Две тысячи двести — и одна

Две тысячи двести — и одна

1

Посадка

Внешне все оставалось обыденным и привычным даже в последние дни, когда фронт приблизился к окраинам большого приморского города, опоясав весь береговой район сплошной дугой радиусом в двадцать — тридцать километров, перерезав тем самым все наземные пути, оставив только сообщение по воздуху и морю.

Так же непрерывно доносились звуки отдаленной артиллерийской стрельбы, то утихавшей, то вдруг разгоравшейся вновь настолько сильно, будто фронт за несколько минут переместился вплотную к городу. Также часто и противно визжали сирены ПВО и басили вторившие им гудки судов и заводов, после чего более отчетливо слышались хлопки немногочисленных зениток и запаздывающее жужжание моторов наших истребителей, временами переходившее в надсадный рев. Такими же пустынными и пыльными казались улицы города, включая идущие к порту, по которым изредка пробегали торопливые прохожие или проносились с бешеной скоростью военные грузовики и санитарные машины.

Все значительные передвижения боевых частей или транспортных колонн совершались ночью.

Вот почему, пожалуй, можно было считать необычным дневную погрузку большой группы людей, эвакуируемых из блокированного района и сейчас тянущихся двумя длинными очередями к крейсеру, стоящему у грузового пирса.

Действительно, подобный массовый вывоз семей вместе с малобоеспособными гражданами совершался впервые и привлекал внимание тем, что эвакуация осуществлялась на боевом корабле.

Что же касается крейсера, то, несмотря на то что он уже в третий раз с начала войны привлекался к подобной операции, в этот день на нем все казалось необычным. Хотя бы потому, что предстояло принять около двух тысяч пассажиров при общей численности экипажа немногим больше шестисот человек. Кроме того, приказание было получено неожиданно, когда на распределение и погрузку людей оставалось не более четырех-пяти часов, поскольку с наступлением темноты предполагалось уже выйти из гавани, с расчетом проскочить за ночь полосу блокадного дозора противника.

«Будь они… трижды… неладны!» (чуть не сорвалось — «прокляты!») — беззвучно произнес старший помощник командира и установил себя у нижней площадки кормового трапа, приспущенного на стенку для удобства пассажиров.

Именно установил. Как монумент. Не столько оттого, что имел атлетическое сложение и солидную должность, сколько потому, что окаменел от утомления и знал: на этом месте и в этой позе ему придется простоять не менее трех часов. А возможно, и больше.

…Знакомо ли вам состояние длительного, хронического переутомления и недосыпания?

Речь идет не о той острой и почти непреодолимой потребности повалиться и мгновенно заснуть в любом месте и в любом положении, потому что пришлось работать двое или трое суток на пределе сил, не имея возможности закрыть глаза хотя бы на минуту.

Нет… Речь идет о состоянии человека, которому хотя и выпадала возможность поспать урывками, но ни разу не удавалось ни отдохнуть, ни выспаться вдоволь в течение целого года! Ни днем, ни ночью… Скажем, с июня 1941 по август 1942 года. Все время в напряженной обстановке; часто — в походной, еще чаще — в боевой; почти без передышки и какого-либо подобия нормального покоя.

В этих случаях, помимо того, что все тело ноет (но замечаешь это только при перегрузках), в какой-то не своей голове постоянный шум (который замечаешь только тогда, когда подумаешь о нем), руки и особенно ноги с горящими ступнями кажутся налитыми тяжестью. В красных глазах — неуловимое мелькание, и, чтобы рассмотреть что-либо или расслышать, необходимо специальное усилие внимания и воли.

В подобном состоянии защитная реакция притупляет остроту внешних восприятий, тем самым экономя нервную энергию, и вынуждает многое, относительно привычное, делать почти автоматически.

…Вот в таком состоянии или близком к нему находился старпом крейсера, делавший разметку на квитках кандидатов к спасению от фашистской петли, выступавших по очереди к трапу из бесконечного ряда, тянувшегося во всю длину пирса. Конца очереди, загибавшейся за угол бетонного пакгауза, не было видно.

«Подумать только, старпом боевого корабля стоит у борта, как билетер, и принимает пассажиров, распределяя мамаш и папаш с их дорогими сорванцами по каютам и различным отсекам, которые Николай-чудотворец и морское ведомство создали отнюдь не для этой цели.

…Ну, допустим, что сейчас приперло, так как немецкие танки появились раньше, чем их ждали, и не с того румба… Очевидно, во время войны может появиться такая необходимость… ну на крайний, аварийный случай… Но ведь мы уже в третий раз попадаем в положение „скорой помощи“!.. И конечно, „экстренно“ в „последний раз“… или в том же духе!.

…А между тем более года идет война! И какая война!.. Когда каждый боевой корабль на счету, а на корабле каждый снаряд или торпеда на учете, потому что половина военно-морских баз и портов захвачена противником… со стороны суши, а от „юнкерсов“ только-только успеваешь отстреливаться… Впрочем, и их немало наломали наши зенитчики, но почему-то такое впечатление — сколько их ни отправляй к морскому подшкиперу, — назавтра опять налетают, не уменьшаясь в числе! И вот в этой обстановке, когда от очередных сообщений ТАСС на душе муторно становится, изволь опять возить пассажиров… на манер не то извозчика, не то такси?! А кто же должен с немцами драться?

…Так и встает перед глазами рожа Пашки Овчинникова, который своим допотопным миноносцем в прошлый раз конвоировал наш крейсер с эвакуированными… А его балаган?.. Ехидно-почтительным голосом вопрошающего: „Скажите, товарищ капитан третьего ранга!.. А ваш крейсер плацкартный или без?..“

Бродяга! Ему хорошо… Почти с первых дней войны, не переставая, то в дозоре, то в конвое, то поддерживает высаженную морскую пехоту, то… говорят, будто даже в тральщики приспосабливали!

Удивительно… как только машины выдерживают?!

Конечно, если вспомнить, мы также в десанте адмирала Басистого не последнюю роль сыграли. Адмирала Владимирского внезапно „протолкнули“ в глубь берега. В драке за главную базу тоже не посрамили флотскую артиллерию… Но что все это стоит по сравнению с непрерывной боевой жизнью Пашки?.. Злость берет!»

В это время из-за угла элеватора, предшествуемый фанфарами собственной пьяной импровизации, вывалился огромный детина с рыжей копной на голове, в матросской тельняшке с большими вентиляционными отверстиями. Продолжая трубить и покачиваться до предельных положений, он поминутно широко раскрывал объятия, явно желая обнять весь мир. В одной руке рыжего была крепко зажата литровая бутыль, которой владелец размахивал для поддержания равновесия, причем с видом человека, убежденного в том, что без этого противовеса он непременно упадет.

Совершенно неожиданно для себя рыжий докер увидел обе очереди перед крейсером. Он замер внезапно в неестественной позе, даже удержавшись какое-то мгновение на одной ноге, и оборвал нечто вроде гимна самому себе на очень громкой и смачной ноте. Вслед за тем, почти тихо, но строго сказал, обращаясь к своей персоне: «Володя!.. Ша!..» — и буквально на цыпочках, пригнувшись, тихо-тихо удалился, неизбежно балансируя. Так выходят из затемненного театрального зала, чтобы не помешать другим, когда выяснилось, что вы попали не на ту пьесу.

Продолжения песни не последовало.

Возможно, что влияние этой очереди сказывалось дальше, чем она воспринималась глазом.

Отметка квитков шла своим чередом.

Организация посадки была четкой и безотказной. За левым плечом старпома стоял главный боцман. Если нужно было, он тихо подсказывал начальству, конечно только в порядке почтительного совета. Основной своей ролью боцман считал наблюдение за группой притаившихся под трапом рассыльных, которыми дирижировал, как вышколенным эстрадным оркестром, без слов, подбородком, бровями и скупыми движениями пальцев.

Рассыльные, исполнявшие обязанности своеобразных квартирьеров, выступали по одному, подхватывали очередной квиток и его владельца, помогали подниматься по трапу и провожали до помещения, отмеченного карандашом старпома. Если следующим гостем оказывалась дряхлая старушка, старик или молодуха, у которой не хватало рук на все ее ценности, живые и мертвые, то есть на ребенка и на «бебехи», — то их провожали сразу два морячка.

В ту сторону, на корабль, они шли, приспособляясь к темпу шага, доступному пассажиру. Обратно — летели пулей.

В этой части организация работала без перебоев.

Что касается общего размещения, то окончательно итоги должны были выясниться только к самому концу посадки. И этот предстоящий конец настолько смущал старпома, что он старался о нем меньше думать.

Беда заключалась в том, что никто толком не знал (и в условиях сложившейся обстановки, очевидно, не мог знать), сколько всего окажется людей, подлежащих эвакуации.

Первоначально на совещании у командира корабля речь шла о тысяче пассажиров. Но к концу разговоров из городского Комитета обороны подоспела записка на листке, вырванном из настольного календаря, которая гласила, что «уже выдано до полутора тысячи квитков» (как назвал председатель Комитета пропуска, так они и вошли — в эту историю).

Старпому, здесь, на пирсе, следившему, как наращивается хвост у очереди, было совершенно ясно, что выдача квитков продолжается и, возможно, будет продолжаться до момента отдачи швартовов. Между тем точных расчетов для размещения такого огромного количества пассажиров никто и никогда не делал, а рекорды двух ранее проведенных эвакуаций были уже далеко превзойдены.

«Лучше не думать!.. Как-нибудь разместим!»

Это не значило, что никакого плана посадки не было. Нет, конечно. Разметка делалась, исходя из сравнительного объема отсеков, палуб, кубриков, кают, но… нормы их уплотнения превосходили все официальные лимиты, так же как опыт прошлых походов, и, очевидно, могли быть обоснованы только принципами теории относительности.

В бога старпом не верил. Черта поблизости не было. Поэтому, адресуясь куда-то в пространство, старпом, не останавливая разметки пропусков, которые ому протягивали кандидаты из очереди, продолжал про себя умолять кого-то в безличной форме.

«Разве я многого прошу?

…Только избавить меня от этого проклятого занятия! Не для отдыха и покоя! Не для повышения или орденов!

…Только бы немного еще пострелять по немцам!

…Только утопить несколько их кораблей и посбивать еще некоторое число немецких самолетов!..

…Только бы высадить десант на занятый фашистами берег и потом — крошить все и всех, до… до самого Атлантического побережья… сбросить в океан… и опять крошить!..»

Следует заметить, что для августа 1942 года мечты старпома были несколько нескромными. Ведь не случайно он участвовал в третьей по счету эвакуации, а не в генеральном наступлении. Но что поделаешь, если он твердо верил, что это наступление будет. И, даже не рассчитывая на союзников, убежденно считал, что оно закончится полной победой. Что делать, если он совершенно искренне жаждал боя? Причем не одного и легкого, показательного, а ждал и жаждал неизбежных упорных боев, кровавых и смертельных, так как за год войны понял, что с таким врагом иначе не может быть и не будет.

В этот момент подошедшая очередная бабка протянула квиток, взглянув на лицо начальника, от волнения споткнулась о собственный узел и чуть было не сыграла в воду. Хорошо — боцман подхватил!

«Чего она разволновалась? Стоят же остальные спокойно, как в церкви. Даже на очередь непохоже…

…Но откуда у старика боцмана такая прыть? Вернее, быстрота реакции?.. Ведь он, черт, старше меня годов на пятнадцать, а спит, наверное, не больше, чем я?»

Старпом стал еще мрачнее.

2

Очередь

Внезапно участилась стрельба береговых зениток, и хлопки пушистых разрывов на фоне белесого неба стали постепенно смещаться в сторону порта.

Вслед за тем, после отрывистых звонков и верещания приборов стрельбы кормовых зенитных пушек, почти над головой старпома раздался лязг закрывающихся затворов. Не успел он додумать, что, пожалуй, придется временно приостановить погрузку, — хотя бы потому, что поднимающиеся по трапу проходили в пределах радиуса обметания бортовых зениток, — как хлестнул первый залп.

Задрав голову и разворачивая плечи, старпом пытался, не сходя с места, разглядеть, насколько близко прорвались немецкие самолеты. Однако борт крейсера заслонял для него район воздушного боя.

Почти безостановочно стали хлестать по голове и всему телу выстрелы противовоздушных калибров корабля, и медно зазвякали, катясь по палубе, стреляные гильзы. Но когда он обернулся, никакой очереди из пассажиров не оказалось. Она как будто испарилась. Или ее сдуло первым залпом?

Если же говорить точно, то полностью сохранилось и геометрическое и «вещественное» подобие очереди. Не было только людей. Очередь поддерживали, оставаясь на своих местах, чемоданы, мешки, баулы и корзины, владельцы которых осторожно выглядывали из ближайших щелей, вырытых на набережной, и из-за углов портовых строений и штабелей пакетных грузов.

То же самое произошло со второй очередью, стоявшей перед носовым трапом.

Инстинктивно втянув голову в плечи и глубже натянув фуражку, будто это смягчало молотьбу по черепу, старпом вспомнил, как несколько лет назад, выезжая утром из Керчи для осмотра берегового полигона, он с недоумением увидел подобную — «неживую» — очередь на окраине Багерово. Ее составляли бидоны, бутылки и канистры различных размеров, стоявшие цепочкой перед еще закрытой керосиновой лавкой.

К двери лавки с огромным висячим замком вело каменное крыльцо из трех ступенек, поэтому первые посудины, стоявшие лесенкой и возвышавшиеся над остальными, имели самодовольный, если не гордый вид — первых в очереди. Людей не было видно.

Благодаря всезнайке шоферу выяснилось, что этот своеобразный обычай соблюдается всегда, пока склад не открыт, или же в часы, когда очередь располагается на самом солнцепеке. В последнем случае хозяйки, обозначив свое относительное местоположение в пространстве бидонами, решают местные и мировые проблемы, сидя на тротуаре теневой стороны.

Но это воспоминание, возникшее по ассоциации, тут же было вытеснено досадливой мыслью:

«Какой болван приказал производить посадку в светлое время суток?.. Даже курсант должен знать, что сосредоточение к месту погрузки и размещение людей по транспортам (а чем мы сейчас не транспорт?) надо производить в темноте, с тем чтобы не раскрыть операцию! Зря, что ли, эти „юнкерсы“ все время пробиваются к порту?.. Наверное, давно уже аэрофотограмметрические фрицы проявили снимки своих первых разведчиков?! А ты тут стой как…»

Аккомпанемент к этим мыслям в виде почти слитного грохота скорострельных пушек не очень способствовал рассудительному и более спокойному мышлению, иначе старпом сам бы расписался под планом и сроками прорыва блокады, принятыми на совещании у командира военно-морской базы.

Тот же грохот заглушал свист и визг падающих осколков от зенитных снарядов. Вот почему никто из пассажиров, сидевших в щелях, не подозревал о плотности металлического дождя, дробно стучавшего по железным крышам портовых зданий.

Только оказавшиеся лицом к бухте с замиранием сердца наблюдали множество маленьких всплесков или фонтанчиков от обильно падавших шрапнельных пуль и осколков.

К счастью, несмотря на стальной дождь, на пирсе раненых не оказалось. Значит, недаром местная ПВО организовала рытье щелей и не зря для народа прошел опыт войны, длившейся уже более года.

Стрельба кормовых зениток оборвалась так же внезапно, как началась, хотя береговые батареи и остальные корабли, стоявшие в гавани, еще продолжали некоторое время вести довольно интенсивный огонь, как бы провожая отлетающих гостей, которым так и не удалось прорваться в глубину порта. Что касается очереди, то она изумительно аккуратно восстановилась сама, без каких-либо указаний или приказаний, причем через минуту после того, как крейсер прервал стрельбу.

И опять с утомительной монотонностью продвигался на шаг очередной старик с узелком, или мужчина с подвязанной рукой, или женщина с живым или неживым свертком. И опять, бегло проверив наличие штампа на обороте квитка, старпом ставил жирным цветным карандашом кабалистические знаки:

«I пал», или

«IV кубр», или «каюта мин», одновременно делая отметки в толстой тетради, сверяясь с примитивной схемой емкости жилых, и нежилых отсеков. Схемой весьма приближенной, потому что цифры, прикинутые совместно с боцманом всего два-три часа назад, брались на глазок с чертежей крейсера, так как обходить и обмерять вместимость всех неприспособленных помещений времени уже не оставалось.

Незадолго до того горькую пилюлю золотили общими усилиями командир с комиссаром и секретарь парторганизации. Старпом вспоминал, стоя у трапа с каменным лицом, продолжая беззвучно терзаться:

«Слыхали уже и что ответственно, и что почетно, и что следует гордиться и т. д. и т. п… „Вот почему наиболее ответственную и трудную часть порученной нам задачи — прием и размещение пассажиров — я возлагаю на старшего помощника“… Разговоры в пользу бедных!

…Одно только дельное указание изрек комиссар: оповестить всю команду, чтобы не смели никого называть „беженцами“.

„Никто и никуда не бежит! А раз так, то нет и беженцев! Официально — „эвакуируемые“; уставной термин — „пассажиры“; но лучше — наши гости, друзья… что хотите, но не беженцы!..“ Это правильно!

…Но называйте как хотите, а что касается меня, то я говорю — с меня хватит!.. К чертовой матери!

…Довольно!.. Придем в базу — подаю рапорт о переводе хоть на тральщики. Хватит изображать необорудованный эмигрантский пароход или транспорт для раненых… тоже необорудованный!

…Ну взять хотя бы того же Пашку Овчинникова. Подумаешь — тоже мне Нельсон в молодости! Болтается помощником на старом „новике“, но зато в высадке адмирала Владимирского участвовал в первом броске!

…В высадке адмирала Басистого участвовал? Участвовал, подлец!

…Сколько раз мне приходилось до войны перечитывать „Зеебрюгскую операцию“, столько же раз я восхищался смелостью и хладнокровием британских моряков, не стесняясь, завидовал им. А Басистый высадкой с крейсера и миноносцев прямо в лоб, на портовый мол, утер нос англичанам! Да еще кому?.. Самому Реджинальду Кийсу! Да как!

…Даже сравнивать немыслимо, насколько наша операция была более дерзкой и в то же время — значительно большей по масштабу и трудновыполнимой.

…А результат? Там — пошумели красиво, лихо… и отошли, даже не закупорив полностью фарватер брандерами. А здесь? Захвачен не только мол, но весь порт и город! Создан новый участок фронта. Через сутки счет уже шел на дивизии; причем немцам пришлось оттягивать их с активных участков, даже от осаждаемого Севастополя.

…Там — диверсия, здесь — операция!

…Вот это — война!

…А этот ветрогон Пашка, видите ли, вылезал на стенку с автоматом на груди, вместе с первой волной морпехоты, хотя это абсолютно не было для него обязательным».

Как ни одеревенел и ни застыл от усталости старпом, но чуть качнулся от внутренней боли.

«А ты стой тут… как проводник… и компостируй билеты!! А? За что?..

…Нет! Чертовски не повезло с кораблем, да и должность собачья. Недаром так ее называют еще со времен парусного флота».

Как ни терзали сомнения старпомовскую душу, сознание продолжало работать по заданной цели. Поэтому, прервав отметку пассажиров на минуту, он на блокнотном листке набросал:

«Н. П. (инициалы военкома)! У меня прошел 7-сотый. Как у Вас? К.»

Разметка продолжалась. Очередь переместилась на один зубчик механизма посадки. Сложенная вчетверо записка помчалась в руке рассыльного вдоль борта крейсера.

Через несколько минут, не прерывая дела, старпом прочел одним глазом на обороте своего послания и передал через плечо боцману: «По носовому — прошел пятьсот пятидесятый. Увеличиваю темп».

«Ясно, — сказал себе старпом, — перекрываем прошлый рекорд! А сколько еще будет?..»

Глаза автоматически вскидываются на небольшой квадратик бумаги, потом — в раскрытый паспорт, потом — в тетрадь, не успев как следует рассмотреть очередного кандидата или кандидатку с живым приложением. Рука механически выводит: «Кубр.», «Лев. б.», «Прав. б.»… и тянется за новым пропуском. Уже два раза, к смущению боцмана и недоумению пассажира, начальство, отметив квиток, протягивало его не владельцу, а следующему в очереди.

Это сказывается утомление и монотонность работы.

Были даже мгновения, когда моряку явственно казалось, что вот этот старик, бабка с девочкой и молодуха проходят мимо него по второму разу. Совсем как статисты из полчищ Радамеса в «Аиде», циркулируя за сценой, бросают копья и хватают мечи, чтобы умножить род войск и их численность.

Эта аберрация — тоже от усталости.

Кроме того, проверяющий у трапа по молодости лет еще не знал, что большие, массовые несчастья, такие, как голод, наводнение, или землетрясения, или даже эвакуация, очень нивелируют внешний вид людей и делают пострадавших схожими друг с другом.

Но было кое-что более тягостное.

Поймав себя на некоторых «заскоках», старпом одновременно вынужден был внутренне признаться, что в нем медленно накапливается досадливая неприязнь ко всем этим людям.

Не радовал, не щекотал самолюбие и тот факт, что вторая очередь, у носового трапа, за которой присматривал комиссар, продвигалась значительно медленнее.

Конечно, старпом не мог возненавидеть советских людей, да еще попавших в такую беду, хотя от досады он называл их уже (про себя) «квартирантами». Так казалось обиднее и для них… и для себя.

За год с лишним советский моряк вдоволь нагляделся на им подобных, причем в самых различных вариантах мучительных положений и страданий, и где мог и сколько мог помогал и выручал из беды, не щадя себя.

Кроме того, сам старпом последнее письмо от жены и дочки получил со штампом «Минеральные Воды» свыше трех месяцев назад… А кто скажет, где они сейчас?..

Вот почему он знал, кого надо ненавидеть и за что, и действительно ненавидел холодной, неистребимой ненавистью, казалось, до конца жизни.

А все же эти пассажиры, отвлекающие его от прямой борьбы, от боев на коротких дистанциях, вызывали досаду и неприязнь… хотя бы даже тем, что нельзя было ни к чему придраться.

Действительно, старпом, вспомнив два-три прошедших часа и осмотрев хвост очереди (как раз последние кандидаты на эвакуацию показались из-за элеватора), одновременно с удивлением признался самому себе в том, что действительно (только сейчас дошло!), очередь какая-то странная и необычная и что нет ни милиции, ни портовой охраны.

Помечая очередной квиток, он припомнил, как первоначально предполагалось выделить наряд матросов для наблюдения за порядком. Как обрадовалось портовое начальство, когда узнало, что крейсер берет наблюдение за эвакуируемыми на себя. Но очередь оказалась настолько спокойной и организованной, «будто проходили предварительные учебно-тренировочные занятия» — съехидничал моряк в помыслах.

Наряд пришлось ликвидировать. Его передали на увеличение числа рассыльных, которых стало недоставать, когда время проверки у трапа удалось сократить почти вдвое. А за счет чего? За счет доверия именно к этим самым людям, поскольку за три или четыре сотни первых разметок не было ни одной ошибки или попытки обмана.

Помимо идеального порядка, который никто не поддерживал и не регулировал, на пирсе была неестественная тишина. Никто не разговаривал, разве только шепотом, да и то скупо, односложно.

Даже дети, очевидно под впечатлением общего настроения и особой атмосферы, притихли и, прижимаясь к старшим, не подавали голоса.

А между тем ведь эти люди получили возможность уехать из угрожаемого района почти из-под пушек и из-под непрерывных бомбежек. Каждый квиток если не был пропуском в бессмертие, то по крайней мере — допуском на продолжение жизни, которого не получишь по бюллетеню ни в одной поликлинике. Причем эти люди сами видят, что отъезжающих накопилось больше, чем можно разместить, и что времени до выхода в море оставалось в обрез.

Что это за люди, если в подобных условиях нет ни давки или суеты, ни нетерпеливых выкриков, ни спешки, ни попыток обойти друг друга?.. Почему при такой многоликости и разнообразии биографий случайно скопившихся здесь индивидуальностей создалось такое единство в оценке событий, включая отношение к происходящему на этом пирсе?

Ну, будь они спаявшимися на одной работе и в совместном быту, когда семьи близко знают друг друга и настолько привыкают к порядку, что законы общежития не стесняют, а делают жизнь радостнее и красивее. Но ведь здесь, на портовом причале, редко кто с кем знаком; тут же томятся транзитные, даже из других республик.

Бывалая корзинка, перетянутая веревочкой, стандартные чемоданы «под фибру», а иногда кожаный баул на молнии с ярлыками иностранных отелей свидетельствуют о различии материального состояния владельцев., От пенсионерки — артельной стряпухи и внепенсионной домохозяйки — до семьи предрайисполкома, глава которой остался в городе. От престарелого мастера до директора свернутого производства, переводимых в глубь страны на завод-дублер. Или позади почтенного совслужащего — отставной генерал, забывший год окончания академии Генерального штаба, но очень гордый тем, что, начав заново службу в 1918 году, уволен в отставку комбригом с одним ромбом. Рядом с ним молодой научный работник, доцент с рукой на перевязи, демобилизованный «по чистой», ополченец, так и не достигший звания ефрейтора, а получивший после первого боя «инвалида 2-й группы» из-за пересеченных сухожилий предплечья.

Все возрасты, профессии, положения и состояния…

Коммунисты (их немало) и беспартийные (которых намного больше). Кого нет вовсе — так это комсомольцев; это, пожалуй, понятно.

Ни одного провожающего. Или некогда, или некому.

«Да… действительно, какая-то странная очередь…»

Очевидно, суть этой необычности заключалась в том, что эвакуируемые, продвигаясь в минуту всего на один-два шага, тем самым приближались на один-два шага к спасению самого дорогого — детей, а с ними отцов или матерей.

Они не торопились. Больше того, в душе никто из «местных» не хотел уезжать, потому что оставлял не менее дорогое: мужей, братьев и сыновей в окопах, на батареях и аэродромах, защищавших родной город. Покидали свои фабрики и заводы, на которых работали годами, причем не порознь, а спаявшимися коллективами. Наконец, потому, что оставляли дома, в которых родились, вырастали, любили и рожали сами и в которых умирали их старики.

Не так-то легко покидать, хотя бы на время, все то, что охватывается понятием — родная земля. Даже тот ее оплаканный уголок, на котором остаются могилы предков. А еще тягостнее и горше, когда это часть советской земли и особенно если где-то в тайниках души прячется опасение, что над этим кусочком Родины могут надругаться ненавистные оккупанты. Впрочем, о такой возможности никто не упоминает вслух.

Они не спорили, а помогали друг другу, потому что попали в беду. Они не суетились и были спокойны, потому что верили морякам, в чьи руки вверялась их жизнь и будущее их жизни. Корабль, названия которого они еще вчера не знали, под этим флагом олицетворял для них родное государство, и все, что делалось вокруг, воплощало волю родной партии.

Молча, стараясь производить возможно меньше шума, делали они очередной шаг к крейсеру и осторожно, переставив свои скудные пожитки, терпеливо ожидали следующего шага.

Разве наряд милиции, матросов или портовой охраны мог повлиять на эти чувства, сознание и веру?

«Ну хорошо. А почему они так мало разговаривают?.. Очевидно, тяготит и пугает неизвестность и опасность перехода морем? Но тогда почему совершенно замолкают, еще не приблизившись к трапу за кабельтов?

…Не хотят мешать? Отвлекать меня от работы?! Так? Допустим.

…Но почему такие настороженные взгляды исподлобья?»

Наконец дошло… и помимо многого другого старпом через два с лишним часа понял, что его мрачный вид нагоняет на всех тоску. Это открытие не очень обрадовало прозревшего.

Он сознавал, что в подобных обстоятельствах люди ждут ласкового, бодрого слова, особенно от командования, знающего обстановку и ответственного за благополучие плавания, за успех похода.

Сознавал… но не мог пересилить своего настроения.

Почему?

Потому — он так же ясно это сознавал, — что перегруженный крейсер с каждым новым пассажиром теряет частицу своей боеспособности и что чем больше спасаемых, тем меньше он (и весь экипаж корабля) сможет оказать им помощь в критический момент.

3

Небольшая деталь

Из числа шести с лишним сотен человек, составлявших команду крейсера, оказалось, что у некоторых семьи жили в этом приморском городе или застряли в нем во время эвакуации из главной базы флота, осаждаемой вражескими войсками.

Вот почему два или три раза за время посадки происходили (в обеих очередях) такие мимические сцены.

Стоит специалист или старшина глубоко во чреве корабельной кочегарки, напряженно следя за показаниями манометров или водомерных стекол, четко манипулируя нефтяными форсунками котлов и клапанами питательных насосов. Если выбрать место поближе к турбовентиляторам, то создается ощущение прохлады, но зато грохот такой, что объясняться можно только мимикой и жестами. А чуть отойти в сторонку — попадаешь в теплые закоулки, или «мешки», сразу напоминающие тропики.

И несмотря на то, что кочегарное отделение расположено под ватерлинией, а следовательно, ниже пирса и отделено от него бортовой броней, многими переборками и отсеками корпуса, — сюда, как по беспроволочному телеграфу, доходит точная информация из окружающего мира.

— …Крастин! Твоя маруха на стенке, с дочкой и бебехами, в кормовой очереди… давай пулей, а я пока присмотрю!

Еще через минуту на верхней палубе появляется моряк в синей робе, местами черной от пота, не выпускающий кусок промасленной ветоши, зажатой в кулаке. Другой рукой кочегар делает «привет» своей жене и дочке, стараясь бодро улыбаться, всем своим видом демонстрируя, что все в порядке, а он лично — даже в великолепном самочувствии.

И только его друзья и всевидящий боцман понимают, что счастливый глава семейства не приближается к поручням, умело занимая позицию в глубине, — с расчетом не попасть в поле зрения старпома.

За те же краткие мгновения две пары глаз с причала впиваются в дорогое лицо, фигуру и весь такой знакомый и родной облик и, почему-то стесняясь соседей в очереди, натянутыми полуулыбками, не то печальными, не то радостными, стараются ответить своими безгласными приветами и подчеркнуть, что не только живы и здоровы, но и что счастливы видеть его… и гордятся им, несмотря на замасленную спецовку и кусок обстрижки в руке.

Когда кочегар исчезает, так же скоропалительно, как появился, стоящая впереди матросской жены пассажирка без тени зависти, с благожелательной теплотой говорит:

— Счастливая вы! Ну идите!..

При этом она отодвигается в сторону и прибирает свой баул, чтобы пропустить «счастливую» на корабль.

Но на это доброе предложение следует такое недоуменное поднятие бровей и такая решительная реплика: «Как можно?!», что соседка с баулом делает обратный ход.

Она не совсем разобралась, почему здесь такие порядки, но по интонации счастливицы поняла, что к этому вопросу возвращаться бесполезно.

Конечно, это только небольшая деталь из общего процесса долгой и томительной посадки. Возможно, что в очереди у носового трапа, а в аналогичных случаях в кормовой, подобные сценки протекали иначе. Но во всех случаях они заканчивались одинаково: «Как можно?!»

4

Батальон-дивизия

На этой своеобразной арене, которую представлял из себя грузовой пирс торгового порта, где, последовательно сменяясь, разыгрывались сцены большой человеческой драмы, начиналась новая интермедия.

Час назад никто не придал значения, когда на борт крейсера поднялся армейский офицер и был проведен на мостик, в походную каюту командира.

Минут через двадцать старпом, приостановив очередь, развернул и прочел про себя записку, доставленную ординарцем с мостика.

«Только этого не хватало!» — подумал старпом и, передав через плечо записку боцману, протянул руку за следующим квитком.

Такая задержка не вызвала никакой реакции, так как длилась всего две-три минуты, а по лицу старпома догадаться о чем-либо не представлялось возможным.

Но еще через полчаса стоявшие в очереди замерли и тревожно насторожились.

Неожиданно для всех, исключая старого боцмана и его невозмутимого шефа, со стороны города донесся знакомый и ставший привычным с первых дней войны слитный топот тяжелых солдатских сапог. А вслед за тем на пирс (двигаясь по так называемому пожарному проезду) вошла колонна армейцев, предшествуемая командиром с палочкой в руке. Если бы не она, вряд ли кто-либо заметил его легкую хромоту.

Майор, обернувшись, что-то прохрипел, и воинская часть остановилась, как бы обмякнув, причем показалось, будто все солдаты вдруг уменьшились ростом.

Еще два-три слова команды, и колонна потеряла вид сомкнутого строя, растекаясь в небольшую толпу.

Теперь между двумя вытянутыми очередями гражданских людей стояла в вольных позах группа военных.

Батальон не батальон, а что-то вроде половины. Запыленные и потные, в выгоревших пилотках и застиранных гимнастерках, с залатанными шароварами и стоптанными сапогами. Кое у кого просвечивали бинты. Другие знаки различия или отличия, включая гвардейские, сразу не бросались в глаза из-за мятого обмундирования, тем более что все, независимо от рангов, были одинаково сильно пропылены и утомлены.

Непроизвольно в голову лезла мысль, что внешнее представление о гвардии меньше всего отвечает данному случаю и что бодрое настроение и четкий шаг были организованы недавно, за последним поворотом дороги, а теперь все это выдохлось. «Да и ни к чему, раз прибыли к пункту назначения… И между прочим — утомившись до крайности».

Вторая мысль, появившаяся у наблюдавших со стороны, — что эти воины устали не сегодня или вчера, а уставали в течение долгих месяцев войны. Это обстоятельство лучше, чем другим, было понятно старпому.

Еще через минуту прояснилась другая внешняя особенность этой воинской части, очевидно бывшая главной причиной смущения и мрачности бойцов. Батальон был без оружия и какой-либо амуниции, но в первый момент это как-то не бросалось в глаза.

Даже в баню маршируют с узелками, а тут… ничего. «Разве что у майора — палка, а у адъютанта — сумка».

Немолодые, опытные солдаты, раненые и перераненные, но еще относительно крепкие, они чувствовали себя как бы раздетыми. «Вроде как голые перед народом».

Непривычное, тягостное состояние усугублялось неловкостью из-за очевидности того, что их также направляют в тыл вместе с женщинами и детьми, в то время когда город находится в явной опасности.

Вот почему они молча и понуро стояли в самых разнообразных позах, стараясь не смотреть в лица эвакуируемых и матросов.

Молчала и очередь.

Но в ней, хотя и без заметного обмена мнениями, возникла затронувшая почти всех тревога, перераставшая в мучительное беспокойство.

— А вдруг оставшихся на пирсе не возьмут?

— Ведь на корабле и так полно!..

— Конечно, солдат в первую очередь!..

Майор с тростью, опять превратившись в относительную тугую пружину, немного вырос и, подойдя к старпому, четко откозыряв, представился:

— Командир Энской гвардейской стрелковой дивизии майор Соколов. Прибыли на посадку…

При последних проглоченных словах он отогнул рукав гимнастерки и, оголив циферблат ручных часов, одновременно проверяя себя и подтверждая моряку, показал, что прибыли они точно в «ноль-ноль», в соответствии с приказом командарма, назвать которого при посторонних он не счел возможным.

Затем, взяв пакет у адъютанта, стоявшего поодаль, протянул его старпому.

— Я извещен… Но, к сожалению, кроме верхней палубы, ничего предложить не могу…

— Устроимся!

Боцман, из-за плеча своего начальства, почтительно добавил:

— Тентов и брезентов предоставим, опять же и маты…

— Ну, тогда отлично расположимся! Благодарю!

— Ой не говорите… хоть и лето — в море прохлада ночью бывает…

— Боцман прав! К тому же, я вижу, ваши бойцы даже без шинелей!.. Вы извините меня (понизив голос до конфиденциального регистра, старпом продолжал так, что дальнейшую беседу слышали только боцман и ближайшие рассыльные под трапом), но я не понимаю двух обстоятельств… В бумагах сказано, что направляется дивизия, а я вижу двести пятьдесят — триста человек… И второе — очень уж вы… налегке.

— Вы абсолютно правы!.. Разъясняю! Отправляется, так сказать, номер дивизии и кадры ее ветеранов-гвардейцев… для восстановления. Часть органов управления с одной ротой уже на месте, со знаменами (с которыми идем от самого Бреста) и с документами о назначениях, перемещениях и с наградными листами. А вооружение, техника и снабжение — так же как и новые пополнения — уже подготовлены управлением резервной армии и тыла.

И, переходя на простой товарищеский тон, как бы сознаваясь в своей слабости, майор добавил:

— Что задержались — это верно; но я уговорил начальство повременить дней пять-шесть, чтобы собрать побольше своих: отставших, выздоравливающих из госпиталей или приблудившихся к другим частям… И вот видите — какую силу мы с военкомом собрали!

Только теперь скромно сделал шаг вперед и откозырял один из многих, который отличался, может быть, только шпалой со сбитой эмалью и марлевой повязкой под пилоткой.

Майор полуобернулся, приглашая полюбоваться на своих витязей. И хотя только стоявшие поблизости и слышавшие этот необычный разговор солдаты подтянулись и приняли почти внушительные позы — общий вид гвардейцев явно не импонировал бы фото- или кинокорреспондентам.

Но майор этого не понимал.

У него на глазах были чудесные и невидимые очки, через которые изможденные воины — все вместе и каждый в отдельности — явственно представлялись чудо-богатырями.

Эти очки называются «опытом боевого товарищества». Только через них можно видеть подлинную красоту духа бойцов и командиров. И тем хуже для тех, кто не может без них заглянуть сквозь загар и запыленную гимнастерку (так же как и сквозь замасленную тельняшку).

Большинство из бойцов, у которых во внутреннем кармашке была приколота красная книжечка, майор знал в лицо без всяких очков, еще со времен тяжелых боев на Днепре, затем у Миллерово и позже — под Ростовом.

Ни старпом с боцманом, ни сам майор с военкомом, ни один человек на пирсе или на крейсере не представляли, как много вот этой стрелковой дивизией-батальоном было сделано для будущей победы.

Каждый, повседневный, даже самый малый успех, в виде прошитого из автомата фрица, продырявленного танка или вколоченного в землю самолета, неуклонно, как само Время, уменьшал не только численный состав сил и средств наступавших оккупантов, но одновременно увеличивал в них растущий страх за будущее. Где-то в книге судеб — вернее, в военной канцелярии Истории — велся подробнейший счет материальным и духовным потерям, которыми одураченные фюрером немцы расплачивались за видимое приобретение обширных земель на Востоке. И против каждой графы — обстоятельный счет накапливаемого горя, ненависти и средств противодействия у подлинных хозяев этой самой земли. Одни увеличивали число березовых крестов на солдатских кладбищах и число дивизий у себя в тылу для борьбы с партизанами, другие накапливали резервы и волю к победе.

Эти гвардейцы стеснялись, что не имели оружия, но у многих, либо в поясе шаровар, либо в подобии ладанки на груди, либо просто в кисете была щепотка земли или осколок камня от стен Киева, или Одессы, или Севастополя, куда хранивший эту священную памятку еще должен был вернуться.

— Перед самым отбытием ваш адмирал, командир военно-морской базы, предложил все наше оружие и снаряжение сдать для местных формирований. И хотя кое-что шло против устава, командарм разрешил… Не увозить же в такой момент с собой триста автоматов, шестьсот дисков, тем более что мы скоро вернемся с новеньким хозяйством! Ну, а ребята, когда поняли, так чуть ли не ремни и кисеты стали передавать ополченцам. Задали военкому работу — чтобы не перегибали!

— Теперь все ясно, — сказал старпом.

— Думаю, что не совсем!.. По совету вашего адмирала, мы взяли с собой походную кухню с принадлежностью и продовольствием. Я их оставил за элеватором…

— Ну что ж, это значительно облегчит нашу задачу с питанием пассажиров.

Переходя на официальный тон, старпом громко, в расчете, чтобы слышали в очереди, сказал:

— Прошу рассредоточить людей. Поставьте жалнера… или как там по-вашему. Лишь только пройдет последний гражданин, давайте ваш бат… вашу дивизию — цепочкой на верхнюю палубу. Боцман укажет размещение и займется вашим багажом!

— Есть!

После нарочито громогласных указаний от трапа к концу очереди пробежали улыбки, вздохи облегчения и слова сдерживаемой радости. Спустя еще две-три минуты эвакуируемые давали солдатам прикурить; кто-то предложил подшить пуговку; молодая мать уговаривала кого-то из солдат подержать дорогого ей младенца, а солдат вдруг растерянно спрятал руки за спину, так как руки его отвыкли от всего, кроме винтовки и гранат.

Процесс братания мог нарушить налаженный порядок, если бы по команде «рассредоточиться» солдаты не стали расходиться и исчезать в закоулках и щелях, под брезентами грузов и катушками кабелей, демонстрируя смысл «защитного цвета обмундирования» и длительного опыта врастания в любую местность.

Как будто по заказу, в бессчетный за день раз завыли сирены и возобновились хлопки дальних зениток.

Опять наступила напряженная пауза, и после звонкого лязга закрываемых затворов на пирсе установилась мертвая тишина. Однако на этот раз не успели пассажиры двинуться к убежищам, как в большой корабельной трансляции раздался спокойный и властный голос:

— Погрузку не прерывать!.. До начала огня.

Кто-то где-то следил за обстановкой и знал — кому, когда и что надо делать.

Крейсерские зенитки огня так и не открывали. Нараставший воздушный бой, где-то в направлении на северо-запад, достиг самой высокой силы, а затем начал спадать, постепенно удаляясь от порта к горам.

5

Появление пастушки

Опять необычная очередь продолжала передвигаться безмолвно и методично.

Снова назойливо возникал в памяти облик не дающего покоя капитан-лейтенанта Овчинникова.

Но вдруг старпома будто подхлестнули изнутри. Мозг оцарапало слово «жесть».

«Ну, относительно двадцати старых мастеров („золотой фонд шампановедов“) с семьями — куда ни шло… Наверное, давно прошли мимо или по носовому трапу. Но вывозить пятнадцать тонн импортной консервной жести с фруктово-овощного комбината?! По телеграмме Микояна?! Подумать только, это боевому крейсеру?! Тут бои идут… и какие! Можно сказать, от одной авиации податься некуда! А ты на крейсере консервную жесть перевози? Все равно, что она какая-то редкостная! Нет, это даже не легковой извозчик, раз поклажу грузить надо… Это… это… уже — верблюд!»

Между тем очередная мать, сделав последний шаг к трапу, перекладывая ребенка на другую руку, торопливо протягивала квиток и, подобрав небольшой чемоданчик с притороченной к нему подушкой, выжидающе-взволнованно заглядывала в каменное лицо уставшего человека, чтобы через пятнадцать секунд спеша уступить место старушке или старику, не с баулом, так с корзиной, если не с девочкой, то с мальчиком, а то и с двумя сразу.

«Довольно дурака валять!.. Вот придем — подам рапорт!»

Это стремление, возникшее у старпома в начале посадки, стало настолько острым, что казалось открытием, впервые пришедшим в голову.

«К чертовой матери… изображать из себя верблюда!»

Очевидно, эта неприятная мысль настолько досаждала, что старпом не заметил, как громко выбросил «верблюда» прямо в лицо ошарашенной женщине, в страхе прижавшей к груди драгоценный пакет. Еще больше она смутилась, когда выроненный от неожиданности квиток, как опавший кленовый листочек, легкомысленно болтаясь короткими галсами, упал в воду, через узкий просвет между стенкой и бортом крейсера.

Понимая, что сам виноват, старпом сиплым голосом произнес:

— Извините… это ничего… Боцман! В каюту старшего минера!

Обходя старпома как-то боком, женщина безмолвно смотрела на эту угрюмую маску, искренне обеспокоенная за него, за этого моряка с налитыми кровью глазами.

Боцман помог ей сделать первые шаги на трапе, а дальше проводили два очередных рассыльных. Но если до этого случая старпому было муторно и досадно, то теперь стало еще противнее.

— И вообще… всех, кто с детьми, — по каютам! В кают-компанию и в ленинский уголок!

«Ошалел! — подумал боцман. — С самого начала это решено и указано. Кроме того — сам же размечает! Обратно ошалел!»

Уже прошли и отметились многие старики, два или три нестарых мужчины с марлевыми повязками, пахнущими госпиталем, и немало женщин с детьми, а тягостное ощущение от случая с упавшим пропуском не исчезало.

«А все-таки… не мое это дело!» — методично повторял про себя старпом в такт медленному продвижению людей, размечая их пропуска. Однако эта фраза не утешала и не успокаивала, хотя бы потому, что разметка была его делом.

Так же подсознательно чувствовал он, что неправ и в вопросе о жести, но думать об этом не хотел. А между тем что стоило крейсеру водоизмещением в 7500 тонн взять на борт пятнадцать тонн особо дефицитной жести, купленной в США почти что на вес золота? Не оставлять же такой подарок немцам!

Кроме того, в предыдущие походы возили грузы и более тяжелые и более неожиданные.

«…Но почему меня боятся?

…Правда, я вас не обожаю, но ведь и не бросаюсь как тигр?

…Очевидно, моей физиономией детей пугать можно… Впрочем, что там детей, когда взрослые шарахаются?»

Суровая, не по возрасту, маска как бы въелась. Она была принята нарочито, давно, когда под его команду попали опытные моряки, и попытки поучать их самому же казались недостаточно убедительными. Да они и не были убедительными, почему (восполнялись императивным тоном, официальной позой и лаконичным жестом.