Глава 13 Академики за рубежом
Глава 13
Академики за рубежом
Приблизительно в это же время (с 1920 года) возобновляются международные связи академии, прерванные войной. Когда-то русская академия слыла одной из самых «общительных», охотно принимала у себя иностранных гостей и посылала свои делегации за рубеж. Она содержала Зоологическую станцию в Вилла-Франке, лабораторию на известной Зоологической станции в Неаполе, в институте Марея в Париже, в Бейтензорге на Яве, вместе со Швецией и Германией издавала сочинения Эйлера, помогала Швеции вести градусные измерения на Шпицбергене; русский комитет для изучения Средней и Восточной Азии являлся Центральным комитетом международного объединения подобных же комитетов в разных странах. Широкой известностью пользовался Русский археологический институт в Константинополе и так далее. Во время войны и последовавшей за ней революции работа русских зарубежных лабораторий и станций прекратилась, прервались и переписка и встречи ученых. Теперь надо было все это налаживать, надо было входить в международную научную жизнь. Однако эта международная научная жизнь чрезвычайно осложнилась после войны и была совсем непохожа на довоенную. Натянутые отношения сохранялись между некоторыми учеными и целыми академиями Италии, Германии, Франции, Англии и Соединенных Штатов Америки; некоторые ученые и академии с предвзятостью и настороженностью относились к Российской академии, принявшей Советскую власть.
Словом, предстояла работа, во многом напоминавшая дипломатическую. Александр Петрович был лично знаком и на протяжении десятилетий переписывался почти со всеми виднейшими естествоиспытателями мира, и дня него возобновление личных связей было этим обстоятельством в значительной степени облегчено. Поскольку теперь он был и главой академии, личная переписка и вскоре последовавшие встречи носили уже и представительный характер, они облегчали академии вхождение в международную жизнь.
Сразу оговоримся: эта чрезвычайно интересная тема, составляющая яркую страницу биографии президента, в настоящее время может быть намечена лишь пунктирно, поскольку документы (в основном на иностранных языках) не разобраны и не обработаны. Хотелось бы верить, что со временем будет создана историко-биографическая монография «Карпинский и мировая наука», одна из глав которой будет посвящена его научным и, так сказать, научно-дипломатическим контактам послереволюционного периода.
Карпинский с коллегами включают специальный раздел о контактах с Западом в обращение в Совнарком от 22 ноября 1920 года. «Необходимо немедленно принять меры к восстановлению научного общения между Россией и Западом: а) путем систематических, а не случайных, как ныне, командировок русских ученых за границу, б) восстановлением доставки научных книг и материалов... Без этих мер работа русских ученых в значительной мере теряет свой смысл, ибо они при своих исследованиях не знают, что уже сделано за границей...»
В.И.Ленин понимал все значение международных научных контактов. 3 сентября 1921 года он писал Н.П.Горбунову: «...обязательно установить точно, кто будет отвечать за ознакомление вас с европейской и американской техникой толком, вовремя, практично, не по-казенному»4.
И постепенно налаживаются регулярные международные связи.
Сам Александр Петрович первую после перерыва поездку совершил в 1924 году — побывал в Мадриде и Париже и с этих нор выезжал за границу почти ежегодно до самой смерти. Он участвовал в разного рода научных симпозиумах, но, кроме этого, выступал с лекциями, давал интервью.
«Лекции, доклады, выступления, — говорится в новейшей «Истории Академии наук», — таких видных ученых, как А.П.Карпинский, С.Ф.Ольденбург, В.И.Вернадский, А.Н.Крылов, А.Е.Ферсман, В.Л.Комаров. И.П.Павлов, Е.В.Тарле и др., во многих странах мира встречались с глубоким интересом». Да, это действительно так. Советских ученых забрасывали вопросами. Почти везде их ожидал теплый прием. П.П.Лазарев прочел в Париже 15 марта 1923 года лекцию на такую, казалось бы, специальную тему, как разведка Курской магнитной аномалии. «Огромное большинство французских ученых настроено исключительно хорошо», — похвастал он в письме Стеклову.
Зарубежные поездки Александра Петровича послужили причиной некоторых изменений в семейной жизни Карпинских. Как уже упоминалось, Евгения Александровна Толмачева-Карпинская была необыкновенно одарена лингвистически и очень быстро усваивала иностранные языки. До поры до времени эта ее особенность не находила должного применения; но вот настал момент, когда отцу явно стало не по силам разбирать кипы писем из-за рубежа, и он все чаще звал на помощь дочь. Постепенно вся иностранная переписка перешла в ее руки; причем если ей был недостаточно знаком какой-нибудь язык, она садилась за учебники и через какие-нибудь две-три недели, к удивлению окружающих, которые никак не могли привыкнуть к этакому чуду, свободно разговаривала на этом языке, к тому же безупречно владея дикцией. Она стала секретарем отца, и, таким образом, семья Карпинских еще больше сблизилась с академией, и для самого Александра Петровича попросту исчезла та для него всегда тонкая перегородка, которая обычно разделяет работу и дом. Евгения Александровна сопровождала отца в заграничных поездках, и тут ее помощь была неоценима, потому что она не только брала на себя всю делопроизводительскую часть, не только переводила его статьи, лекции и беседы, но и заботилась о нем, оберегала и ухаживала, как не мог бы сделать чужой человек. А не забудем, он стар!
Представляется, что тщательное изучение документов должно показать отсутствие полной международной изоляции академии даже в разгар революционных событий, утверждение, которое можно прочесть в некоторых исторических исследованиях. Прогрессивные ученые всегда старались войти с ней в контакт, оказывать помощь. Для иллюстрации — письмо из Гельсингфорса от 12 июня 1921 года. Финские ученые сообщали Карпинскому: «Надеемся, что еще в течение этого месяца сможем послать по крайней мере один вагон с продовольствием. Что именно теперь нужнее всего? Жир, мука, картофель? Не можете ли вместе с академиками Ольденбургом и Ферсманом прислать еще кого-нибудь третьего, например, Платонова?»
Конечно, было бы неправильным представлять дело так, будто послереволюционное приобщение академии к международной жизни проходило гладко, без сучка и задоринки. Бывали и враждебные выступления, приходилось во время лекций сталкиваться с недружелюбно настроенной аудиторией, пресса иногда подавала перемены, происшедшие в академии, в искаженном свете.
Осенью 1923 года С.Ф.Ольденбург объехал несколько европейских стран. «В общем на Западе не весело, — резюмировал он свои впечатления в письме Стеклову. — Взаимное озлобление и счеты, размен денег. В Германии постоянные опасения внутренних осложнений, мрачные, усталые и отчаявшиеся люди; в Англии недовольны тем, что приходится сильно ограничивать себя. Во Франции несколько лучше... Очень интересно работается, уверен в своей правоте...» Вернувшись на Родину, Сергей Федорович выпустил книгу «В сумерках Европы», в основу ее положены суждения о европейских делах, которыми он поделился с Владимиром Андреевичем. Книга вызвала шумиху в западных газетах, была расценена как «большевистский выпад»; даже лояльно настроенные к Советам ученые выражали недовольство Ольденбургом, обвиняя его чуть ли не в «измене». Ответил им смело и остроумно В.И.Вернадский (статья его появилась в одной из немецких газет и, насколько нам известно, никогда не переводилась на русский и осталась неизвестна советскому читателю). Владимир Андреевич, со своей стороны, посетив Соединенные Штаты Америки, тоже взялся за перо, и его путевые очерки тоже вызвали недовольство за океаном.
Владимир Андреевич счел себя обязанным пресечь волну нелепых слухов и домыслов, распространяемую западными органами печати: его статья была опубликована в «Известиях» и касалась главным образом истории взаимоотношений академии с революционным правительством. В годину испытаний, вспоминал Владимир Андреевич, академия первая от лица ученых заявила о принятии срочных мер для спасения науки, «и веско сказанное слово Академии сейчас же нашло отклик в том самом правительстве, которое якобы убило ее авторитет и научное значение». В конце 1922 года академия «вновь открыто выступила в защиту науки с заявлением о необходимости прекращения тех эксцессов, которые неизбежно всегда и всюду сопровождали и сопровождают гражданскую войну и революцию». До 1923 года ассигновано 150 тысяч золотых рублей на ремонт, оборудование и приобретение приборов. С 1921 года возобновились экспедиции на Урал, в Сибирь, Туркестан, в район Курской магнитной аномалии. Химическая лаборатория превратилась в химический институт. Сильно разрослась библиотека. В Пулкове вместо сгоревшего в конце 1920 года здания построен новый корпус.
«Советское правительство, — пишет Стеклов, — проявило настоящий государственный такт, ибо вмешательством извне ничего не добиться в таком ученом учреждении, как Академия. Недочеты с развитием жизни сами собой устраняются без насильственного давления извне, никогда не достигавшего цели».
Задержать процесс установления и развития международных связей враждебные выпады, конечно, не могли.
Ученые продолжали ездить за кордон.
Конечно, в заграничных отелях их окружал комфорт, которого в Петрограде они были лишены. Президент не мог позволить себе снять шикарный номер, он ограничивался скромным номером, чаще однокомнатным, но «непременно с ванной», как оповещала своих заграничных знакомых Евгения Александровна, прося заранее уведомить хозяина гостиницы. Что делать, Александр Петрович не всегда мог позволить себе это удовольствие дома — понежиться в горячей ванне. И уж казалось бы, большого греха не будет и никто не упрекнет, если на денек-другой задержаться и, уж во всяком случае, не торопиться раньше времени в Петроград, где голодно, и холодно, и иной раз и листа писчей бумаги не сыщешь, чтобы засесть за статью, не говоря уж о дорогих блокнотах (их в особенности любил Стеклов), о новых книгах, автоматических ручках, «вечных перьях», вошедших в моду, и тому подобном. Какой там! Поразительней всего, что, не успев переехать границу, они (в первую очередь мы имеем в виду «великих старцев») принимались отчаянно тосковать по своей академии, волноваться пуще прежнего за ее судьбу, за пайки, получены они там или не получены, полностью, не полностью, за типографию, печатает или простаивает, и так далее, и тому подобное.
Зимой 1921 года Сергей Федорович был командирован в Ригу (Латвия не входила тогда в состав Советской России). Работа его продвигалась успешно, сверх того он проводил закупку и отправку литературы для академии, но...
«5 февраля 1921 г. Боюсь мои (члены семьи. — Я.К.) сидят без пайка и без денег. Е с л и б в ы з н а л и, д о ч е г о м е н я т я н е т н а з а д, в д о р о г у ю А к а д е м и ю!» (подчеркнуто им. — Я.К.).
Проходит две недели. «Пишется здесь превосходно, но это как-то неприятно и тяжело, когда думаешь о своих и о всех вас и знаешь, как вы питаетесь, очень охотно перешел бы опять на картошку, не говоря о том, что так хочется назад».
Ему, что называется, кусок в горло не лезет, ему кощунственным кажется есть каждый день досыта и вкусно, когда в Петрограде сидят на одной картошке...
«21 февраля 1921 г. Ужасно тяжело ничего не знать об Академии и о своих».
И наконец, вопль измученной души: «3 марта 1921 г. Совсем одолела тоска по России и вас всех. На чужбине всегда плохо... Я совсем стосковался — сегодня просто как-то все себе места не нахожу...»
Они любили с в о ю академию беспокойной любовью, которая из дали времен кажется даже немножко суетливой: так любят дитя, убереженное от опасности, выхоженное после болезни и потому дорогое до щемящей дрожи в сердце.
Осенью 1924 года в заграничной командировке Стеклов; узнает из газет, что в Петрограде сильное наводнение. Разумеется, полон беспокойства. Евгения Александровна описывает ему подробности:
«Наводнение наделало много бед: в нашем доме подвальные этажи, которые были залиты до потолка, приведены в негодность.
Книги везде развешаны для сушки, как белье.
В квартире Сергея Федоровича вода стояла выше рояля. Сам он, зайдя в наш дом за Александром Евгеньевичем, чтобы ехать в заседание, должен был остаться до утра, а Александр Евгеньевич застрял в КЕПСе и всю ночь занимался спасением имущества и отгонял пиратов, плавая вокруг Академии на лодке».
Академик Ферсман в лодке с факелом на носу, вырывающем из кромешной темноты грязный отлив невской волны, гребет что есть мочи и покрикивает на хулиганов и грабителей, которые на плотах и досках подкрадываются к зданию в надежде поживиться.
— Прочь! Прочь, негодяи! — звонким фальцетом, которому он старается придать силу грозного баса.
Фантасмагорическая картина! Жаль, что не нашлось фотографа!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.