Его звали Корчагин

Его звали Корчагин

— Хотите, познакомлю вас с Павлом Корчагиным? — спросила меня однажды Мадлен Риффо — одна из героинь французского Сопротивления, поэтесса, боевая журналистка, а в те дни корреспондент прогрессивной французской газеты на Всемирном конгрессе профсоюзов, происходившем в Вене.

Странный вопрос этот был задан в ресторане «Венский парк». Здесь по талонам ужинали делегаты конгресса. Огромный ресторан, где в будние дни в пустых залах позевывали, опираясь спиной о дверные косяки, чинные официанты, в часы перерыва конгресса преображался. Здесь было шумно, тесно, и в тесноте этой звучали все языки, все диалекты, на каких только изъясняется человечество. Ресторан гудел, как рабочая столовка.

Поэтому когда Мадлен, с которой мы, советские журналисты, успели не только познакомиться, но и подружиться, сделала такое странное предложение, я сначала подумал, что ослышался.

— С Павлом Корчагиным?

— Да, но если быть точной, с Павкой.

— С героем романа Николая Островского?

— Если хотите, пожалуй, да.

— Здесь?

— Он делегат конгресса.

— Ну, знаете ли, Мадлен…

Признаюсь, я даже немного обиделся. Я знал ее биографию. Эта хрупкая девушка с точеным лицом боттичеллиевской мадонны сама могла стать героиней приключенческого романа. За несколько дней до этого, когда она рассказывала мне свою военную одиссею, записывая, я от волнения ломал карандаш, боясь что-нибудь пропустить. Но мы были недостаточно знакомы, для того чтобы учинять надо мной столь простодушный розыгрыш.

— Ну хотите пари на бутылку хорошего вина?.. Корчагин здесь, я вас с ним познакомлю, а потом втроем мы эту бутылочку и разопьем.

Разговор шел на большой оплетенной виноградом веранде, выходившей в парк. Осень уже дохнула на деревья. Как седина на висках, в зелени пробрызгивала красивая прожелть; листья лоз покраснели, стали жесткими, точно бы жестяными, и действительно, словно жестяные, стучали друг о друга, когда ветер трогал их. Один такой лист упал на стол и собеседница задумчиво разглаживала тонкими пальцами его желтоватую изнанку. Всех своих товарищей по делегации я знал. Среди русских не было человека с фамилией Корчагин. Что бы это могло означать?

— Может быть, это прозвище?

— Нет, имя и фамилия. В учетной карточке делегата так и записано: Корчагин. Ну, спорим? — огромные черные глаза весело сверкнули на бледном лице. — Чем вы рискуете? За бутылку вина идет сюжет новеллы и тоже о настоящем человеке. Помимо этого познакомитесь с отличным парнем.

Мы поспорили. Мадлен озорным движением головы перекинула свою толстую косу за спину и исчезла в анфиладах зал, пестревших необычным разнообразием национальных одежд. Через короткое время я снова увидел ее. Она вела под руку высокого, очень стройного африканца, такого черного, что кожа его отдавала в синеву, как у крыла ворона. На незнакомце был дешевый костюм, явно купленный в магазине готового платья, но сидел он на нем необыкновенно изящно и не скрывал атлетического разворота плеч, узкой талии. Протянув фиолетовую руку с длинными тонкими пальцами, африканец произнес:

— Павка, — и уточнил: — Павка Корчагин.

— Павка Корчагин из Черной Африки, — повторила Мадлен и сказала новому знакомому: — Покажи ему свой делегатский мандат. Кстати, он делегат с тех самых рудников, где только что выиграна огромная забастовка, о которой вчера докладывал Луи Саян…

В этот вечер я не пошел в Венскую оперу, куда австрийские друзья не без труда помогли мне приобрести билет. Я не слышал «Травиаты» и не жалею об этом, ибо узнал от чернокожего Корчагина одну из самых удивительных историй, какую мне только доводилось слышать, странствуя по белу свету.

У делегата конгресса Павки Корчагина с детства было иное, негритянское имя. Он вырос на берегу большой реки в деревушке, состоящей из камышовых хижин, припертых к самой воде тропическим лесом. За все свои детские годы он лишь трижды наедался досыта, — когда его отец подстрелил для американских туристов-охотников великолепнейшего крокодила и обрадованные добычей янки, не скупясь, расплатились с ним; на свадьбе старшей сестры, выданной замуж за немолодого вдовца, хозяина речного перевоза, слывшего в деревне богачом; и на похоронах отца, которого убило при подрыве скалы на постройке дороги.

Некая английская компания прокладывала через леса и топи железнодорожную ветку к новым рудникам. Под небольшие авансы все мужчины деревни подписали контракт с этой компанией. С тех пор они почти не появлялись дома и лишь изредка присылали семьям жалкие гроши: магазины компании высасывали все их заработки, а взятый когда-то аванс из-за этого оказывался величиной неубывающей. Люди стали рабами компании. Но рабов все-таки кормили, чтобы они могли продуктивно работать. А маленький африканец, семейство которого осталось без отца, подписавший кабальный контракт, работал, по существу, за еду. На руки почти ничего не получал.

Пока дорогу вели по сухой равнине, работа была еще сносной, но вот начались тропические болота. Машины вязли, все приходилось таскать на собственных плечах. Работали по пояс в густой вонючей жиже. Начались болезни. В месяц тропических дождей, когда лихорадка особенно зла, по утрам нередко выносили из палаток скрюченные трупы с шафранными лицами.

Состав рабочих из-за высокой смертности почти сменился, но наш собеседник, от природы здоровый, крепкий, выжил. Вообще ему повезло. Среди подростков, завербованных на строительство, он выделялся не только выносливостью, но и грамотностью, ибо в отличие от других до того, как попасть на стройку, успел поучиться в школе католической миссии.

Старший подрывник, англичанин, сделал ловкого, смышленого, сообразительного подростка своим подручным. Это был хмурый, опустившийся человек, которого белые звали между собой «Рак-отшельник». Мистер Рак постоянно был под хмельком, а раз в год запивал. Но в своей профессии это был искуснейший человек, умевший делать направленные взрывы, и начальник колонны прощал ему и его нелюдимость, неуживчивый характер и любовь к виски.

Так вот этот-то одинокий, хмурый человек в нарушение всех колониальных обычаев приблизил к себе черного подростка, умевшего схватывать на лету все приказы. Он учил его тонкостям подрывного дела, требующего смекалки, сообразительности, отваги. И приучил читать. Сам он давно уже ничего не читал, кроме газет, попадавших в строительную партию с недельным опозданием, да и то только спорт и происшествия. Но в обозе партии среди его имущества был ящик со старыми книгами. Эти книги он и давал своему помощнику, который глотал их мгновенно, как пеликан рыбу.

То, что мистер Рак-отшельник, нелюдимейший из всех белых, так благоволил к своему черному помощнику, служило в партии объектом постоянного злословия. Начальник колонны получал даже жалобы на то, что старый подрывник разлагает цветных: если все они будут читать книги, кто же будет работать?..

— Так почему же все-таки, мистер… Корчагин, этот человек так возился с вами?

Собеседник улыбается, сверкают два ряда ровных белых зубов.

— Тогда я и сам не понимал, ну а теперь знаю, что и среди белых есть хорошие и добрые люди.

Отвечено было с полной серьезностью. Мы с Мадлен переглянулись, и она, незаметно мне подмигнув, отвернулась, стараясь скрыть улыбку.

Вопрос так и остался невыясненным. По своим воззрениям тот, кого звали Рак-отшельник, не был левым. Белые за равный труд получают в несколько раз больше, чем цветные? Правильно, ведь они покинули свой дом и свою страну для того, чтобы нести цивилизацию в эти забытые богом края. Палка в качестве орудия для повышения производительности труда? Скверно, конечно. Все-таки как-никак на дворе двадцатый век. Но ведь во многих английских городах дубинки висят на ремешках у полицейских не для того, чтобы ими ковыряли в зубах, а тут как иначе заставишь работать этих черномазых, не знающих английского языка. Насилие в деревнях? Конечно, это против заповедей господних, но не потащишь же своих жен или девушек в эти малярийные трущобы. Болезни? Да, многовато, конечно, людей мрет. Медицина бы тут была не лишней. Но кто их станет оплачивать, этих докторов, лекарства? Во что тогда обойдется дорога?

Именно так рассуждал мистер Рак-отшельник. А он был опытный человек и до того, как попасть на это строительство, строил дороги в Индии и в Британской Гвиане. Но, должно быть, он не всегда так думал. Среди книг, которые он, сам не ведая для чего, таскал в обозе строительной партии, кроме лихих полицейских и ковбойских повестей и романов в пестрых обложках, оказалось несколько скромных брошюр в скучных серых переплетах, брошюр на социальные темы. В них говорилось о профессиональных союзах, о взаимопомощи, о социальном страховании, о забастовках и о самом сильном оружии рабочего класса — солидарности и единстве…

— Мой босс не очень охотно давал их мне. «Это не для тебя, этого ты не поймешь, парень», — говорил он. А мне все эти книжки в серых переплетах казались куда интересней приключений Джеймса Бонда или интриг кровавой Мэри, — рассказывал наш собеседник…

Ужин делегатов кончился. Стемнело. В глубине парка зажглись огни, а история необыкновенного имени все еще оставалась невыясненной.

В залах появилась обычная публика, и все вновь приходящие, венцы и туристы, с интересом глядели в сторону нашего собеседника, но тот, к счастью, не замечал или не хотел их замечать и продолжал свою повесть.

— И ваш босс не возражал против того, что вы читаете эти книжки?

— Он просто думал, что они мне ни к чему. Он часто в разговоре со мной цитировал строчки из какого-то стихотворения. Я их запомнил: «Восток есть Восток, Запад есть Запад, и с места они не сойдут».

— Этот ваш подрывник знал Киплинга? — поразилась Мадлен.

— Знал. Он много знал.

— Ну а как же дальше? Что с ним сталось, с этим мистером Раком?

— Умер от лихорадки. Белых она трогала редко, для них были врачи, больницы, лекарства, но он все-таки умер. Его тело увезли куда-то в город, а имущество его белые роздали: у него не было родных. Мне, конечно, ничего из его вещей не досталось, но я получил от него самую большую ценность — профессию и еще то, что я вычитал из книжек в серых переплетах. Это мне и сейчас помогает.

— Но… Павка, расскажите все же, как вы приобрели себе русское имя?

— Хорошо, расскажу.

Когда трасса дороги снова углубилась в болота и жизнь снова стала невыносимой, наш собеседник, хотя он был одним из самых молодых среди цветных, подбил своих товарищей на забастовку. Он задумывал ее именно так, как говорилось в книгах в серых обложках: остановить работу, предъявить администрации свои условия. Добиться их выполнения. Молодой организатор не учел, что измученные, отчаявшиеся, обозленные люди, не имеющие классового опыта, — очень взрывчатый материал. Вместо забастовки вспыхнул бунт. Разнесли контору, взломали магазины компании, добыли там хмельное, подожгли бараки. А потом, когда прибыла на грузовиках вооруженная охрана компании, разошлись по своим деревням, унося наивные трофеи. Там их и переловила полиция. Хватали правого и виноватого. Схватив, били, иногда замертво бросали в грузовик, отвозили в город в тюрьму. Нашего собеседника тоже схватили. Его били палкой, топтали ногами, сломали пять ребер, отбили легкие. Без чувств бросили его в кузов самосвала. По пути он так и не пришел в себя. Тогда, испугавшись уголовной ответственности, стражники компании выкинули его на дорогу в городском предместье.

Ночная прохлада и выпавшая роса привели его в чувство, и вот тут молодой африканец, никогда не бывавший в городе, узнал, что такое рабочая солидарность. Незнакомый мулат, человек огромного роста, на руках принес его в дом, где ютилась его семья. Он сказал, что местные горняки, узнав о кровавом происшествии в строительной партии, собрали немного денег, чтобы поддержать тех, кого смогут, и что вот он, мулат, член комитета по этой помощи. Он вызовет врача.

— Зачем вы будете на меня тратиться? Отдайте деньги тем, кто выживет, — ответил умирающий, закрыл глаза и отвернулся к стене.

— Ты неплохо начал, парень. Тебе надо обязательно подняться, — настаивал новый знакомый. Его жена, большеглазая женщина, тянула ему тарелку бобов с говядиной; ее дети смотрели на эту тарелку, глотая слюну.

— Вы должны выздороветь, товарищ, — сказала женщина.

— Это от меня не зависит. Отогнать смерть, когда она уже пришла, никто не может.

— Человек может все, чего очень захочет, — сказала женщина.

— Тогда он был бы богом.

— Нет, он остался бы человеком.

— …Это меня не убедило, — рассказывал тот, кто назывался Корчагиным. — Кому я нужен искалеченный, беспомощный. Я и работать-то как следует никогда не смогу.

Вот тогда-то жена мулата, приютившего нашего собеседника, принесла ему старую, совсем затрепанную книжку на английском языке и попросила прочитать ее. Стал читать лишь для того, чтобы не обидеть добрую женщину. Потом заинтересовался, увлекся. Он был очень слаб. Сломанные ребра ныли под повязкой. Мучал кашель, но, отхаркнув окровавленную мокроту, он снова принимался за книгу.

Это была книга о молодом русском юноше, победившем смерть, страшную болезнь, оставшемся в строю. Нескольких страниц в книге не хватало. Понимать описываемое было трудно, тем более что люди из Черной Африки в те дни мало знали о Советском Союзе.

В раздумьях о книге, о далеких, неведомых людях, об их стране, о юноше со странно звучащим именем Павка Корчагин, о его жизни молодой негр обретал волю к жизни, обретал силу, веру в себя, в возможность выздороветь.

— Это великая книга, — торжественно произнес рассказчик, подняв вверх свой тонкий черный палец. — Самая лучшая из всех, какие я прочитал. А я прочел много книг. Она, эта книга, поставила меня на ноги, она сделала меня тем, чем я стал теперь… Что, в самом деле этот писатель рассказывал о себе?

— Да, он написал о себе.

— И вы знаете этого писателя? Знакомы с ним?

— Нет, я с ним не знаком. Он умер.

— Умер?

Это слово, произнесенное по-английски, я понял без перевода, потому что оно вырвалось криком из глубины души. Мадлен оценила этот вскрик.

— Я же сказала, что дарю вам превосходный сюжет. По репортерской привычке она тоже раскрыла блокнот и что-то быстро-быстро в него записывала.

— И все же, как случилось, что у вас, делегата из Черной Африки, оказалось русское имя?

Наш собеседник улыбается, сверкая ровными рядами крупных белых зубов.

— Есть в нашем племени такой обычай: тот, кто спасся от верной смерти, должен немедленно взять другое имя, это для того, чтобы провести смерть, если она вздумает вернуться за отнятой у нее добычей. Когда я добрался до родного селения, старейшина спросил, как я хочу теперь именоваться. Я ответил: Павка Корчагин. Так вот я и стал Корчагиным.

Потом, повертев в руках свой делегатский мандат, где имя это было написано по-французски, добавил:

— Вы слышали, как сегодня Луи Саян рассказывал о забастовке, которую выиграли наши шахтеры, как ребята заняли шахту и не вышли оттуда, пока администрация не выполнила их требования. Саян поздравил наш молодой профсоюз с внушительной победой. Но он не говорил, что в газетах писали, будто эту забастовку организовали русские коммунисты, а ведь так писали. И, знаете, почему? А потому, что ею руководил Павка Корчагин. — Собеседник улыбнулся.

— Ну что ж, нам, пожалуй, пора. Наших никого уже нет. Опоздаем на вечернее заседание. — Мадлен торопливо встала, бросила блокнот в свою сумку, которую она носит по-военному на ремне, переброшенном через плечо. — Ну, а мой выигрыш мы реализуем завтра в обед, когда тут будут свои. Согласны?..

В этот вечер я, не зажигая лампы, долго сидел в своем крохотном номере у окна, наблюдая, как, погружаясь во мрак, Вена зажигает свои огни. История черного Корчагина не выходила из головы. Мне не посчастливилось быть знакомым с Николаем Островским. Но роман его «Как закалялась сталь» я всегда считал одной из удивительнейших книг мировой литературы. Целыми фразами могу цитировать его по памяти. И все-таки только в тот вечер в Вене я постиг полную силу этой книги.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.