Глава 25 АПОФЕОЗ «КОЛОКОЛА». 1859–1860

Глава 25

АПОФЕОЗ «КОЛОКОЛА». 1859–1860

…Эпоха нашего цветения и преуспеяния.

А. И. Герцен. Былое и думы

Российские события конца 1850-х годов требовали активизации деятельности типографии. «Полярная звезда», как известно, не поспевала за ходом жизни. Работа над «Былым и думами» хоть и продолжалась, но теперь время от времени.

Главные позиции занял «Колокол». Его уверенный взлет, его безграничное влияние позволили редакторам устроить «головомойку», как Герцен выразился, даже уважаемому «Современнику». «Very dangerous!!!», «Очень опасно!!!» — объявил Герцен названием своей статьи в 44-м листе газеты за 1859 год.

Опасность, по мнению Герцена, исходила от нескрываемого осуждения «гражданского направления» в русской литературе, выраженного в статьях передового российского органа. Хрестоматийная суть теоретических расхождений «Колокола» и «Современника» (с сатирическим «Свистком» в придачу) по существу обозначилась в разнонаправленном освещении двух вопросов — отношения к дворянской интеллигенции (к «лишним людям» и наследству 1840-х годов) и к так называемому «обличительному направлению», которое, по мнению «красных демократов», бессмысленной, частной критикой режима только отвлекает от настоящей борьбы.

Герцен, прочитав в «Современнике» (№ 1 и № 4 за 1859 год) статью Добролюбова «Литературные мелочи прошлого года» и его язвительные заметки с явными издевками над либеральной гласностью в сатирическом «Свистке», не мог стерпеть назидательного отношения и надменных выговоров новых людей.

Пренебрежительного осуждения русской литературы, дискредитации дворянской интеллигенции, породившей никчемных «лишних людей», что было развито в других добролюбовских статьях, прямо не затронувших Герцена, но так или иначе не забывших упомянуть о герое его романа «Кто виноват?» (кстати, наделенного автором лучшими чертами своего поколения), Герцен стерпеть не мог.

Подобное отношение Добролюбова отнюдь не касалось Белинского и еще «пяти-шести человек… людей высшего разбора, перед которыми с изумлением преклонится всякое поколение…» — замечал критик. Среди неназванных, чьи имена оказались в России под запретом, подразумевался, очевидно, и сам Герцен.

В духе пренебрежения к деятелям, не отмеченным достаточно радикальными настроениями, высказался в «Современнике» Н. Г. Чернышевский (№ 3–4 за 1859 год). В «Политическом обозрении» (№ 7) недвусмысленно осуждались те, которые хоть и любят «горячо» свое отечество, но «не удовлетворяют потребностям времени», ибо время требует «высших стремлений». В статьях Чернышевского и Добролюбова усматривались намеки на полный разрыв с властью и расчистки места для представителей другого, более радикального поколения.

Протест против «либерального пустозвонства», систематическая дискредитация предшествующего поколения подвигли Герцена на публичную отповедь противникам обличительства. Первый полемический выпад Герцена последовал за статьей Добролюбова «Литературные мелочи прошлого года». В запальчивости, защищая гласность и обличительную литературу, он предупредил «милых паяцев наших», что «на этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего, Боже сохрани) и до Станислава на шею!».

Обвинение донельзя тяжелое…

Руководители «Современника» были удивлены и возмущены резкостью высказываний издателей «Колокола». Тогда еще не виделось отчетливых признаков резкого размежевания между ними. В своем дневнике Добролюбов записал: «Однако хороши наши передовые люди! Успели уж пришибить в себе чутье, которым прежде чуяли призыв к революции, где бы он ни слышался и в каких бы формах ни являлся. Теперь уж у них на уме мирный прогресс при инициативе сверху, под покровом законности! Я лично не очень убит неблаговолением Герцена… но Некрасов обеспокоен».

С некоторых пор Герцен не особенно жаловал (выражение слишком слабое!) главного редактора «Современника» Н. А. Некрасова. По причине неблаговидного поведения его гражданской жены — А. Я. Панаевой вышел крупный спор, скорее, даже скандал об огаревском наследстве[150]. Поэтому в Лондон для объяснений отправился Чернышевский.

Шестого июля 1859 года Николай Гаврилович добрался до британской столицы и вечером того же дня явился в Фулем. Наталья Тучкова свидетельствовала, что она застала Александра Ивановича, ходящего взад и вперед по зале их дома с неожиданным собеседником, «о котором говорила чуть ли не вся Россия». Он был среднего роста, некрасив, с неправильными чертами лица, но его выражение, «это, особенная красота некрасивых, было замечательно, исполнено кроткой задумчивости, в которой светились самоотвержение и покорность судьбе». Тучкова запомнила, как их познакомили, как гость погладил маленькую Лизу по голове, проговорив: «У меня тоже есть такие, но я почти никогда их не вижу». Содержания разговора она знать не могла, запомнив лишь поверхностное свое ощущение. Ей показалось, что в беседе с Чернышевским Герцену «недоставало откровенности», ибо гость «не высказывается вполне». Отсюда и невозможность сближения, заключила она. Предварительные переговоры кого-то из русских (имя она запамятовала) насчет издания в Лондоне «Современника» (на технической базе «Колокола») на случай его запрещения в России, по ее же свидетельству, были продолжены.

Но, главное, предстояло прояснить сложившуюся ситуацию со скандальной публикацией в «Колоколе». Двукратное появление Николая Гавриловича в Фулеме 6 и 9 июля не только не привело к выяснению отношений и преодолению конфликта, но вызвало резкое столкновение, породившее еще большую личную неприязнь.

Чернышевский свидетельствовал, как он «ломал» Герцена и какой «выговор» он ему задал. Тем не менее петербургский гость сразу же признал, что «ездил не зря», «хотя оставаться здесь долее было бы скучно». Подобное мнение в письме Добролюбову с места события, казалось бы, не согласовывалось с возникшим конфликтом.

И у Герцена, и у Чернышевского не было задачи ссориться. И тот и другой осознавали свое лидерство и стремились к равенству, хотя в духовной жизни России уже давно возникли два идеологических центра. Герценовская попытка «поучать» резко пресекалась. «Колокол» был на взлете, подцензурный «Современник» олицетворял все передовые российские веяния. Оба всемогущих издания поддерживались массой людей, и, естественно, перед Чернышевским стояла задача — не уступая авторитету герценовской, на его взгляд, отсталой либеральной пропаганде, искать возможного сближения.

Первый визит к Герцену в Фулем был достаточно мирным, и Герцен был готов поместить в «Колоколе» соответствующую заметку «для наших русских собратий», не предавая внешне чрезмерного значения своей публикации «Very dangerous!!!», которая содержала лишь «образ выражений», ироническую «mani?re de dire».

Первого августа 1859 года в 49-м листе Искандер писал: «Нам бы чрезвычайно было больно, если б ирония, употребленная нами, была принята за оскорбительный намек. Мы уверяем честным словом, что этого не было в уме нашем…»

Современники, до которых доходили разговоры и слухи о лондонском свидании двух лидеров, на протяжении многих лет не уставали передавать всевозможные сведения в своих письмах и свидетельствах. И эти разнотолки, всяческие предположения давали почву для противоречивых концепций. В спорах о встречах и переговорах двух подлинных властителей дум (как необходимого условия единения демократических сил в освободительной борьбе) советские историки страстно и не без идеологического напора схлестнулись в полемике, кардинально решая вопрос о целях приезда Чернышевского[151].

В 1972 году в существующие концепции вмешалась неожиданная находка. Правнук Герцена Леонард Рист передал в дар Дому-музею Герцена книгу Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности» (СПб., 1855) с дарственной надписью: «Александру Ивановичу Герцену с благоговением подносит Автор». Написанная в тоне глубокого уважения, возможно, предназначенная для вручения Герцену при первом свидании, книга эта дала возможность еще раз подтвердить неоднозначность подходов к проблеме взаимоотношений Герцена и Чернышевского, не преувеличивая споры и расхождения и не увлекаясь чрезмерно позитивной стороной дела, даже на этой фазе их взаимодействия[152].

Подобный баланс в отношениях лидеров на этот период времени, даже если его принять, был вскоре нарушен по многим направлениям.

Непрекращающаяся критика деятелей революционного лагеря, постоянно задирающих лишних, праздных, ни на что не способных людей, «трутней» и «белоручек», заставила Герцена для новой защиты своих предшественников прибегнуть к более острому оружию, запустив стрелу в пугающих «радикальной бойкостью» желчных критиков «Современника». В известной статье «Колокола» «Лишние люди и желчевики» (13 октября 1860 года) они были припечатаны прозвищем «желчевики». Герцен, конечно, за «лишних» «заступился», в чем получил полную поддержку Тургенева, кстати, бывшего на грани разрыва с редакцией «Современника» (вышел из нее в 1861 году в числе лучших авторов), но выпад против первого российского журнала многими воспринимался как удар по его демократическим позициям.

Издатели «Колокола» были в ту пору в великой моде. Каких только писем не приходило, каких только секретов, добытых из тайных правительственных пещер, не передавалось в Лондон. Пройдет тайное заседание Государственного совета по крестьянскому делу, а отчет, скопированный кем-то из чиновников, да возможно и лицами посолиднее, тут как тут, на страницах «Колокола». Внушения государю, жалобы на несправедливость начальства — ворох полезной и бессмысленной информации, слова признательности и ненависти…

Доходят слухи, что император в разговоре с кем-то из знавших лондонского издателя будто бы заявлял: «Скажите Герцену, чтобы он не бранил меня, иначе я не буду абонироваться на его газету». Герцен вспомнит не раз тот период «апогея» его пропаганды: «Всякий писал, что попало: один — чтобы сорвать сердце, другой — чтобы себя уверить, что он опасный человек… но были письма, писанные в порыве негодования, страстные крики в обличение ежедневных мерзостей».

При свидании с приезжими разговор не унимался — речь шла о баснословных злоупотреблениях, кражах, преступлениях власти, открывшихся после Крымской войны. Назывались конкретные имена. Как выразился один из поклонников вольной печати: «В „Колокол“-то попасть им не весело…» «Колоколу» подражали.

Явился в Лондон «кривоногий» (попросту, хромой) сиятельный князь П. В. Долгоруков, некогда, по слухам, замешанный в истории с подметными письмами Пушкину. Несравненный знаток дворянской генеалогии, собиратель наисекретнейших материалов династии был очень полезен Герцену. Обидевшийся на российскую власть, выдав сокровенные тайны дома Романовых и тем заручившись яростным преследованием Николая I, Петр Владимирович был одушевлен примером «Колокола», «усердного обличителя всякой неправды». Материалы «Будущности», собственного его детища, органа весьма благонамеренного, и последующих вызывающих публикаций князя очень пригодились Герцену для освещения потаенной истории и скрываемых преступлений власти.

Посетители, друзья, знакомые в открытом доме Герцена не переводились. 24 февраля 1860 года прямо из Петербурга в Фулем приехал «очень интересный гость», из той же когорты разночинной интеллигенции, что и Чернышевский. Герцен уже знал брата нового знакомца — Александра Серно-Соловьевича, умного, серьезного молодого человека, который год тому назад получил в доме самый теплый, искренний прием и всем очень понравился. (В дальнейшем, став политическим эмигрантом, он изменит своему кумиру, не оправдает великодушного, доброго отношения Герцена и напишет на него пасквиль — «Наши домашние дела».)

Старший из братьев — Николай Александрович Серно-Соловьевич показался Герцену человеком иного толка, более сосредоточенным на общих интересах и общественном служении. Может быть, он был менее даровит, менее интеллигентен, чем младший брат, замечала Н. Тучкова, но другие его качества — прямодушие, редкое благородство, настойчивость, самоотвержение выдавали несомненного деятеля, беззаветно преданного убеждениям и намеченной цели.

Герцен узнал его историю и рассказывал ее неоднократно.

Дело было в 1858 году. Питомец Царскосельского лицея, Н. Серно-Соловьевич «начинал свою карьеру в канцелярии Государственного совета… когда проект освобождения крестьян находился в руках нескольких ретроградов-сановников, относящихся к нему враждебно». Видя, как они запутывают вопрос, затягивают решения, ставя палки в колеса, молодой человек, «фанатически преданный делу освобождения», «решил отказаться от роли орудия в руках заговорщиков против народа» и прежде отставки написал царю. В откровенном письме он раскрывал все обстоятельства и враждебные намерения людей, которым свыше было доверено «великое дело». Проникнув в Царскосельский парк, встретил там императора и безбоязненно «подал ему письмо». В тот же вечер храбрец был вызван председателем Государственного совета графом А. Ф. Орловым (кстати, на закате своей жизни назначенным еще и председателем Секретного комитета по крестьянскому делу).

«Государь, — сказал он ему, видимо, недовольный этим поручением, — приказал мне благодарить вас и поцеловать. Он прочел ваше письмо и примет его во внимание».

Сохранился подлинный архивный документ, который подтверждает эту историю. Александр II наложил на записке Серно-Соловьевича следующую резолюцию, адресованную в первой части к высокому сановнику: «Призовите его, поблагодарите его от моего имени. Скажите ему, что я не только на него не сержусь, но искренно благодарю за откровенное изложение настоящего положения дел, хотя пылкость юношества и повела его, может быть, слишком далеко».

Герцен, зная историю из первых рук, не мог не обыграть подобный экстраординарный эпизод, о котором не единожды потом вспоминал (тем более что пути их с бывшим полицейским начальником не раз пересекались в России): «Император играл еще тогда в либерализм; но последний маркиз Поза скоро увидел, что бесполезно обращаться к этому монарху, даже когда он посылает через министра полиции[153] свое императорское лобызание».

Глубоко уважая незаурядного гостя, Герцен хотел, чтобы сын походил на него, ставил Николая Серно-Соловьевича в пример двадцатилетнему Саше, вдруг задумавшему жениться на юной девушке из чуждой среды: «…посмотри на упорную энергию его, это тот самый, который был у Александра II и написал ему, что дело освобождения не идет». «…Введи с совершеннолетием арифметическим больше возмужалости»; «Жизнь, начинающаяся с конца, — жизнь без борьбы… Семейная жизнь — гавань, а тебе надобно плыть», — выговаривал Герцен достаточно слабовольному Саше, на которого возлагал надежды иного рода. «Не пошлая или несчастная жизнь», а чувство России, «в которой идет борьба». И Саша к советам отца, как увидим в дальнейшем, на время прислушался.

Герцен с первого свидания прозвал Серно-Соловьевича шиллеровским «маркизом Позой», угадывая в нем что-то рыцарское. В письмах адресатам из ближайшего окружения давал Николаю лестную рекомендацию и представлял как друга. В 1862 году в посвящении статьи «Император Александр I и В. Н. Каразин» для «Полярной звезды» написал: «Вам, Н. А., последнему нашему маркизу Позе, от всей души посвящаю этот очерк».

Николай Александрович привез из российской столицы «разные подарки», но главное — известия о ходе реформы. Герцена они ошеломили и были восприняты как «хаос». Тут же он сел за письмо И. С. Аксакову в Мюнхен, где определил ситуацию с крестьянским освобождением: «Мы… до сатураций[154] наполнились невскими грязями».

В марте дошли вести о смерти Ростовцева и многих, «кому дорого крестьянское дело», они огорчили. Герцен понимал, что о такой потере и ему придется пожалеть[155]. «Даже „Колокол“ перестал над ним издеваться», — свидетельствовал в те дни Аксаков. Тень В. Н. Панина, «главы самой дикой, самой тупой реакции», восходила на горизонте крестьянского освобождения.

Уже 15 марта 1860 года траурной рамкой в «Колоколе» издатели обозначили «этот вызов, эту дерзость, это обдуманное оскорбление общественного мнения и уступки плантаторской партии». Невероятная новость о назначении главой Редакционных комиссий министра юстиции, «жирафа в ленте», «длинного, сумасшедшего» графа Панина (печально известного не только своим невероятным ростом), подтвердилась.

«Вести о смерти Ростовцева и последствиях» застали Серно-Соловьевича в Лондоне. Пробыл он там две недели, испытав огромное воздействие Герцена, и «вернулся освеженным, бодрым, полным энергии, более чем когда-либо», — о чем сообщал в мае 1860 года своему другу в Калугу.

Среди огромного вороха материалов, злободневных посланий, попадавших в Лондон часто неведомыми путями и от неизвестных авторов, всегда оказывались важные корреспонденции из провинции. Вероятным остается мнение, что среди «гостинцев», привезенных Н. Серно-Соловьевичем, находилось и радикальное письмо «Русского человека». Но кто его автор и знал ли его Герцен — остается большой тайной[156].

Важно, что Герцен постоянно отражал нападения, объяснялся с читателями, отвечал упрекавшим его за некоторые выражения, употребленные в присланных статьях: «…С чего вы взяли, что выписанная фраза о топоре — писана мною? Я думаю, есть значительная разница между помещением корреспонденции и собственной статьей».

Публикация «Письма к редактору» в двадцать пятом листе газеты от 1 октября 1858 года с призывом анонима «заострить топоры» потребовала объяснений. И все же издатель «Колокола», получавший резкие выговоры и «родительские поучения», призывал не пугаться свободного слова, привыкать к нему, ибо «свобода книгопечатания — какие бы мелкие неудобства она ни имела — величайшая хартия».

Попавшее к издателям «Письмо из провинции» за подписью Русский человек должно было многих напугать еще больше. И на этот раз от своих установок Герцен не отступил.

В 64-м листе «Колокола» от 1 марта 1860 года он напечатал его с собственным редакционным предисловием-ответом, хотя глубоко сомневался, стоит ли вообще помещать подобный экстремальный вызов сторонникам Вольной прессы.

Топор, как средство «вырвать у царской власти человеческие права для народа», вновь возник в этом радикальном письме со всей своей устрашающей силой.

Прежде сочувствующий вольному слову анонимный автор упрекал Герцена, не оправдавшего первоначальных ожиданий русского общества. «Вместо грозных обличений неправды с берегов Темзы несутся к нам гимны Александру II», — заявлял он в своем своеобразном «обвинительном акте». О России настоящей лондонский редактор имеет «ложное понятие». «Колокол» с его «мерными ударами» из своего «прекрасного далека» не «стал обличителем царского гнета». Народ не защищен, угнетен, голос в его защиту не слышен. «Шепот» либеральной литературы о народных бедствиях смехотворен. Помещики-либералы, либералы-профессора проповедуют умеренность, убаюкивают надеждами. Так что «не обманывайтесь и не вводите в заблуждение других, не отнимайте энергии[157], когда она многим бы пригодилась бы», — советует обличитель.

Первейшая роль теперь перешла к таким как он, считает автор письма: «…только люди, искренно и глубоко любящие Россию, пришли к убеждению, что только силою можно вырвать у царской власти человеческие права для народа…» Рецепт ему ясен: «…только топор может нас избавить и ничто кроме топора не поможет! <…> Вы сделали, что могли, чтобы содействовать мирному решению дела, перемените же тон, и пусть ваш „Колокол“ благовестит не к молебну, а звонит набат! К топору зовите Русь. Прощайте и помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей, не вам ее поддерживать».

Предваряя публикацию откровенно революционного воззвания, Герцен готов снова повторить свою мысль об «отвращении от кровавых переворотов», в которых видит «великое не-счастие». Еще и еще раз подчеркнуть: «…к топору, к этому ultima ratio[158] притесненных, мы звать не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора». А если народ бросится к топору, то «будемте стараться всеми силами, чтоб этого не было».

Какой же выход? Какая дорога к освобождению? Образованному сословию — «идти дальше самого правительства в освобождении крестьян с землею».

Герцен терпеливо убеждал отчаянного радикала, что в России правительство в деле освобождения с землей идет дальше всех: кто, кроме государя, «сделал что-нибудь путного для России»? И свои заслуги в деле пробуждения России он не склонен умалять. Несмотря на все удары слева и справа, его позиция неизменна. Он будет с тем, кто освобождает, и пока освобождает.

Герцен находит точную формулу для ответа своему радикальному оппоненту: «К метлам надобно кричать, а не к топорам!»

Тогда, в период взлета «Колокола», Герцен считал, что его деятельность «удалась вполне, и работа, жертвы — всё вознаградилось успехом», но о собственном «увековечении» не думал. Хотя, к счастью для близких, благожелательных современников и интересующихся потомков, он часто фотографировался. К этому располагали множество фотографических заведений в британской столице и возобновившиеся встречи после «замирения» с двоюродным братом С. Л. Левицким, ставшим отменным мастером, снимавшим даже царскую семью.

Н. Трюбнер, компаньон и неизменный издатель Искандера, сильно пополнивший свое состояние на запрещенной продукции вольного станка, особенно когда дела пошли в гору, по свидетельству Тучковой, «боготворил Герцена до такой степени», что заказал немецкому скульптору Грассу бюст Александра Ивановича для украшения им собственной книжной лавки.

В июне 1860-го в дом Герцена водворилась превосходная «большая картина апотеозы „Полярной звезды“ и „Колокола“», которую прежде он знал по фотографии. Ее написал «один академик Петерб[ургской] академии», а русские художники поднесли ее своему кумиру. Герцен рассматривал полотно, восхищался: «Середняя фигура очень грациозна. Внизу Алекс[андр] II, генералы в масках, попы — и народ, слушающий звон».

Действительно, на темном полотне — звонящий колокол. По его поверхности три ряда надписей, уловивших общественное звучание газеты, стиль и качества публицистики Герцена: «„Гласность“, „Правда“, „Талант“, „Философия“, „Благородство и твердость“, „Любовь и смелость“, „Острота“, „Беспристрастие“, „Деятельность“, „Желчь“, „Поэзия и ирония“, „Самобытность“, „Самоотвержение“. [Для] спасения родной России, слит в Лондоне в ? XIX века, Свобода русского слова».

Говоря об авторе картины в письме сыну, имени артиста, живописца Герцен, понятно, не называет. Шпионы всех мастей шныряют повсюду. «Колокол» предостерегает: «Шпионство Васильчикова в Париже». Русские художники, командированные в Европу Российской академией художеств, протестуют против незваных вторжений в их мастерские. Под их негодующим письмом — подписи А. Боголюбова и Г. Будковского, А. Щедрина и М. Клодта, И. Шторма и А. Бейдемана. Васильчиков, служащий при русской миссии, под видом интереса к искусству тайно посещает их студии. От его глаза не скрывается и «Апофеоз» работы славного академика, внука Радищева Алексея Боголюбова. О показе картины в Петербурге речи нет. Ее путь — в Лондон. Герцен доволен. Видит в подношении свидетельство «лестного признания», ибо «Колокол» «призывает не только массы», но и «артиста».

Призванным артистом заявляет себя и князь-крепостник, богатейший тамбовский душевладелец, мастер проделок и чудачеств, с которым судьба сводит Герцена при необыкновенных обстоятельствах. Князь Юрий Николаевич Голицын из той, особо интересующей Герцена человеческой породы оригинальных личностей, «живых редкостей» из отечества, «крупный характеристический обломок всея России».

Феномен этого одаренного, Богом отмеченного музыканта, композитора, хормейстера, да еще так безрассудно полюбившего Герцена и его вольную печать, не мог не сразить художественного воображения Александра Ивановича, открывшего для его фантастической истории (которую местами чувствовал неправдоподобной) страницы «Былого и дум».

Владелец многих сотен крепостных душ, переродившийся под влиянием критики «Колокола», писал, оправдываясь, в Лондон: «В моих глазах ваши строгие, иногда смертельные приговоры могут быть сравнены только с властию средневековых Vehmgerichte[159]. Только ваши казни — страшнее. С физической смертию стыд для человека оканчивается, а подпавший под ваш приговор имеет завидное удовольствие переживать свою собственную смерть, оставаться моральным трупом!..

Звони же, „Колокол“, на всю святую Русь, — звони сильно над главою самого царя, пробуждай спящих, — сзывай громким набатом своим всех русских на общее, великое дело, — сбратай нас с просвещенным миром!»

Вскоре в «Колоколе» стали появляться корреспонденции князя. Сильно рискуя, он собирал номера крамольной газеты, непредусмотрительно отдав их какому-то переплетчику военного министерства, да еще вместе с ответным письмом Искандера, за что и пострадал, просидев безвылазно год в своей тамбовской вотчине.

Когда же Голицын, сбежав из-под надзора, неожиданно появился с хором крепостных в Лондоне, и ошеломленный зал, крупнейший Сент-Джеймс-холл, сопровождал «треском и громом» почти все пьесы, Герцен приветствовал его в «Колоколе». 15 июля 1860 года (в разделе «Смесь») напечатана заметка «Русская музыка в Лондоне»: «Эстетическое нашествие русских звуков идет от победы к победе. <…> Богатая натура наша высказывается тут с своей мощной стороны. Наша музыка не является скромно просить внимания своей оригинальности и какого-нибудь гражданства — она врывается разом, вооруженная Бортнянским и Глинкой, заявляет себя энергически и самоуверенно, под партизанским начальством искусного вождя!

<…> Кн. Голицын… начинает новую жизнь — из камергеров он делается художником. До сих пор он жил, как все русское барство, чужим трудом, значением по службе и царской милостию; теперь он начинает, как всякий независимый артист, жить своим трудом… высочайшее благоволение заменится рукоплесканиями свободной аудитории, а крестьянский оброк — платой за билеты.

Мы приветствуем князя на этом человеческом поприще; путь этот, может, и не так легок, но воздух, который веет на нем, необыкновенно чист».

В письмах друзьям и родным Герцен спешил передать любопытные подробности: «Голицын дает концерт в пользу Гарибальди, 120 поют — 1200 слушают — музыка играет „Herzen-Valse“; „Herzen-Valse“ произвел фурор»; «Он поднес мне Herzen-Valse… ну я и растаял».

«Герцен-вальс в четыре руки»: за одно посвящение «государственному преступнику», изгнанному из пределов империи, полагалось… Трудно сказать, сколько полагалось за это титулованному Рюриковичу или Гедиминовичу, но князь на собственном невеселом опыте хорошо знал, сколько стоит слово, имя, звук — Герцен.

Звуки герценовского вальса долетели до нас и впервые зазвучали в Доме-музее Герцена[160], но вот маленькую симфонию — «Фантазию освобождения», сочиненную «эмансипатором князем Голицыным», так и пропавшую невесть где, пока не услышали.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.