Франц Йозеф Гайдн Господин стандарт

Франц Йозеф Гайдн

Господин стандарт

Герой этой истории, без всякого преувеличения или ложного пафоса, может быть смело признан родным отцом для всей классической музыки и для всех ее несгораемых партитур. Дирижер Геннадий Рождественский как-то заметил, что в сознании самого широкого — и самого обыкновенного — слушателя есть два предмета, которые наиболее прочно и традиционно с этим именем связаны. Во-первых, это гипсовый бюст человека с большим носом и в напудренном парике с буклями — то есть если вам попадается где-нибудь гипсовое изображение музыканта с носом и с буклями, то можно даже на черты лица не смотреть, как правило, это Гайдн, вы не ошибетесь. И второе: это большая папка для нот на тесемочках, на которой нарисован тот же самый носатый профиль и написано по-французски: Musique. Однако два этих предмета нам помогут меньше всего, поскольку к Йозефу Гайдну мы отправимся в гости. И хотя он явно из тех людей, которым «где хорошо, там и дом», есть все же на карте Европы такое местечко, где его походку до cих пор помнит каждый камень на мостовой и знает — по-настоящему, в лицо, без париков и гипсовых носов — каждый прохожий. Это примерно полсотни километров от Вены и совсем близко от венгерской границы — уездный городок Айзенштадт. Но, впрочем, не будем туда очень спешить, не побывав в самой Вене: ведь Гайдн же не уездный, а мировой классик, если нам правду в школе говорили.

В жизни нашего героя было очень много всякого везения, но вот история, где ему действительно здорово повезло, — может быть, первая и явно не последняя в этой серии. Конечно, как и все местные классики, Гайдн прошел школу придворных певчих. Это своего рода «срочная музыкальная служба», не пройдя которую трудно на что-либо претендовать в смысле официальной карьеры. Но в отличие от многих своих коллег Гайдн избежал участи лучших из них. Что это значит? Ничего хорошего — смею вас уверить! Лет примерно в тринадцать все уже восхищались не только тем, как чисто и точно он поет (для тринадцатилетнего мальчика у юного Гайдна был очень развитый, хороший слух), но и красотой его голоса, и конечно это сокровище хотели ему оставить. Что значит оставить? Оскопить его, сделать кастратом, чтобы таким прекрасным детским голосом он и пел до конца дней своих. Так поступали со многими его соучениками — разумеется, ни о чем их не спрашивая и никакого «контракта» с ними не заключая. В результате весть о том, что Гайдна уже сделали кастратом, дошла до его родителей. Дальше — сцена, которая достойна пера романиста.

В Вену приезжает папа, его с большим трудом впускают в интернат, где содержатся придворные певчие, он кидается к сыну и кричит: «Зепперль, тебе больно? Ты можешь ходить?» (Гайдна в детстве называли очень странным австрийским уменьшительным от итальянского имени Джузеппе, Джузеппе ведь — то же самое, что Иосиф или Йозеф. А Моцарта называли Вольферль, его сестру — Наннерль.) Ничего не подозревающий Зепперль спокойно отвечает: «Ничего, могу, все нормально, папа», — и только слегка удивляется этому внезапному приступу родительской любви. Но приступ привел к тому, что известного рода операция не состоялась. И уже через пару лет императрица Мария Терезия лично обратила внимание капельмейстера своих певчих на то, что «этот, как его — Гайдн у вас не поет, а хрипит, как фазан, — вы что, сами не слышите?» — и так далее. Подростковая мутация голоса началась в естественные, нормальные сроки. Значит, обошлось.

Еще одна этапная удача в жизни Йозефа Гайдна состояла в том, что в свое время, а именно в 1761 году, его нанял на работу хозяин замка, который и теперь возвышается посреди маленького городка, называемого Айзенштадт (есть и другое его название, венгерское — Кишмартон, «маленький Мартин»), — и все знают этот объект как замок Эстергази.

Эстергази — одна из самых знатных аристократических фамилий Австро-Венгрии, княжеский род, который, между прочим, до сих пор существует и процветает. Замок наполовину принадлежит федеральной земле Бургенланд, а наполовину находится в частной собственности, хотя хозяева там появляются крайне редко — хорошо если раз в год.

Такая семья не может себе позволить жить ниже определенного уровня комфорта, спокойствия, удовольствий. Но удача в том, что в этой семье к уровню комфорта и всем его показателям так же легко причислялись и удовольствия, связанные с музыкой. Поэтому на тех же правах, что и садовники, егеря, повара и конюхи, содержался целый оркестр. Сначала князь нанял Гайдна вице-капельмейстером, а при следующем князе, которого звали Николай I (или Николай Великолепный), Гайдн уже стал первым капельмейстером. Это значило, что в течение двадцати девяти лет он имел не только постоянный источник доходов и мог совершенно не заботиться о том, где ему взять денег, как добыть хлеб насущный, но и постоянное оплачиваемое жилье буквально в двухстах шагах от замка. Мало того, Гайдн имел и постоянный доступ к ресурсам целого оркестра, и постоянного слушателя, что, как мы увидим, еще важнее.

Можно совершенно точно сказать, что за эти двадцать девять лет ни одной крошечки княжеского хлеба Гайдн зря не съел. Подтверждением этому мог бы служить длиннейший список его служебных обязанностей. Они включали в себя, кроме высокохудожественного творческого обслуживания месс в часовне замка и в знаменитой Бергкирхе — церкви на горе, еще и проведение по жесткому еженедельному графику княжеских концертов.

В зале все точно так же, как было при князе Николае. Сцена, свечи, потолочные своды с аллегорическими изображениями европейских стран и земель, подвластных Австро-Венгрии, — вся эта дороговизна и красота практически не изменились. Правда, концерты очень мало были похожи на то, что люди на рубеже XXI века называют филармонической жизнью, потому что это были концерты — а порой и оперные спектакли — для одного человека. С точки зрения капельмейстерской ответственности за порученное дело это значит, что надо не только сочинять, когда скажут, и разучивать с музыкантами, когда попросят, но еще ведь надо не повторяться. Потому что если — не приведи Господи! — его сиятельство заскучает, то увольняют, как правило, одного капельмейстера и нанимают другого, чего с Гайдном не случилось. Он своего работодателя в замке Эстергази пересидел. Но всякий раз, когда его сиятельство Николай I чем-либо бывал в работе своей музыкальной службы недоволен, это обязательно имело далеко идущие последствия для всей истории мировой музыки в будущем. Другое дело, что каждый раз бывали разные последствия.

Вот однажды (а Гайдн тогда еще не очень долго служил при княжеском дворе, то есть уже был в курсе дел, но не на сто процентов) князь сказал Гайдну: «Ты мало внимания уделяешь моей страсти». Что за страсть? Ее деревянное воплощение сейчас тоже находится в замке в Айзенштадте, в объемистом прозрачном шкафу из толстого бронированного стекла. Это тот самый инструмент, на котором князь Николай I больше всего на свете любил играть и, стало быть, звук которого доставлял ему наибольшее удовольствие.

Инструмент этот называется «баритон», по-немецки он, правда, произносится «барютон», но есть и итальянское название: viola di bordone. Это не тот баритон, которым доблестные оперные певцы поют Онегина или Риголетто, а инструмент, который ныне является не просто исчезающим, а почти вымершим подвидом струнных музыкальных орудий. Хорошо, если в наше просвещенное время во всей Европе найдется десять исправных экземпляров баритона, на которых можно было бы играть. Кстати, еще меньше существует исполнителей, которые владеют баритоном. Это своего рода гибрид, очень странная порода, которая является помесью виолы да гамба и арфы. Ну, с виолой да гамба, ножной виолой, все более или менее понятно, на ней играют нежно обняв ее коленочками, почему она и «ножная». С арфой еще более понятно, ее щиплют, и ей это очень нравится. Но что получилось с баритоном, какая здесь смесь, какая история и чем вообще этот инструмент интересен?

У него два грифа. На одном семь струн, как и положено у классической басовой виолы, и они делаются, естественно, только из воловьих жил, причем три нижние обязательно имеют серебряную обмотку из тончайшей канители. На них играют смычком. Но у этого инструмента имеется еще и второй комплект струн — железных. Они предназначены для резонанса, чтобы усилить звук этого инструмента, а звук и вправду не отличался чрезмерной яркостью. Интерес игрока на самом деле состоит в том, что железные струны можно было щипать при игре. То есть человек играет и практически сам же себе, в нужный момент зацепляя пальцем нужную струну, аккомпанирует, это своего рода «самообслуживание».

В принципе музыка, правильно написанная для баритона, даже не требует никакого особенного аккомпанемента, за что, видимо, князь Николай его и любил. И это вполне могло бы остаться его частным или сугубо домашним, семейным делом. Теперь «вопрос на засыпку». Вы знаете, каких сочинений у Гайдна больше всего? При наличии больше чем ста симфоний, больше восьмидесяти струнных квартетов, больше чем полусотни фортепианных трио — абсолютный количественный рекорд в послужном списке капельмейстера Франца Йозефа Гайдна составляют струнные трио совершенно одинакового состава: скрипка (а чаще альт), виолончель и вот это странное орудие — баритон. Естественно, все эти трио написаны для одного и того же состава, где на баритоне играет князь Николай I лично.

Как это было сделано? Альтист и виолончелист — нанятые на постоянный оклад профессионалы, они работают, у них написано много нот, им надо начальство обслужить. Они сидят по краям, а в середине сидит князь и блаженствует. Он получает удовольствие, наслаждается — партия баритона написана так, как пишут речи для начальства (Гайдн выступает в качестве спичрайтера для своего работодателя), ведь начальство никогда не опаздывает — оно задерживается, и оно никогда не ошибается — оно импровизирует. Может быть, поэтому среди 126 трио для этого состава нет двух похожих, хотя почти две трети из них написаны в одной и той же тональности?..

Теперь можно перейти к крупным обобщениям. Имея уникальный опыт дипломатического угождения вкусам одного весьма непростого человека в течение двадцати девяти лет, Гайдн стал (сам того, по всей видимости, не заметив) основоположником всех классических музыкальных жанров. Вот, например, симфония: у нее есть образцовый порядок, образцовая последовательность, образцовая логика, все так, как должно быть. Это обкатывалось здесь, в замке Эстергази в Айзенштадте, год за годом и пригонялось: оптимальные пропорции, оптимальные правила, оптимальные соотношения всех музыкальных деталей были найдены опытным путем. Потому что это красивее всего, это больше нравится, это логичнее, это живее. И точно так же — с квартетом, с трио, со всеми остальными вещами. То есть именно через эту работу Йозеф Гайдн фактически стал для классической музыки «господином госстандартом», то есть целым министерством стандартов и образцов в одном лице.

Золотые стандарты классики — это, конечно, очень хорошо, но надо ведь было обладать очень счастливым складом характера, чтобы никогда не уставать сочинять и все время получать удовольствие от написания музыки в одних и тех же классических рамках. Гайдн умел извлекать из всего этого удовольствие.

Как он сочинял? Есть одна очень характерная история, и она связана, кроме всего прочего, с его собственной домашней жизнью. Жену Гайдна в Айзенштадте до сих пор поминают недобрым словом, говорят, что она была некрасивая и к тому же ханжа — притворно набожная женщина. Один раз она ушла в церковь, оставив Гайдна в постели с высокой температурой, он сильно болел. Служанке были даны строгие указания к инструменту Гайдна не подпускать. Естественно, служанку оказалось очень легко отослать с каким-то поручением на рынок, и за те 10–15 минут, что ее не было, он уже набросал сонату. Причем когда служанку удалось отослать еще раз, то соната, которая представилась ему сразу в готовом виде, была тут же закончена. Гайдн потом говорил: «Я даже ничего про эту сонату не помню, только помню, что у нее было пять крестов». Это значит, она была написана в редкой для тогдашней музыки тональности си мажор, потому что пятью крестами в нотах обозначаются пять диезов. В любых других руках такой творческий метод был бы графоманией. А тут это естественный и радостный процесс созидания, как и положено первому венскому классику!

Гайдн очень живо рассказывал эту историю про пять крестов и, видимо, хорошо ее помнил. Но самое любопытное другое. В его Полном академическом собрании сочинений для фортепиано (а одних готовых сонат там 52, с набросками и вариантами — более 60) ни одной сонаты в си мажоре «с пятью крестами» нет. Для него гораздо важнее его собственные радостные ощущения в момент сочинения, а не то, что было с этой музыкой потом. Между прочим, не только считать свои опусы, но и давать им какие-то особые названия, клички, прозвища Гайдну никогда даже и в голову не приходило. Это уже целиком работа наблюдательных современников и особенно благодарных потомков.

А вот откуда берутся прозвища? Современники на лету хватали самые удивительные и не похожие на других авторов детали гайдновских сочинений. Скажем, смешной момент откровенного кудахтанья (имел ли Гайдн в виду изобразить здесь курицу, хлопающую крыльями и бегающую по двору, никто не знает) в симфонии Курица. Прозвище прочно приклеилось к этой музыке, которая числится в современных каталогах под номером 83 и является на самом деле частью большой серии из шести так называемых Парижских симфоний Гайдна. Кроме Курицы там есть еще Медведь, Королева Французская и много разных занятных названий.

На самом деле для тех, кто просто хоть немножко представляет себе род занятий этого человека, сама формулировка Парижские симфонии Гайдна — это примерно такой же глупый анекдот, как название, кстати, абсолютно реального литературоведческого труда Пушкин в Японии. То есть понятно, что дух великого человека, конечно, не знает границ и может дотянуться до самых отдаленных уголков земного шара, но тело Гайдна все те годы, что он служил у Эстергази, было привязано к противоположному концу Европы. Ни о каком Париже речи не было — и Гайдн в Париже никогда не появлялся. На самом деле шесть Парижских симфоний — это откровенная, более того, злонамеренная с точки зрения работодателя контрабанда. Они писались действительно для Концертов олимпийской ложи. Концерты эти проводились в Париже в 70-е годы XVIII столетия, но кроме этих симфоний есть еще отдельная серия струнных квартетов опус 55, так называемые Тост-квартеты. Они называются по имени того человека, который не без риска (контрабандисты это называют «на себе», «вприпарку») перевозил эти партитуры через границу из Австро-Венгрии во Францию. Потому что все, что Гайдн писал, ему не принадлежало. Господин капельмейстер не был крепостным, он был свободным человеком, но его связывал с Эстергази достаточно жесткий договор: все, что пишет работник, становится собственностью работодателя, и такой договор не дает никакого права работать «налево».

Но голь на выдумки хитра, а человек, долгие годы работающий на режимном объекте, знает все лазейки и дырки в заборе куда лучше любых генералов и инспекторов. Все равно контрабанде не удалось бы помешать, и поэтому к тому моменту, когда в 1790 году один из самых блестящих вельмож времен царствования Марии Терезии князь Николай Эстергази преставился, Гайдн не очень боялся предстоящего увольнения.

И действительно, следующий князь Эстергази, преемник Николая, практически через неделю после этого распустил капеллу и выдал капельмейстеру Гайдну уведомление о его уходе на заслуженную пенсию в 58 лет. К этому моменту Гайдн уже обладал европейской славой, и именно благодаря тому, что с контрабандой плохо боролись. Но это только часть того трудового спора, конфликта, который как бы тлел под ковром все двадцать девять лет гайдновской службы в замке у Эстергази. Его продолжение требует отдельного изучения, поскольку именно Гайдну принадлежит особого рода честь. Он зафиксировал в одном из самых известных своих сочинений первый (и на самом деле единственный в классической музыке!) настоящий образец оркестровой забастовки. Более того, в этом трудовом споре именно Гайдн выступил в роли «профсоюзного лидера» — борца за права трудящихся!.. Как у него это вышло, мы как раз и попробуем разобраться, а заодно лишний раз убедимся, что классики — это вовсе не те люди, которые витают в облаках.

Здесь самое время припомнить одну цитату, слова, которые, кстати, были сказаны совсем недавно, в самом конце XX столетия доктором Вальтером Райхером. Это интендант Гайдновского фестиваля в том самом уездном городе Айзенштадт в Австрии. Он сказал однажды в шутку (но в каждой шутке есть доля шутки), что мечтает создать в Европе что-то вроде гайдновского фан-клуба. Круг любителей и ценителей есть у каждой европейской знаменитости, в том числе и в сфере классической музыки. Такие команды почитателей есть и у Моцарта, и у Вагнера, и у всех остальных великих, но вот гайдновский фан-клуб, по мысли его вероятного создателя доктора Райхера, должен быть совсем другим. Там не должно быть ни высоких эстетов, ни снобизма, ни мистики, произведения Гайдна должны, как он считает, объединять вокруг себя людей, которые с любовью и приязнью относятся к самым простым житейским радостям и удовольствиям. Потому что наш герой как никто другой, умел и любил создавать в музыке самые простые, самые естественные и самые радостные вещи. Как никто другой он умел привлекать к ним и свое, и наше внимание. Потому что события, происходящие в его партитурах, как правило, совершенно лишены двойного дна, подтекста, сложного психологического объяснения, но тем они и интересны.

Когда посреди тихой, умиротворенной медленной музыки, как, например, в Симфонии № 94, вдруг раздается оглушительный удар литавр, совпадающий с мощным аккордом всего оркестра, все, кто уже чуть-чуть задремал, просыпаются. Ничего больше не произошло, никаких дальнейших бурь не следует. Но это как раз тот самый вариант, который освежает наше восприятие музыки. Поэтому эту симфонию весь мир и знает под именем Сюрприз.

Гайдн попал еще и в другие основоположники. Его совершенно серьезно называют отцом классического музыкального авангарда. Как же так? — удивляются знатоки. Идею Гайдна пытаются назвать какими-нибудь более мягкими и понятными словами, например «инструментальный театр», а иногда употребляют выражения совсем уж новые, модные, непривычные: называют его отцом хеппенинга, перформанса, акции. А смысл его идеи на самом деле очень простой: музыка не может сводиться просто к правильным движениям тех людей, которые извлекают звуки из инструментов. И эти люди, и, больше того, сами инструменты могут и должны быть актерами в том театре, который создал Гайдн. Вопрос: как, зачем и из чего он его создал. История эта известна, по крайней мере, в десяти разных версиях и нюансах, но чтобы ее понять, достаточно просто посмотреть на ту реальность, которая была у капельмейстера Йозефа Гайдна перед глазами. И вот, руководствуясь самыми простыми и понятными вещами (так ли уж они просты и так ли уж понятны?), мы снова поспешим вслед за Гайдном в те места, где он служил.

Вот город Айзенштадт. Это зимняя резиденция князя Эстергази и, естественно, всей его обслуги, всего княжеского двора. Понятно, что у такого человека, как князь Николаус Beликолепный, не может не быть дачи. И дача у князя действительно была. Это примерно 50–60 километров на восток отсюда. Место называется Фертёд, и в хорошую погоду его видно с горы, на которой стоит главная айзенштадтская церковь. Фертёд сейчас — это уже территория другого государства, это теперь Венгрия, а тогда, естественно, единая и неделимая Австро-Венгерская монархия.

Поскольку климат здесь гораздо теплее, чем, например, в средней полосе России, то с мая по октябрь, как правило, вся княжеская обслуга и, естественно, вся княжеская фамилия находились на даче. Но в тот год когда случилась эта история, по крайней мере до начала ноября, а по другой версии — и до десятых чисел ноября не выходило распоряжения, что все должны возвращаться обратно в зимнюю резиденцию. Единственным человеком, который мог выйти на первое лицо и сказать эту фразу (правда, сказать без слов): «Ваше сиятельство, пора и честь знать!» — был капельмейстер Гайдн. Он оказался в этой истории крайним, потому что вообще-то субординация не предусматривала такой возможности ни для кого.

Причины, по которым они все хотели попасть обратно в Айзенштадт, самые разные. Соскучились по родным, задерживали жалованье, кстати, в Фертёде, в княжеской резиденции, нет печей, помещение не отапливается, холодно. Но факт тот, что для того чтобы выйти на князя и дать ему понять волю народа, Гайдну пришлось нарушить свои собственные, им же созданные классические правила сочинения симфонии. Это 45-я его симфония, как выяснилось при посмертном пересчете, фа-диез минор, единственная симфония в этой тональности, больше ни одной фа-диез-минорной симфонии у Гайдна нет. Нарушение проявилось вот в чем: у симфонии неожиданно вырос «хвост». В принципе полагается, чтобы в симфонии было четыре части. Так здесь и происходит: идет финал — Presto, а за ним еще один финал. Сначала Presto играется в быстром темпе, ничем не заканчивается, повисает на доминантовом аккорде и дальше… Adagio, — красивое, приятное, мелодичное, хотя симфония уже должна была закончиться.

Но нет, музыка продолжается, и вдруг у двух инструментов — первого гобоя и второй валторны — посередине написанной на линейках партии стоит двойная тактовая черта. Это значит, что работа закончена и пора уходить со сцены. Обычно если у музыканта нет больше работы до конца музыки, ему выписывают определенное количество пауз, чтобы он их сосчитал и ушел вместе со всеми. А тут двойная тактовая черта посередине, простейшая, казалось бы, вещь. После того как «по-английски» уходят первый гобой и вторая валторна, уходят фагот, еще один гобоист, контрабасист, виолончелист. И в конце концов мы остаемся в обществе двух скрипок, они тихо доигрывают свои последние нотные строчки. После них Гайдн, как и положено капельмейстеру, последним покидает сцену. Хотя во многих современных оркестрах музыканты считают правильным, чтобы дирижер ушел где-то в середине процесса и «зря не отсвечивал харизмой», когда ему уже нечего делать на сцене, — здесь среди коллег нет единого мнения, и вряд ли оно когда-нибудь появится.

Надо еще сказать, что в распоряжении Гайдна находился оркестр далеко не той численности, как теперешние симфонические армады, насчитывающие по сто человек и более. Там было всего шесть скрипачей, один альтист, один виолончелист, один контрабасист и четыре духовых инструмента — два гобоя и две валторны. После того как симфония была исполнена, у Гайдна не было необходимости что-то усиливать, как это теперь иногда делается в «театральных» исполнениях Прощальной симфонии, когда музыканты, уходя, демонстративно гасят свечки…

История с Прощальной симфонией является не только началом всех возможных новшеств музыкального авангарда, но и, кроме того, первым, единственным и уникальным примером, когда трудовой спор был решен таким простым и мирным способом — без единого слова. Из этой истории невозможно выкинуть не только ни одного слова, но, главное, ни одной ноты, потому что Гайдн уже выкинул все, что было лишнего. Никто в точности не знает, какие слова сказал князь Николай Эстергази своему капельмейстеру Гайдну после того, как симфония закончилась, но на следующий день вышло распоряжение: всему княжескому двору перемещаться обратно в Айзенштадт на зимнюю квартиру.

В принятой нумерации гайдновских симфоний Прощальной предшествует другая симфония, тоже с очень странным названием Траурная. Дело в том, что Гайдн завещал сыграть ее медленную часть на своих похоронах. Волю эту не выполнили, но название осталось.

Уже в XX веке останки Йозефа Гайдна были перенесены в мраморный саркофаг, который даже называется «мавзолеем» и находится слева от входа в Бергкирхе — ту самую церковь на горе — в городе Айзенштадте. Но и здесь не все так просто. Эти останки захоронены без головы. А детективная история с украденной головой Гайдна — это предмет особого расследования, до сих пор так и не завершенного, но и не закрытого за истечением срока давности. Дело в том, что законов, которые бы охраняли память покойного от такого рода вандализма, в Австро-Венгрии начала XIX века не было, и в принципе любой человек мог спокойно прийти, украсть с кладбища чью-то голову, взять череп великого человека и потом сколько угодно его изучать. И при эксгумации тела классика был даже составлен отдельный акт, который в неловких и странных формулировках констатирует отсутствие в могиле головы покойного. Представляете, что начнется, когда очередной некрофил-следопыт заявит о находке такого рода? Не дай нам Бог до этого дожить!

Однако есть еще одна история, которая сразу приходит на ум, если хоть минуту постоять у этого «мавзолея» и приглядеться к его скульптурному решению. Что там держит в своей руке милый мраморный ангелочек? Между прочим, здесь нотами записаны гимны сразу двух разных империи. Конечно, Гайдн и представить себе не мог, что много лет тому вперед его музыку станут распевать на слова: «Deutschland, Deutscland ?ber alles!» — «Германия превыше всего!» Но, слава богу, гимн Третьего рейха уже благополучно запрещен, а музыка осталась. И по-прежнему жива — ведь она совсем для другого была сделана.

На самом излете блестящего XVIII века произошло вот что: перед пенсионером Гайдном, который жил себе тихо-спокойно в Вене на очень хорошую княжескую пенсию в тысячу гульденов в год, поставили в высоких сферах задачу: «А сочини-ка ты что-нибудь такое, народное, про нашего дорогого кайзера!.. И чтоб… народ сразу брал!..» Да, главное — чтобы народное, они же там, в высоких сферах, знали, как хорошо старик это умеет. Не вопрос! Итог: официальный государственный гимн Австро-Венгрии, под который все подданные этой ныне благополучно развалившейся империи обязаны были вставать. И снимать шапки. Но музыка Гайдна все равно слишком крепко была сделана, чтобы вместе с Австро-Венгрией кануть в историю. Она осталась темой для вариаций медленной части одного из его струнных квартетов — опус 76. Квартет так и остался с наклеечкой — Кайзер-квартет.

Во всех странах, где существуют похожие верноподданные гимны, есть и давняя традиция их всенародного разучивания. Так вот, по вариациям Гайдна на собственную тему, этот гимн как раз очень удобно разучивается. Такая милая, приятная, спокойная музыка. Интересно, может ли она или ее автор, например, испортить человеческую жизнь или, хуже того, сломать человеку жизнь? Вопрос, казалось бы, риторический. Но существует легенда, ее рассказывают уже не одно десятилетие на Московском радио, а раз существует легенда — в разных версиях, естественно, с открытым финалом, — значит, есть и некоторые реальные события, в которых она коренится.

1947 или 1948 год, война с фашистской Германией уже закончилась, борьба с «безродным космополитизмом» в Советском Союзе только начинается. В эфир Московского радио выходит музыкальная программа, где, как и положено, со всеми объявлениями исполняется струнный квартет IV на из опуса 76 до мажор — Кайзер-квартет. Дальше и начинаются следующие события: редактор, который составлял эту музыкальную программу, вдруг обнаруживает, что в его жизни начались (причем как-то сразу и непонятно с чего бы) очень крупные неприятности. Этого человека стали вызывать на всевозможные «ковры», совещания, его прорабатывали, устраивали ему «впрыскивания» и внушения. Причем говорили ему так: «Вы что, вообще, себе думаете? Вы что себе позволяете? Мы — страна, победившая фашизм. Вы ставите в эфир гимн фашистской Германии! Кто вам позволил, кто вам дал право? Да вы…» и т. д. и т. п. При этом редактор был по профессии музыкантом, он даже не задумывался о том, что эта музыка является поверженным и запрещенным вражеским гимном. Однако о том, что же стало с этим человеком в конце концов — уволили его, не уволили, оправдался он, не оправдался, избежал инфаркта, не избежал, — не известно, финал у данной радиолегенды открытый. Вообще, стопроцентно предсказуемый и счастливый финал бывает только в произведениях венской классической школы, что является очень важной чертой и этой школы, и очень важной черточкой характера ее основателя, Йозефа Гайдна.

Про характер Гайдна можно сказать одним очень странным определением, которое, тем не менее, здорово прижилось именно в XX веке: «физиологический оптимизм». Не только натура, но и сам организм Гайдна, видимо, были устроены так, что ему всегда было очень интересно и весело жить, он по-другому себе этот процесс просто не представлял. Впрочем, даже со смертью отношения у Гайдна складывались всегда забавно. Он был явно из тех людей, которые на вопрос, как вы себя чувствуете, отвечают: «Не дождетесь!» Но, впрочем, он-то, конечно, формулировал это проще. Он вообще всегда любил все формулировать очень просто, коротко и ясно. Он говорил, что там, где Гайдн, ничего плохого произойти не может. Но… 1805 год, Гайдну 73 года, и он спокойно живет в Вене, хотя уже ничего не пишет. Вдруг в Париже известие: на 97-м (!) году жизни, после тяжелой и продолжительной болезни (как официальный некролог от имени ЦК КПСС) скончался выдающийся композитор современности Йозеф Гайдн.

Скорбь велика. Отгрохали большую, серьезную панихиду, и более того, композитор Луиджи Керубини так впечатлился и проникся, что даже сочинил в память о Гайдне — мастере, учителе! — один из своих двух реквиемов. Через несколько дней в Париж приходит письмо: «Дорогие господа! Вы себе даже не представляете, как я вам обязан и признателен за эту небывалую честь. Если бы я знал заранее, так я бы сам лично приехал продирижировать этой великолепной мессой! Йозеф Гайдн». Керубини, конечно, страшно сконфузился, но удивительно, что Гайдн-то на него совершенно не обиделся. И через год как ни в чем ни бывало подарил ему даже оригинальную партитуру своей ми-бемоль-мажорной симфонии С тремоло литавр и посвящение написал: «Дорогому Луиджи Керубини от покойника Гайдна!»

Жалко, конечно, со стариком расставаться, но на самом деле мы ведь с ним при всем желании никогда и не расстанемся. Потому что всякий раз, когда простые и нормальные радости, живые человеческие чувства встречают естественное человеческое понимание в музыке, это и есть рука Гайдна. Он научил музыку — и нас с вами — радоваться малому. Но когда мы уже входим во вкус, уже умеем этому радоваться, то выясняется, что никакое это не малое. А бесконечно большое, может быть, даже — страшно подумать — великое!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.