Хлопоты о прахе

Хлопоты о прахе

Итак, в полдень тело Маяковского перевезли на санитарной машине в Гендриков переулок. По крутой деревянной лестнице подняли на второй этаж, через столовую внесли в дальнюю угловую комнату, которую занимал Маяковский, и уложили на кушетку. Покойник застыл лицом к стене, вернув себе предсмертную позу. В столовую, в комнаты отсутствующих Лили Брик и Осипа Брика набились друзья, коллеги, знакомые. Пришли мама и сестры. Борис Пастернак потерянно бродил из комнаты в комнату, натыкаясь на знакомых и незнакомых людей. Позже он отозвался на смерть Маяковского стихами:

Ты спал, постлав постель на сплетне.

Спал и, оттрепетав, был тих, —

Красивый, двадцатидвухлетний,

Как предсказал твой тетраптих.

Тетраптих — это поэма «Облако в штанах», в которой Маяковский представился так:

Мир огромив мощью голоса,

иду — красивый,

двадцатидвухлетний.

В половине седьмого скульптор Константин Луцкий[96] снял посмертную маску и сделал слепки с кистей рук Маяковского.

В восемь часов появились сотрудники Института мозга. Отпилили свод черепа. Сдвинув кожу с волосами на лицо, вынули мозг и вернули кость и волосы на место.

Когда приехал скульптор Сергей Меркуров[97], лицо под руками уже ходило ходуном.

Общими усилиями покойнику сломали нос и ободрали скулу.

В полночь гроб с телом Маяковского увезли на грузовике в Клуб писателей. Юрий Олеша стоял в кузове, и, когда касался гроба, краска липла к рукам.

На три дня растянулось прощание — ждали возвращения из-за границы Бриков. А лицо Маяковского катастрофически мертвело. «С каждым часом он меняется. Что будет завтра — жутко подумать», — писала Е. А. Санникова[98] мужу, поэту Григорию Санникову[99]. Приезжали гримеры из Большого театра, но мало чем могли помочь.

Перед самыми проводами в зале остались только родные, близкие и, конечно, товарищи по официозной Российской ассоциации пролетарских писателей, куда Маяковский вступил двумя месяцами раньше, разругавшись с многолетними соратниками-лефовцами. Поднесли крышку, попытались закрыть гроб — гроб не закрывался. Двигали ее взад-вперед, из стороны в сторону — результата никакого. Тогда подошел Юрий Либединский[100], прозаик, друг Александра Фадеева[101], тоже рапповец, налег изо всех сил. Внутри что-то хрустнуло — крышка села на место.

В Донском крематории по пропускам можно было спуститься к термической камере и через иллюминатор наблюдать за сожжением трупа. Борис Ефимов[102] рассказывал, как мгновенно вспыхнули волосы на голове Маяковского. От адской жары стали сокращаться мышцы — туловище, руки, ноги задергались. Лиля Брик в ужасе закричала:

— Его сжигают живым!

Поначалу урну с прахом держали на столе в закрытой комнате крематория. Встав на табурет, можно было через стекло вверху заглянуть внутрь. После высокой сталинской резолюции ревностные поклонники Маяковского обратились наверх за разрешением замуровать урну в Кремлевскую стену. Отказ был обоснован ссылкой на самоубийство.

Тогда Всеволод Мейерхольд, строивший свой театр на Триумфальной площади, пообещал установить на куполе театра памятник Маяковскому, а в фойе — урну с прахом. Но Мейерхольда арестовали раньше, чем театр был достроен.

Только через сакральные для автора «Облака в штанах» двадцать два года, прошедшие после смерти, в мае 1952-го, неприкаянный прах был перенесен из крематория на Новодевичье кладбище и зарыт в землю.

Тогда же, в 50-е годы, Михаил Светлов[103] рассказал Евгению Евтушенко о своей последней встрече с Маяковским. После бильярда они спускались по Тверской улице. Маяковский молчал, только зажженная папироса прыгала из угла в угол рта. Вдруг напротив Центрального телеграфа он резко остановился, притянул Светлова за лацкан:

— Слушай, Миша, а меня не посадят?

Светлов был ошеломлен:

— Что вы, Владимир Владимирович! Вас — первого поэта революции?..

— Это-то и страшно, — угрюмо произнес Маяковский.

Своим выстрелом он защитил себя и от этой чудившейся ему угрозы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.