подавленных душевных угрызений совести, быть может!) стали всерьез тяготить вспыльчивого, нервного юношу. Ему изрядно хватало опеки, слез и укоров дома, и в любовных отношениях все эта излишняя экзальтированная нервозность и «романтическая сладость примирений и слез» была ему уже абсолютно не нужна.

Душа его леденела все больше. А свидания все чаще прерывались ссорами. Переписка, длящаяся с перерывами до 1901 года, постепенно сводилась к выяснению отношений и вопросу о возвращении фотографий и писем с обеих сторон… Близился грустный и совершенно банальный финал курортного романа.

В итоге у него осталось двойственное отношение к сексу, а временами перед физической близостью его охватывали приступы отвращения. Блок упорно принимался искать причины и следствия и пришел к выводу, что любовь может быть только «чистой» и возвышенной. А все остальное только по необходимости.

В 1900 году, еще до брака с Любовью Дмитриевной, между Блоком и Ксенией Садовской произошло последнее решительное письменное объяснение, во время которого она яростно проклинала свою судьбу за то, что встретила Александра.

Для Ксении это стало настоящим ударом. Она четко поняла, что ни муж, ни дети не держат ее… Она потеряла стержень, на котором, как ей казалось, незыблемо держалась ее жизнь. Муж Ксении, видя душевное расстройство любимой женщины, чтобы поправить здоровье, в срочном порядке вновь отправляет ее на воды. И вот, будучи одна, Ксения садится и начинает писать Блоку письмо, полное любви и страсти. Она пытается из долин Южной Франции позвать Блока за собой еще раз в Бад-Наугейм, где им было так хорошо, где он столь пламенно любил. Но… Для Блока все уже в прошлом. Более того, он решительно противится властным призракам памяти. Садовская в письме в сердцах называет его «изломанным человеком». Он парирует вяло и вежливо, называя некогда «дорогую Оксану» на «Вы» и «Ксенией Михайловной».

В Бад-Наугейм Блок приедет девять лет спустя, в 1909 году, вместе с женою, в самую тяжелую, смутную пору своей жизни, после всего пережитого – трагедий взаимных измен, прощений, разрывов и возвращений, после маленькой могилы на Волковом кладбище – сына Любови Дмитриевны от очередного «возлюбленного на час». И тут, в почти не изменившихся за девять лет местах, воспоминания вновь нахлынут на него с такою силой, что ему останется только облечь их в поэтическую форму, чтобы они не разорвали болью почти изношенное, растравленное сердце:

Все та же озерная гладь,

Все так же катет соль с градирен.

Теперь, когда ты стар и мирен,

О чем волнуешься опять?

Иль первой страсти юный гений

Еще с душой не разлучен,

И ты навеки обручен

Той давней, незабвенной тени?

Так появится цикл «Через двенадцать лет» – одна из драгоценностей любовной лирики Блока. Он снова, как наяву, услышит гортанные звуки голоса своей давней подруги, вспомнит вкус ее губ, торопливую нежность поцелуя.

Поэт посылает что-то из строк матери, как было всегда, и скоро до него неожиданно доходит ложный слух о смерти Ксении Михайловны. Тонкая интрига почти удалась. Как еще могла бороться неукротимая ревность с вечностью любви? Только под крылом смерти, увы!

Постаревший Кай, получив известие, кривит губы в ледяной усмешке: «Однако, кто же умер? Умерла старуха. Что же осталось? Ничего. Земля ей пухом». Но наутро после неожиданной вести рождаются строки – финал, жемчужина цикла:

Жизнь давно сожжена и рассказана,

Только первая снится любовь,

Как бесценный ларец перевязана

Накрест лентою алой, как кровь.

И когда в тишине моей горницы

Под лампадой томлюсь от обид,

Синий призрак умершей любовницы

Над кадилом мечтаний сквозит.

Поистине право говорить о первой любви имеет только Поэт. Он и сказал. Навсегда. Поседевшей, ревнивой, властной матери оставалось только подавленно молчать. Было ли в этом молчании смирение, неизвестно. Навряд ли… Если только перед мощью Таланта. Больше о госпоже Садовской упоминаний ни в семейных разговорах, ни в переписке никогда не возникало.

А между тем она жила рядом с Блоком, в Петербурге, ни разу с ним не столкнувшись, ни в толпе, ни в театре, и ничего толком не зная о литературной славе былого поклонника! Вращалась она совсем в другой среде, а поэзией, после ожегшего ее душу романа, – не интересовалась. Кроме того, из-за здоровья детей она много времени проводила за границей, то во Франции, то в Италии, кочуя по курортам. Со стареющим мужем отношения не складывались, нарастала холодность, отчужденность.

В 1916 году тайный советник Владимир Садовский по состоянию здоровья вышел в отставку. Материальное положение семьи сильно пошатнулось. Взрослые дети разлетелись в разные стороны.

Похоронив мужа в 1919 году, во время разрухи и ужасов Гражданской войны, Ксения Михайловна, еле живая от голода, добралась до Киева, где жила ее замужняя дочь, потом перебралась к сыну в Одессу. В пути – нищенствовала, собирала в поле колосья незрелой пшеницы, чтобы как-то утолить голод. В Одессу Ксения Михайловна приехала с явными признаками тяжелого, неизлечимого душевного заболевания, и почти сразу попала в лечебницу.

Молодой, внимательный доктор, пользовавший пациентку, большой поклонник поэзии Александра Блока, тотчас заметил, что инициалы ее: «К. М. С.» – полностью совпадают с легендарным именем, воспетым Поэтом. Он стал осторожно расспрашивать.

Выяснилось, что старая, неизлечимо больная, раздавленная жизнью женщина и вознесенная звоном рифм в поднебесье Поэзии красавица – одно и то же лицо.

О посвященных ей бессмертных стихах она услышала впервые. Когда их прочли, неудержимо разрыдалась.

В 1925 году Ксения Михайловна Островская-Садовская умерла. На одесском кладбище прибавился сиротливо-грубый каменный крест.

Но это не конец истории. Когда после похорон Ксении стали разбирать ее нищенские лохмотья, то обнаружили на дне тощего узелка тонкую пачку писем, перевязанную алой лентой, от некоего влюбленного в даму четверть века назад гимназиста, а затем и студента. Это было все, что она захотела сохранить из отрезка Жизни, Судьбы, длиной в шестьдесят шесть лет… Это было все, что ей стоило хранить.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.