Глава 17 Уфа – Челябинск – Тобол – Омск

Глава 17

Уфа – Челябинск – Тобол – Омск

Мы уже знаем, насколько ответственным было решение Александра Васильевича принять должность Верховного Главнокомандующего и каковы были его взгляды на индивидуальный характер военного творчества. И на первый взгляд кажется, что именно оперативное творчество Колчака (или позиции, с которых он вмешивался в оперативное творчество своего штаба) не соответствовало требованиям Гражданской войны: ведь он считал «первой и основной функцией командующего» – «изучение и познание обстановки для составления ее оценки как фундамента по созданию военного замысла» («Служба Генерального Штаба»), в то время как в сознание русских генштабистов последних предвоенных выпусков из Академии закладывалась идея о необходимости «создавать обстановку, а не подчиняться ей». Настораживает и проблема выбора основного операционного направления на весеннюю кампанию 1919 года, поскольку стратегии Колчака (впрочем, самого Колчака при этом обычно пренебрежительно сбрасывают со счетов, представляя его марионеткою в руках Лебедева) часто приписывается неумение определить «основную идею» будущих операций или, хуже того, попытка выполнить сразу два стратегических плана. Так, генерал Филатьев пишет:

«Для наступательных операций было только два разумных варианта:

1) Или выставить заслон в сторону Вятки и Казани и, держась здесь оборонительно, главные силы направить на Самару и южнее, чтобы у Царицына соединиться с Донцами и Добровольческой армией и затем совместно действовать на Москву, упирая свой правый фланг на Волгу.

2) Или же двинуться в направлении Казань – Вятка с тем, чтобы через Котлас связаться с Архангельском, усилиться оттуда людьми и перекинуть свою базу из Владивостока в Архангельск, чтобы быть ближе к Англии – источнику пополнений военным имуществом…

… Был еще один, третий вариант, кроме двух указанных: двинуться одновременно и на Вятку, и на Самару… Именно он и был избран для сокрушения большевиков, что и привело Сибирские армии в конечном результате к краху».

Не будем специально подчеркивать, что изложение «второго» варианта у Филатьева по меньшей мере неряшливо, – в действительности речь должна была идти не об операционном направлении Казань – Вятка, с не очень понятным исходным пунктом такого маршрута, а о Казани и Вятке как промежуточных рубежах (на пути к Москве) наступления по двум операционным направлениям. Не будем также придираться к изложению варианта «первого» – согласно Филатьеву (его явному стороннику), при реализации такого плана между «заслоном в сторону Вятки и Казани» и основной группировкою, переводимой на правый берег Волги (иначе войска не смогли бы опереться на реку своим правым флангом), образовывался бы разрыв еще более угрожающий, чем образовался в действительности между Западною и Сибирскою армиями. Суть замечаний Филатьева – не в «положительной», а в «отрицательной» их составляющей; не в предложении более рационального плана и даже не в выборе одного из имевшихся, поскольку представления генерала о них, как видим, довольно смутны, – а в обвинении колчаковской Ставки, будто она легкомысленно избрала путь двух генеральных наступлений по двум изолированным операционным направлениям.

Несколько по-иному представляет дело генерал Будберг, в отличие от Филатьева находившийся весною – летом 1919 года в Омске, но о мотивировках, которыми руководствовалась Ставка при разработке планов весеннего наступления, узнавший лишь post factum. Будберг утверждает, что в Ставке – «как говорят, со слов Лебедева» – не верили «в силу и устойчивость армии Деникина» и, сравнивая «южный» и «северный» театры возможного разворачивания операций, отдавали предпочтение последнему. Ссылаясь на «доклад Ставки», Будберг рассказывает:

«… В докладе указывается, что население южных губерний по нижнему течению Волги тоже малонадежно для производства там прорыва и мобилизаций, так как там много рабочих и бродячей вольницы (заметим, что генерал Лебедев происходил „из дворян Саратовской губернии“, родился в Царицыне и, возможно, знал, чт? говорил. – А.К.); железные дороги Юга считаются также очень потрепанными и лишенными подвижного состава, что делает невозможным базирование на них при общем наступлении к Москве.

Казанско-Вятский фронт ставочными стратегами оценивается по той же схеме несравненно более благоприятным; считают, что население здесь крестьянское, более спокойное и, как уверяют, чуть ли не монархическое; железные дороги считаются менее потрепанными, а самое наступление прикрыто с севера малодоступными лесами и болотами».

Наряду с этим Будберг, уже открыто ссылаясь на сплетни «маленьких людей в Ставке», называет одним из главных и самых влиятельных сторонников «северного направления» – генерала Нокса, «мечтавшего о возможно скорой подаче английской помощи и снабжения через Котлас, где существовало прямое водное сообщение с Архангельском, куда уже прибыли значительные английские запасы». Наконец, лукаво оговорившись – «в возможность такой гадости я не верю», – Будберг все же не отказывает себе в удовольствии передать «такую гадость» – еще более злую сплетню, будто в основании выбора стратегического плана лежало стремление «избежать соединения с Деникиным, ибо младенцы, засевшие на все верхи, очень боятся, что тогда они все полетят и будут заменены старыми опытными специалистами». Как бы то ни было, автор «Дневника» отнюдь не поддерживает версию о двух независимых и даже расходящихся операционных направлениях, подводя читателя к выводу, будто направление было избрано одно – «северное».

Наконец, можно привести и примеры еще более радикальной оценки колчаковского стратегического планирования. Современный историк одним росчерком пера уничтожает стратегию омской Ставки буквально на корню: «Законы военного искусства непреложны и говорят о необходимости, как минимум, трехкратного превосходства над противником для успешного ведения наступления. При несоблюдении этого условия и отсутствии резервов для развития успеха операция приведет лишь к напрасной гибели людей, что и произошло весной – летом 1919 года. К началу наступления белые обладали лишь двойным превосходством в силах, причем учитывая нестроевых, а не только боевой состав. Реальное соотношение, скорее всего, было для них еще менее выигрышным» (если сравнивать те же подсчеты с оценками численности красных соединений Восточного фронта, сделанными по советским документам Какуриным, временное превосходство колчаковских войск не достигнет и полуторной отметки).

Возражение звучит как будто убедительно, а в своей апелляции к гуманистическому сознанию в части, касающейся «напрасной гибели людей», – и вовсе кажется неотразимым; однако на поверку оно отнюдь не столь безупречно. Продолжая эти рассуждения, остается придти к выводу, что Гражданская война в России (да и не только она) была в принципе невозможна, поскольку противоборствующие стороны, крайне редко обладавшие желанным превосходством три к одному, вместо наступлений должны были замереть и каким-то не совсем понятным способом наращивать свои силы, – а война без наступлений ни к чему хорошему заведомо не приводит.

Можно и обратиться к опыту подлинного, а не кабинетного стратега – генерала Деникина, который писал о своей летней кампании 1919 года: «Мы занимали огромные пространства, потому что только следуя на плечах противника, не давая ему опомниться, устроиться, мы имели шансы сломить сопротивление превосходящих нас численно его сил [121]… В подъеме, вызванном победами, в маневре и в инерции поступательного движения была наша сила». С другой стороны, Деникин сам говорит о различии стратегий «внешней войны» и «войны гражданской», причем применительно к последней считает, что ее условия, «не опрокидывая самоценность незыблемых законов стратегии, нарушают их относительное значение», – и соответственно ослабляет этою оговоркой собственную позицию. Однако вот что пишет о «теории, самодовольно идущей вперед путем абсолютных заключений и правил», Клаузевиц, рассматривающий как раз наиболее принципиальные вопросы любой войны:

«Теория обязана считаться с человеческой природой и отвести подобающее место мужеству, смелости и даже дерзости. Военное искусство имеет дело с живыми людьми и моральными силами; отсюда следует, что оно никогда не может достигнуть абсолютного и достоверного. Для неведомого всегда остается простор, и притом равно большой как в самых великих, так и в самых малых делах. Неведомому противопоставляются храбрость и вера в свои силы. Насколько велики последние, настолько велик может быть и риск – простор, предоставленный неведомому. Таким образом, мужество и вера в свои силы являются для войны существенными началами; поэтому теория должна выдвигать лишь такие законы, в сфере которых эти необходимые и благороднейшие военные добродетели могут свободно проявляться во всех своих степенях и видоизменениях. И в риске есть своя мудрость и даже осторожность, только измеряются они особым масштабом».

Обратим также внимание, что при разборе одного из сражений «внешней», а отнюдь не гражданской Франко-Прусской войны Фош ставит пруссакам в заслугу применение «давно известного принципа: “Лучший способ обороняться заключается в том, чтобы атаковать”, принявшего в данном случае даже такой вид: “Чем мы слабее, тем больше мы атакуем”» и «непрерывное стремление к моральному превосходству» даже «без надежды на решительный успех». Правда, Фош говорит не о стратегии, а о тактике; однако и в приводимом им примере масштаб был отнюдь не малым (с обеих сторон участвовало семь корпусов, потери которых в общей сложности превысили тридцать тысяч человек), особенно по сравнению с масштабами русской Гражданской войны, которую можно со стратегической точки зрения определить как войну небольших армий на обширных пространствах; кроме того, сам Фош подчеркивает, что «непрерывные наступательные действия» тогда «спасли стратегический маневр». Поэтому вопрос должен стоять о том, насколько наступление, пусть даже недостаточно обеспеченное с точки зрения отвлеченных «непреложных законов», преследует цели, принципиальные для выполнения общих задач войны.

Главной задачей становился разгром живой силы противника, то есть оперативные соображения должны были превалировать над «отвлеченно-географическими» (захватом территорий, рубежей и даже продвижением к вражескому центру по кратчайшему направлению). С этой точки зрения наступление на Глазов – Вятку – Котлас, к тому же обещавшее значительно сократить пути доставки снабжения (существующие, как мы знаем, тянулись через всю Сибирь от Владивостока по единственной магистрали), также не теряло своего смысла, поскольку советские войска были распределены против «северного» и «южного» направлений почти поровну (по советским же данным, 49800 штыков и сабель и 47000 штыков и сабель соответственно). Кроме того, гипнотически на молодых генералов Сибирской армии мог действовать тот факт, что соединение с частями Северного фронта генерала Миллера на тактическом уровне… уже состоялось!

Еще в конце января – начале февраля 1919 года передовые колчаковские подразделения появились на Печоре, 21 марта произошла встреча с «архангельцами», а 26 апреля Командующий русскими войсками Северного фронта генерал В.В.Марушевский в ответ на приветственную телеграмму Гайды от 18 апреля передавал: «Прошу верить моему горячему желанию вести работу не только в связи, но и с прямым подчинением наших операций операциям сибиряков… Надеюсь в самом близком будущем видеть наших северных стрелков действительно плечом к плечу с сибирцами». При согласованных наступлениях от Перми и Архангельска – на Вятку и Котлас соответственно не только облегчалось снабжение наступающих войск Гайды всем необходимым с Севера, но и создавался новый участок общего фронта, силы красных против которого были бы сравнительно невелики.

Однако Главное Командование, судя по всему, отнюдь не увлеклось «северною» перспективой и не собиралось переносить на Вятское направление центр тяжести весенних операций. С «северным вариантом» не согласуются ни директивы Колчака о передаче из Сибирской армии в Западную нескольких соединений, ни результаты совещания в Челябинске, состоявшегося 11 февраля под личным председательством Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего. Присутствовавший на совещании, где планы наступления с Колчаком обсуждали Гайда, Дутов и Ханжин, начальник штаба последнего генерал С.А.Щепихин вскоре свидетельствовал: «… Был принят план, который я назову средним, так как он учитывал нанесение главного удара по центру на Уфу», – и специально отмечал отказ от «плана Гайды» («нанесение главного удара в районе его армии»), «потому что слишком район удара удален от района, где нужна помощь». А когда многообещающее наступление на операционном направлении Уфа – Симбирск или Уфа – Самара с выходом к Волге фактически не было поддержано Гайдой, генерал Ханжин жаловался в Ставку 2 марта: «Западная армия, наносящая главный удар, вправе рассчитывать не только на полную связь с ее действиями операций соседних армий, но и на полную поддержку с их стороны, даже поступаясь частными интересами этих армий в пользу главного удара…» И хотя долю вины за образование разрыва в общем фронте можно возлагать и на самого Ханжина, – очевидно, что последствия независимо от поисков виновного должны были оказаться весьма неприятными.

Однако, говоря о фронте Западной армии как участке главного удара, нельзя забывать и об упоминавшейся – почти пятидесятитысячной! – советской группировке, противостоявшей войскам Гайды. Поэтому любое ослабление Сибирской армии представляется действием также очень рискованным, тем более что операционные направления Пермь – Вятка (или даже Пермь – Сарапул) и Уфа – Симбирск оказывались если и не изолированными, то по крайней мере слабо связанными между собою, а переброска войск с одного на другое – весьма затруднительною (напомним, что в 1916 году даже на театре с гораздо более развитою железнодорожною сетью усиление Юго-Западного фронта подкреплениями с Западного встречало значительные трудности). Таким образом, заблаговременная – до начала наступления – крупномасштабная передача войск от Гайды Ханжину могла обернуться катастрофой у Сибиряков, а передача оперативная – в ходе наступления – вряд ли вообще была возможна.

Реальное, а не теоретическое взаимодействие, по-видимому, могло заключаться лишь в следующем: в то время как корпуса Ханжина, преодолевая сопротивление противника, изо всех сил рвались к Волге, Гайда сковывал бы северную советскую группировку, что в условиях маневренной войны он не мог делать иначе, как активными, наступательными операциями. Заметим, что и пресловутое «взаимодействие с Деникиным», в отсутствии которого так часто упрекают Колчака, осуществлялось тем же способом: «Переломный период кампании на Южном фронте, – подчеркивает Какурин, – отмечается прекращением притока к нему сколько-нибудь значительных [красных] подкреплений из глубокого тыла», в том числе дивизий стратегического резерва: «То обстоятельство, что эти дивизии не могли быть двинуты своевременно на Южный фронт, где их появление могло бы сыграть решающую роль, объясняется новой вспышкой энергии противника на Восточном фронте», – свидетельствует советский историк и «военспец». Между тем весеннее наступление армий Верховного Правителя практически никогда не рассматривается как существенный фактор, облегчивший положение Вооруженных Сил Юга России, которое в те месяцы было очень тяжелым.

Сознательно или бессознательно, но из анализа действительных и мнимых ошибок Колчака часто делается вывод о принципиальном превосходстве советской стратегии. Однако стратегический план руководства РСФСР на ту же кампанию вообще основывался на ложных предпосылках о «Западном театре и Украине» как основном фронте, где предполагалось столкновение с Антантой, а в перспективе – развитие международной революции или ее экспорт. Вооруженные силы Советской Республики в соответствии с этими взглядами предполагалось поделить пополам, причем одной половине предстояло оперировать на упомянутом театре, а другой – на всех остальных: Северном против Миллера, Восточном против Колчака и Южном против основных сил Деникина. «Намечаемая группировка сил», свидетельствует советский же автор, «сводилась к равномерному почти распределению их по фронтам без подчеркивания преимущественного значения какого-либо одного фронта».

Не лучше обстояли дела и на фронтовом уровне: между левым флангом 5-й и правым – 2-й советских армий зиял «слабо наблюдаемый промежуток в 50–60 км», а дивизия 5-й армии, которой предстояло переходить в наступление, «была расположена на таком участке, на котором к ней со стороны противника не подходило ни одной дороги, что исключало вероятность значительных боевых действий на этом участке». Впрочем, войска Верховного Правителя просто упредили красное наступление, нанеся удар в стык упомянутых армий, и это в немалой степени предопределило успех дальнейших действий: в течение месяца «лучшие части» 5-й армии отходят, делая в сутки по 20–25 верст. Развитие успеха требовало непрерывности усилий, и прав был генерал Ханжин, когда писал: «Остановить наступление сейчас [ – ] значит дать возможность противнику устроиться. Нужно все время давить на него, делая хотя бы мельче переход, но ежедневно». Говоривший впоследствии с Деникиным «один из министров омского правительства» указывал, что понимание этой необходимости тогда, в дни успехов, было всеобщим и лишь потом сменилось поиском виновных: «Никто из генералов, политиков, иностранных представителей не противился дальнейшему наступлению. Потом ругали Лебедева…»

Стратегия, избранная командованием советского Восточного фронта, по свидетельству начальника штаба одной из армий, бывшего генерала Ф.Ф.Новицкого, имела целью «с одной стороны, нанесение решительного поражения вновь сформированным армиям Колчака путем обхода его левого фланга и выход на его тыл, а с другой – занятие Уральской и Оренбургской областей и установление связи с Туркестаном», то есть действия по расходящимся операционным направлениям; это же отмечает и Какурин, обращая внимание на «массивную группировку [красных] войск на оренбургском и уральском направлениях за счет ослабления группировки на уфимском направлении». Лишь 10 апреля успехи наступления Ханжина побудили советское командование к образованию нового мощного соединения в рамках Восточного фронта – «Южной группы», командование которой, при начальнике штаба Новицком, принял энергичный и волевой Фрунзе. Отметим кстати различие в терминологии: если «Северная группа» и «Южная группа» Колчака существовали в составе Сибирской армии, то «группы» советского фронта сами объединяли по нескольку армий (Северная – 2-ю и 3-ю, Южная – 1-ю, 4-ю, 5-ю и Туркестанскую).

В упорных боях, проведя опасный контрманевр, красным удалось остановить продвижение Западной армии, а затем и вынудить ее к отступлению. Значительную роль здесь сыграло и то, что к этому времени, как мы отмечали выше, командованию РККА уже довелось столкнуться с неустойчивостью «регулярных» стратегических резервов и перейти к иным методам пополнения фронтовых частей, в то время как для армий Верховного Правителя тот же принцип подготовки резерва выявил свои отрицательные стороны в самые ответственные моменты напряжения сил. Нельзя также забывать, что мобилизационные ресурсы сторон были вообще несравнимы: центральные районы России (Московская, Петроградская, Новгородская, Вологодская, Тверская, Ярославская, Костромская, Смоленская, Владимирская, Нижегородская, Калужская, Тульская, Рязанская, Тамбовская, Пензенская губернии – все с высокой плотностью населения) служили резервуаром живой силы только для большевиков, проводивших там свои мобилизации свойственными им жестокими методами.

И все же своей задачи – «выиграть фланг» у армии Ханжина и выйти на ее коммуникации, следствием чего стала бы ликвидация главной колчаковской группировки и немедленное крушение всего фронта, – красным выполнить не удалось. Поражение Западной армии (после которого Ханжин был заменен генералом К.В.Сахаровым) нельзя было считать полным разгромом, что хорошо понял Троцкий, 25 июня раздраженно телеграфировавший Реввоенсовету Восточного фронта (копии – ЦК РКП (б), Полевому штабу Реввоенсовета Республики):

«Последние недели донесения Востфронта отличаются крайней неопределенностью… … В оперативных донесениях совершенно не указывается количество пленных, перебежчиков и захваченных трофеев. Равным образом совершенно нет сведений о наших потерях… Вести о восстании в тылу Колчака непосредственного военного значения не имеют. Восстаний немало и в нашем тылу, что неизбежно в условиях гражданской войны. Разложение в армии Колчака должно выражаться с [122]большим количеством пленных…

Командование Южгруппы требует винтовок, пулеметов, патронов, куда же делись трофеи…»

Любопытно, что в унисон со словами Председателя РВСР прозвучит вскоре критика бароном Будбергом победных реляций русского командования: «… Откинув шумиху трескучих фраз о тяжелых потерях красных, об истреблении целых полков и т. д., я вижу, что артиллерия красных уходит вовремя; что тех мелких трофеев, которые неизбежны при истреблении целых частей, нет; что те полки, которые сегодня показаны в реляции уничтоженными, через несколько дней сами атакуют и заставляют нас отступать…» С тем же пришлось столкнуться и большевикам в конце июля, причем нельзя сказать, чтобы в их руководстве, как политическом, так и военном, никто не питал в связи с этим обоснованных опасений.

Несмотря на высказанное 1 июня мнение Троцкого – «необходимо обеспечить непрерывность нашего наступления путем непрерывности пополнений, снабжения», – Главнокомандующий вооруженными силами Республики Вацетис был весьма сдержан в своих предположениях и планах. Председатель РВСР, признавая, что «наступление на Востфронте должно непрерывно идти до заранее намеченной линии обороны, так как ясно, что до Владивостока мы дойти сейчас не сможем», очевидно, относил установление такой «линии» в будущее, к завершению одного из этапов предстоящего наступления. Главнокомандующий же 6 июня директивой Восточному фронту намечал создание опорных пунктов примерно по линии Уральск, Оренбург, Стерлитамак, Уфа, Бирск, Сарапул, Оса, Пермь, то есть фактически в ближнем тылу наступающих войск. А потому стоит прислушаться к воспоминаниям Троцкого, будто «Вацетис считал, что после первых наших крупных успехов против Колчака нам не следует зарываться слишком далеко на восток, по ту сторону Урала. Он хотел, чтоб Восточный фронт зазимовал на горном хребте» (возможно, Троцкий основывается на каких-либо устных обсуждениях, не успевших получить документальное воплощение). Однако командование фронтом во главе с Каменевым настояло на энергичном развитии наступления – кстати, также не имея «троекратного превосходства в силах» (а Вацетис вскоре был безосновательно обвинен в причастности к «белогвардейскому заговору» и три месяца просидел в тюрьме).

Впоследствии Вацетис писал: «Мне было совершенно ясно, что наступление Колчака на Среднюю Волгу носило характер грандиозной демонстрации, в основу замысла которой было положено стремление энергичным нажимом на Среднюю Волгу привлечь на Восточный фронт РСФСР большую часть наших вооруженных сил, а затем отходом увлечь их в Западную Сибирь, то есть подальше от нашего главного театра военных действий, в частности от нашего Южного фронта, с которым готовился расправиться Деникин». Представить себе столь бредовый план – стратегическое отступление и «заманивание» целых армий противника к собственной столице, – конечно, весьма сложно, и рассуждения Вацетиса «носили характер» всего лишь позднейших домыслов; однако на уровне тактическом разыграть сражение по «схеме Канн» – с ослабленным, подающимся назад центром, дополненным мощными обходными группировками на флангах [123], – русское командование попыталось под Челябинском.

Инициаторами Челябинской операции были генералы Лебедев и Сахаров, и Будберг, разумеется, обратил против них весь свой гнев и сарказм, в очередной раз представляя Верховного Правителя безвольной марионеткой, куклой, в пустую голову которой вкладываются чужие идеи: «Лебедев сумел так начинить адмирала фаршем собственного изготовления, что тот узаконил себе чудовище, рожденное Лебедевым и Сахаровым, и глубоко огорчен неудачей “своей” операции». Этой карикатуре, однако, противоречат слова адмирала, сказанные 25 июля, в разгар операции, В.Н.Пепеляеву: «Генерал Дитерихс был против этих боев и за отход без боя от Челябинска, но я приказал дать бой. Это риск – в случае неудачи мы потеряем армию и имущество. Но без боев армия все равно будет потеряна из-за разложения. Я решил встряхнуть армию. Если бы вы знали, чт? я пережил за эти дни!» Таким образом, не отрицая разработки планов операции Лебедевым и Сахаровым, нельзя отнять и у Колчака права на волевое решение полководца – решение, которое представляется достаточно обоснованным и мотивированным. Одновременно с разворачиванием под Челябинском боевых действий Верховный Правитель обратился с воззванием «К населению России»:

«В этот грозный час, когда наши армии, несмотря на утомление беспрерывными боями с марта месяца, – все же выполняют свой долг перед Родиной и выполнят его до конца, я обращаюсь к населению свободной от гнета комиссаров России: мы ведем с большевизмом смертельную борьбу, которая не может кончиться договором или соглашением, ибо в этой борьбе мы защищаем родину против интернационала, свободу против тирании и культуру против одичания. В этой борьбе у нас нет честных противников: есть шайки грабителей, руководимые международными отбросами. Против нас нет честных способов ведения борьбы: есть путь мучения безвинных, насилия над беззащитными и всеобщее разграбление. И укрыться от борьбы и ее последствий нет возможности, пока враг не уничтожен. Сбросьте же с себя позорные цепи безразличия к судьбе Родины, – вы, забывшие все, кроме собственного благополучия и честолюбия. Очнитесь же от смятения и паники и вы, трусливо пытающиеся укрыться бегством от большевиков. Поймите, что уже не о лишении вас вашего достояния поставлена ставка. В этой последней и страшной борьбе, которая сейчас развертывается, для вас выход [ – ] только победа или смерть. В дружной, спокойной и планомерной работе сплотитесь все вокруг армии, пополните ее ряды, окружите ее заботами и облегчите ее труды и бдительно и зорко охраняйте ее от внутренней вражеской разрушительной работы».

И хотя, как мы уже говорили, исход борьбы решают войска, а не листовки и не газеты, – основания надеяться на успех у русского командования были. Управление советской 5-й армией, продвигавшейся от Уфы на Челябинск, довольно плохо представляло себе силы противника, а главное – его готовность к контрнаступлению. Красный командующий армией, бывший офицер М.Н.Тухачевский, оставался со штабом в Уфе, за триста верст от развернувшихся событий, и вряд ли мог осуществлять эффективное руководство борьбой. «Неурядица в управлении дала возможность белым безнаказанно произвести перегруппировку», – утверждает советский автор, а другой (бывший начальник одной из стрелковых дивизий 5-й армии Г.Х.Эйхе) свидетельствует: «… В те тяжелые семидневные бои конца июля 1919 г. мы лишь ценой полного напряжения всех наших нравственных и физических сил пришли к победе под Челябинском».

Тухачевский не позаботился об армейском резерве, и пришлось спешно заворачивать от Екатеринбурга одну из недавно переданных ему дивизий, теперь выходившую во фланг «северной» группе генерала С.Н.Войцеховского (красный командующий впопыхах поставил невыполнимую задачу на выдвижение в новый район, и в заданные сроки дивизию еще отделяла от указанных рубежей сотня верст). «Канны» встретились с «Каннами», «клещи» – с «клещами» более широкого охвата. Заминки начались и у «южной» группы генерала Каппеля. Ряд новых частей из числа подготовленных в тылу резервов вновь, как и весною, проявил неустойчивость в бою (массовые сдачи в плен и переходы на сторону красных). И все же весы еще продолжали колебаться, и никто уже не сможет сказать, чт? произошло бы, не начни Войцеховский прикрываться от занесенного над ним удара и вытягивать войска из боев вместо того, чтобы продолжать наступление против главной группировки противника. Наряду с этим, как пишет советский автор, Тухачевскому пришлось «серьезно взяться за управление дивизиями… и реализовать блестящее оперативное положение, стихийно создавшееся на фронте армии». Войска Верховного Правителя, распрощавшись с надеждой вернуть Челябинск, отошли за Тобол и далее – на рубеж городов Ишима и Петропавловска.

Троцкий, настороженно отмечая 5 августа: «… Разведывательные и оперативные сводки Восточного фронта так общи и, по существу, небрежны, что я до сих пор не составил себе вполне точного представления о том, разбили ли мы Колчака вконец или только побили его, дав ему все же возможность увести значительные силы на меридиан Омска», – в то же время начинал строить планы проложить «путь на Париж и Лондон… через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии» (для руководства этим предназначался Фрунзе, возглавивший Туркестанский фронт и в числе прочих ставивший фронту задачу «подготовки похода на Индию и Персию в целях удара английскому империализму»). Интересно, что в эти же недели в Омске составлялась грамота к хану Хивы, подписанная Колчаком 30 сентября. Верховный Правитель обещал оказать народам Туркестана и Хивы поддержку, в том числе хлебом, зачислял хана генерал-майором по Оренбургскому казачьему войску и сообщал, что рассчитывает на помощь Хивы против большевиков, для чего направляет военную миссию, дабы помочь в «формировании отрядов из Туркменских и Узбекских племен и для их военной подготовки»; таким образом в случае углубления советских войск в среднеазиатские пределы они могли быть скованы силами местного сопротивления.

Впрочем, в омской Ставке, конечно, не знали о планах Троцкого, а самим этим планам не суждено было осуществиться. Причиной был «сравнительно благополучный», по советской оценке, отход колчаковских войск из-под Челябинска и потери, понесенные там обеими сторонами. Генерал Сахаров свидетельствует о более чем пяти тысячах убитых, раненых и пленных из состава своей армии; красные источники, говоря о своих потерях, называют цифры от 3800 убитых, раненых и без вести пропавших до 15000 (!) убитых и раненых. Очевидно, что столь сильно расходящиеся данные не допускают «усреднения», но даже если принять на веру меньшее из показаний, следует обратить внимание на 900 «пропавших без вести» и задаться вопросом, куда могла деться эта без малого тысяча человек? Почему они не объявились, когда фронт ушел вперед, а они остались на «своей» советской территории? Не значит ли это, что таким образом красное командование завуалировало безвозвратные потери или… что даже в победных боях красные стрелки все-таки находили возможность сдаваться в плен, а то и перебегать к противнику?

Только что перенесшая «полное напряжение сил», 5-я армия не сумела выполнить и следующую поставленную ей задачу: «теснить противника на своем фронте, стремясь отбросить его к югу от Сибирской магистрали». «… Красные армии, – отмечает Какурин, – в весенний и летний период кампании 1919 г. оказались в том положении, когда боевая ткань их организма изнашивалась гораздо скорее, чем она могла быть возобновлена притоком свежих резервов и пополнений из тыла, и эти причины, которые мы считаем основными, определяли собой последующий ход кампании на всех фронтах до тех пор, пока решительные результаты кампании на одном из них, а именно Восточном, не дали возможности за его счет и благодаря отказу от активности на нашем западном фронте создать достаточно мощные оперативные кулаки на важнейших направлениях». Однако остается не до конца понятным, чт? советский автор считает «решительными результатами» сибирской кампании, поскольку даже в сентябре 1919 года говорить о таковых было слишком рано.

Это блестяще продемонстрировал генерал Дитерихс, теперь действительно сосредоточивший в своих руках командование всеми силами фронта. Во время Челябинских боев его позиция выглядит довольно странной: как утверждает Будберг, «Дитерихс решительно протестовал против Челябинской операции, но безрезультатно». По-видимому, протесты были все же недостаточно решительными, и генерал обратился к реорганизации Сибирской армии (согласно приказу Колчака от 14 июля «все войска Сибирской и Западной отдельных армий» следовало «привести… к составу трех неотдельных армий»: на основе Сибирской создавались 1-я и 2-я, Западная переименовывалась в 3-ю), а после неутешительного финала операции – не настоял на разбирательстве и отстранении виновников во главе с Сахаровым. Подлинная картина протестов Дитерихса и связанных с ними обсуждений и споров неизвестна, взгляду же со стороны представляется грустная картина Главнокомандующего фронтом, у которого запросто забирают одну из трех армий и дивизии стратегического резерва для операции, не вызывающей у него ни малейшего сочувствия. Кажется, что в этой ситуации Дитерихсу следовало протестовать вплоть до угрозы отставкой или даже какими-либо антидисциплинарными действиями (как протестовал в свое время Гайда), тем более что он пользовался немалым авторитетом: еще 3 марта группа членов кабинета (Михайлов, Сукин, Гинс, адмирал Смирнов идр.) настоятельно рекомендовала Вологодскому доверить Дитерихсу пост министра внутренних дел, а Смирнов 1 июня даже просил Колчака заменить «каким-либо из генералов» самого Вологодского, относительно возможных кандидатур замечая: «Имеются Дитерихс, Розанов, Сахаров». В июле – августе, однако, Дитерихс, уже облеченный полномочиями Главнокомандующего, не сумел или не захотел использовать свой авторитет для предотвращения, остановки или исправления последствий Челябинской операции.

Теперь же в руках Главнокомандующего фронтом находилась вся полнота оперативной власти, и он воспользовался ею, чтобы уже в конце августа организовать эффективное контрнаступление. Но если честь разработки плана неоспоримо принадлежит Дитерихсу и его штабу, то столь же неоспорима поддержка этой идеи Верховным Главнокомандующим, чьи взгляды на ведение войны представляются нам вполне самостоятельными и позволяют думать, что насторожившая в свое время оговорка об «обстановке» как «фундаменте военного замысла» была не более чем неудачным словоупотреблением: стратег Колчак не хуже самых энергичных своих подчиненных стремился сам создавать обстановку.

«Адмирал… нервно стал выбрасывать доводы о необходимости наступления как спасения от развала армий, о невозможности обороны ипр. ипр.», – рассказывает Будберг, датируя запись 23 августа (хотя в его «Дневнике», представляющем собою дневник лишь по форме, но не по существу, точная датировка и может оспариваться); а следующим днем он помечает разговор, в котором Колчак определенно считает «идею наступления» своей (Будберг противопоставляет ей план «все расстроенные дивизии отвести за [реку] Ишим, спешно отрекогносцировать и укрепить восточные берега и на укрепленных позициях задержать красных до тех пор, пока мы не произведем необходимые организационные реформы, выправим настроение и снабжение армий, наладим резервы и укомплектования» – стратегия весьма основательная, но ни разу в ходе Гражданской войны не приведшая к положительным результатам).

Впрочем, и план Дитерихса отличался основательностью, хотя и был проникнут духом активности и стремления навязать противнику свою волю. Стратегического резерва у Главнокомандующего фронтом уже не было, однако он сумел вывести часть войск из непосредственной боевой линии, пополнить их в районе Петропавловска, дать отдых, усилить тем, что удалось собрать в тылу, – и бросить на противника шесть относительно свежих дивизий.

29 августа начала наступление 1-я армия Пепеляева; 30-го Дитерихс подписал директиву, согласно которой на следующий день предстояло двинуться вперед 2-й и 3-й армиям. В течение месяца советские войска, потерпев серьезное поражение, оказались отброшенными обратно за Тобол. Ничему не научившийся Тухачевский вновь остался со своим штабом за четыреста верст от места боев (теперь в Челябинске), и Эйхе впоследствии так описывал управление советскими войсками в ходе этой операции: «Истратив все свои резервы, командование армии в дальнейшем, до самого отхода наших войск за р[еку] Тобол, ограничивается тем, что стремится изменением направления ударов дивизий, координированием их действий добиться поражения белых, но наши войска устали, понесли большие потери, потеряли гибкость маневрирования, и это не могло не отражаться на своевременности приказов, не могло не влиять на упорство в достижении цели. Инициатива была в руках белых. При этих условиях стремление командарма [Тухачевского] руководить в быстро меняющейся обстановке своими тактическими указаниями приводило к бесконечному подталкиванию наших войск и еще большему изматыванию наших сил».

На что рассчитывало командование русской армии? Пленный офицер дал показания, что адмирал Колчак, объезжая фронт, обращался к солдатам: «Знайте, что исход Петропавловской операции решит судьбу мою или красных». Фраза, конечно, апокрифична, но ощущение исключительной важности всего, что происходило между Ишимом и Тоболом, действительно владело Верховным и генералом Дитерихсом. Последний писал: «Как бы ни было нам тяжело, но мы должны проявить максимальное упорство, дабы противник не мог взять ни одного человека с Восточного фронта, а наоборот, вез свои дивизии на нас. Если за октябрь месяц большевики не усилятся против Деникина, то он к середине октября займет Москву». Генерал Сахаров, правда, приписывает Дитерихсу оговорку, которая несколько противоречит духу самопожертвования, звучащему в процитированных словах («… Мне нужно только во что бы то ни стало продержаться до конца октября, когда Деникин возьмет Москву. Нам необходимо до этого времени сохранить Верховного Правителя и министров»), – но отношения между двумя генералами были вообще очень не простыми, и тон отзывов Сахарова о своем начальнике в целом оказывается скорее недоброжелательным.

Как бы то ни было, усилиться на Южном театре военных действий за счет Восточного большевикам действительно не удалось, а моральные силы их войск в Сибири были в значительной степени подорваны неожиданным контрударом Дитерихса. «… Бывали случаи, когда наши части выбивались из занятых нами деревень одним только [артиллерийским] огнем»; «… имели место случаи, когда целые бригады отходили лишь вследствие обхода фланга и угрозы тылу со стороны прорвавшихся к нам в тыл казачьих частей», – свидетельствует Эйхе. Он же, опровергая сомнение скептика Будберга относительно достоверности победных реляций, рассказывает, как от одной из красных бригад «осталось 300 человек, которые были сведены в батальон», как другую бригаду «постигла такая же участь», как «попал в плен» целый полк и как ударный «кулак, с расчетом на удачные действия которого связывались надежды расстроить план белых, оказался разбитым еще до того, как он успел проявить себя и нанести хоть какой-либо урон белым». Однако наступательный порыв при движении от Ишима к Тоболу неизбежно выдыхался, резервов не было, а маневренное соединение, которому предстояло сыграть ключевую роль, с этой задачей не справилось.

Еще с конца июля стали звучать решения войсковых кругов и атаманов о массовой мобилизации казачества. Генерал Иванов-Ринов, Атаман Сибирского войска, взывал к казакам: «С Богом в душе и бодростью в сердце встанем, станичники, стеною, и я, Атаман, поведу Вас против врага своей головою», собираясь «разбить одним ударом голову большевизма» и обещая после победы «мирный труд и безмятежную жизнь». Возглавив Отдельный Сибирский казачий корпус и лично участвуя в боях, он первоначально добился тактических успехов и был награжден Колчаком орденом Святого Георгия IV-й степени… но развить успех рейдом по красным тылам у генерала уже не получилось. Удалось бы или нет уничтожить все советские дивизии, оказавшиеся между Тоболом и Ишимом, – спорный вопрос, но сделать это без конного рейда было явно невозможно.

Тем не менее успех проведенной Дитерихсом операции неоспорим. Потери 3-й армии, вынесшей основную тяжесть наступления, были немалыми – более восемнадцати с половиною тысяч убитыми и ранеными, – но и четыре (из шести действовавших) советские дивизии недосчитались более 5300 человек. К последней цифре необходимо добавить более 6700 больных (возможно, больные наравне с ранеными были включены и в сведения о потерях 3-й армии) и 2627 «пропавших без вести», которые в этих боях опять-таки не могли «пропасть» никуда, кроме плена (или просто оказаться «непоказанными» убитыми). Но успех Дитерихса часто становится основанием для безоговорочно положительной оценки и всех остальных его распоряжений, а это уже требует специального обсуждения.

Прежде всего генералу ставится в заслугу повышенное внимание, которое он придавал идеям добровольчества и религиозной войны. «… Дитерихс решил обратиться к пополнениям среди добровольцев, – читаем у современного историка. – Для Белой Сибири, в отличие от Белого Юга, этот источник комплектования не был традиционным. С 1918 г. сибирские армии усиливали свои ряды мобилизованными». И дело даже не в том, что по свидетельству Деникина к «правильной мобилизации» во всех областях, занятых его армией (лишь по традиции сохранявшей название Добровольческой), приступили со 2 августа 1918 года; не в том, что изначально Сибирская армия строилась на основе добровольческих частей, да и впоследствии, независимо ни от каких мобилизаций, никто не препятствовал добровольному вступлению в ее ряды; не в том, что «тыловой» доброволец, при всех своих благородных душевных качествах, далеко не всегда оказывается лучшим боевым материалом… а в том, что еще до «дитерихсовской» кампании с призывом к населению о поддержке армии и вступлении в ее ряды обращался в Перми генерал Пепеляев (а его представители вели агитацию и вербовку и в тыловых городах), – и потому противопоставление прежней политике – «новшеств» Дитерихса является по меньшей мере неоправданным.

Заметим кстати, что религиозные воззрения и личный идеализм Дитерихса отнюдь не мешали ему подходить к вопросу добровольчества с трезво-рациональной точки зрения, и как обвинять его в чрезмерном мистицизме, так и восхищаться этим мистицизмом вряд ли следует. 29 августа, выступая в Совете министров и высказывая мнение, «что части войск, в которых преобладает добровольческий элемент, отличаются наибольшей боеспособностью и наибольшим порядком внутренней жизни», генерал наряду с этим отмечал психологическую трудность для семейного человека уйти в армию и предлагал установить систему пособий, которые обеспечивали бы семьи добровольцев на время их службы.

Неоспоримо, что те меры, которые предпринимал генерал Пепеляев, да наверное и не он один (вспомним хотя бы призывы к казакам Иванова-Ринова), Дитерихс постарался поставить на твердые организационные рельсы, убедив в необходимости этого и Колчака. 1 сентября сообщалось: «… ВЕРХОВНЫЙ ПРАВИТЕЛЬ и ВЕРХОВНЫЙ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ принимает на себя особое покровительство над делом формирования добровольческих дружин… ВЕРХОВНЫЙ ПРАВИТЕЛЬ и ВЕРХОВНЫЙ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ ПОВЕЛЕЛ, чтобы в деле сбора и снаряжения добровольческих частей всеми начальствующими лицами было проявлено возможно больше сердечности и заботы для обеспечения успеха формирования». На первых порах, однако, дело ограничилось пропагандистской кампанией и… созданием особого «Управления Добровольческих формирований» во главе с генералом В.В.Голицыным.

Кроме того, «добровольчество по Пепеляеву» имело, если угодно, «земский» характер, «добровольчество по Дитерихсу» же получило сильную религиозную окраску. Не случайно одним из самых ярких и широко известных его примеров стало движение по организации «дружин Святого Креста», положение о которых было утверждено начальником штаба Верховного Главнокомандующего (формировались и магометанские части «Зеленого Знамени»). С другой стороны, идеи организации «христианских православных воинских частей по орденскому принципу (религиозному)» высказывались гораздо раньше, вызвав еще 2 апреля 1919 года обстоятельный ответ протоиерея Александра Касаткина, Главного Священника армии и флота (сама эта должность была учреждена 28 декабря 1918 года, то есть при адмирале Колчаке).

«В основу жизни воинских частей молодой нашей Армии, – писал тогда отец Александр, – положены начала воинской дисциплины, любви к РОДИНЕ, религиозности и нравственности…

В каждом полку имеются Священники, пользующиеся высоким пастырским авторитетом и зарекомендовавшие себя в деле учительства и нравственного влияния на части с самой лучшей стороны; Богослужения не только совершаются, но и посещаются воинскими чинами весьма усердно; молитвы утренние и вечерние введены; с пороками, неизбежными по греховности человеческой природы вообще, и пастыри, и начальствующие лица борются…

Таким образом, говорить о создании каких-то новых частей на принципах религиозности, нравственности, любви к РОДИНЕ и уважения к дисциплине не только излишне, но и вызывает чувство обиды за нашу доблестную Армию, которая так ярко проявляет и в своей жизни, и в борьбе с неприятелем эти высокие христианские и гражданские принципы».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.