НУЖНЫ ЛИ ЛЕТЧИКАМ ОКОПЫ

НУЖНЫ ЛИ ЛЕТЧИКАМ ОКОПЫ

Проливной дождь весь день хлестал как из ведра, а к вечеру прекратился. Утром густой туман закрыл аэродром. Было еще только 7 сентября, но осень уже полностью вступила в свои права.

За две недели нашего отсутствия фронт приблизился к Ленинграду еще на двадцать пять километров. Фашистские войска вслед за Новгородом захватили Чудово и теперь обходят Ленинград, устремляясь к Неве, к Ладожскому озеру. Уже занято Тосно. Бои идут за станцию Мга. Всего шесть километров отделяют наш аэродром от окопов противника в районе Ропши, захваченной фашистами.

Новые истребители стоят в земляных капонирах под камуфляжными сетками. Оставшиеся после вражеского налета «ишачки» наши техники починили и передали другим частям. Штурмовики куда-то улетели.

В свое время прикомандированные к нам для получения новых самолетов Алексей Солдатов, Владимир Широбоков и Борис Семенов стали теперь летчиками нашей эскадрильи.

Капитан Уманский с утра обошел стоянку, все на ней осмотрел внимательным хозяйским глазом, затем вызвал к себе инженера Сергеева.

— Знаете ли вы, что от нашего аэродрома до линии фронта всего несколько километров?

— Знаю.

Так вот, прошу вас все лишнее со стоянки убрать, палатку оружейников замаскировать, щели около самолетов углубить до полного профиля.

— На это надо время, — робко проговорил Сергеев. Командир эскадрильи, казалось, пропустил эти слова мимо ушей.

Через два часа доложите. А вечером — запомните, инженер: вечером! — мы с вами и комиссаром будем проверять состояние личного оружия младших авиационных специалистов и всего технического состава.

Не знаю, — пожал плечами растерявшийся Сергеев. — И обслуживание самолетов… И все это… Не знаю… Нам не успеть…

Тогда вам нечего здесь делать, инженер, — резко сказал Уманский и, еще раз напомнив о своих требованиях, холодно закончил разговор: — Идите!

Инженер ушел. В землянке было так тихо, словно в ней не осталось ни единой живой души, Я оформлял очередной номер «боевого листка» и раздумывал о Сергееве. Не было сомнений, что он побрюзжит, но сделает все, что положено. Да и как не сделать! Фашисты рядом. Кто знает, что будет завтра или даже сегодня вечером? Летчики в случае угрозы захвата аэродрома противником улетят, А техники? Инженер понял, конечно, что командир прежде всего о них самих заботится.

Бегу на стоянку вывешивать «боевсй листок», а на ней уже вовсю кипит работа. Возле моего самолета Грицаенко и Алферов стоят по пояс в траншее и знай шуруют лопатами.

— Ничего, все правильно, товарищ командир. Кто знает — может быть, завтра из этих окопов нам стрелять придется. Да и делов-то тут — Инженера на стоянке не видно. Я нахожу его в самолетном контейнере, который служит домиком звену Багрянцева. Михаил Иванович пришивает чистый подворотничок, а Сергеев — пуговицу к комбинезону. Пришивает и брюзжит:

Подумаешь — пуговица! Оторвалась — что тут такого? Так нет же, плохой пример, говорит, показываете подчиненным.

Но пришил же? Пришил. Тебе не хуже от этого? — говорит Багрянцев. — Стареешь, Андреич, вот и брюзжишь…

Я присаживаюсь рядом с ними, достаю из кобуры и начинаю осматривать свой «тэтэ».

— Да, чуть было не забыл! — спохватывается Сергеев. — Мне ведь оружие надо еще осмотреть. Вечером будет поздно.

Он прокручивает барабан своего нагана, высыпает патроны, волнуясь, смотрит на свет сквозь канал ствола.

— Повесит, вот за это повесит!

Инженер спешит к оружейникам, чтобы организовать осмотр всего оружия и почистить его. А ровно через два часа он уже докладывает командиру:

Товарищ капитан, все ваши указания выполнены. С оружием полный порядок.

А говорили — не справиться! — Уманский глядит на инженера подобревшими глазами: — Спасибо вам, Владимир Андреевич…

К полудню туман рассеялся, и в образовавшийся над аэродромом просвет глянуло голубое небо. Командир вызвал к себе Багрянцева, Семенова и меня. Перед капитаном лежала карта с намеченным на ней маршрутом. Рядом, недовольный, будто он проглотил шомпол, стоял Аниканов.

— Разведать дорогу от Чернышева до Косколова, — обращаясь к Багрянцеву, сказал Уманский. — Особенно внимательно осмотреть побережье Лужской губы. Вы яснить, не скапливаются ли вражеские войска. Вылет не медленно. Вопросы?

— Нет вопросов.

— По самолетам!

— Есть! — Багрянцев козырнул и, повернувшись по — уставному, вышел. Мы последовали за ним.

Взлетели Багрянцев и я. Семенов почему-то задержался и на задание не пошел.

Из Ропши по нашим самолетам ударила зенитка. Впереди возникли расплывчатые, как медузы, сизые разрывы. Внизу еще держался туман, и только в редкие окна одинокими островками проглядывала земля. Дороги совсем не было видно. Район Косколова и Лужской губы, весь Кургаловский полуостров тоже были закрыты туманом. Просматривался только острый пик мыса Колгомпя.

Кружить было бесполезно, и мы развернулись на обратный курс. Впереди, чуть в стороне, полог тумана разошелся, открыв небольшую полоску земли. «За мной!» — услышал я по радио голос Багрянцева. Его самолет нырнул вниз. Сняв гашетки с предохранителя, я немедленно последовал за ним. Под нами протянулась дорога. Она была заполнена вражескими войсками. Они двигались в сторону Ленинграда. Пехоту время от времени обгоняли машины. Пользуясь туманной погодой, гитлеровцы совершали переход к линии фронта днем. Они явно не ожидали нашего появления и не успели разбежаться. Пулеметы и пушки ЛАГГ-3 сделали свое дело. Не меньше сотни вражеских трупов осталось на дороге после нашего налета. Багрянцеву удалось еще поджечь легковую автомашину.

Пробив пелену тумана, мы взмыли вверх. Жмурясь от яркого, еще по — летнему светившего солнца, взяли курс на Низино. На аэродроме Уманский, выслушав доклад Багрянцева, попросил нас как можно точнее показать на карте место, где мы атаковали пехоту. Командира интересовало, сколько было фашистских войск, сколько машин и каких. Уточнив все, что ему было нужно, капитан взял телефонную трубку и доложил штабу о результатах разведки.

— А скажите, товарищ Багрянцев, — сказал он минутой позже, — какие выводы вы сделали для себя из этого полета? Что, по — вашему, нужно нам теперь предпринять? И каково на этот счет ваше мнение, товарищ Каберов?

Я почувствовал себя неловко. Мы, истребители, привыкли докладывать о том, что видим во время полета, а тут… выводы. Пока я раздумывал, Багрянцез сказал:

— Вывод мне ясен. От Ропши до берега Финского залива недалеко — каких-то пятнадцать — восемнадцать километров. Немцы стягивают войска к Ропше. Значит, готовятся к прорыву на Петергоф. Наш аэродром у них на пути. Он им очень мешает. Не исключена возможность заброски в район аэродрома диверсионных групп. Я бы, товарищ командир, усилил караулы и посты по охране мест отдыха летного и технического состава.

Что ж, вы правы, Михаил Иванович, — задумчиво проговорил Уманский, выслушав Багрянцева. — И я рад, что мнения наши совпадают. Признаться, вопрос об охране аэродрома меня волнует…

Вскоре после нашего разговора с командиром над аэродромом появилась четверка МЕ-109. Словно коршуны, выслеживающие добычу, вражеские самолеты делали круг за кругом. Это, несомненно, были разведчики. Не приняв боя с нашими стремительно взмывшими ввысь истребителями, они ушли восвояси.

Было ясно, что гитлеровские авиаторы заинтересовались нашей новой техникой. Уже на другой день над Ропшей появился небольшой одномоторный фашистский самолет «Хеншель-126», охраняемый шестеркой истребителей. По — видимому, в его задачу входило корректировать огонь немецких артиллерийских батарей, нацеленных на наши стоянки. Медлить было нельзя. Взлетела ракета, и наше дежурное звено (Косгылев, Киров и я) поднялось в воздух.

Бой был недолгим, но тяжелым. «Хеншель» скрылся в облаках и больше не появлялся. А истребители, почувствовав свое двойное превосходство, охотно вступили с нами в бой. Но уже через пятнадцать минут два из них были сбиты. Остальные, воспользовавшись облачностью, вышли из боя.

Когда мы приземлились, адъютант объявил мне и Кирову, что после заправки самолетов нам предстоит дежурить по прикрытию аэродрома. Багрянцева, Костылева, Солдатова, Тенюгина, Широбокова и Семенова вызвал командир. Позже товарищи рассказали нам, о чем шла речь в штабной землянке.

Прежде всего командир разъяснил собравшимся обстановку, сложившуюся на нашем участке фронта. Немцы бросали в бой всё новые силы. Почувствовав, что каша авиация ослабела, танки и самоходные орудия, колонны солдат противника шли в открытую даже днем. Наша штурмовая и бомбардировочная авиация, действуя уже с аэродромов, не оставалась на земле ни одной лишней минуты. Но сил не хватало. И задача уничтожения вражеских танков была поставлена также перед истребителями ЛАГГ-3.

Услышав об этом, Багрянцев удивился:

— Не понимаю. Какой вред может причинить двадцатимиллиметровый снарядик самолетной пушки современному танку? Это слону дробина! Пушка-то у нас не противотанковая…

Капитан Уманский выслушал Багрянцева, затем встал из — за стола:

— Это приказ, и не выполнить его мы не имеем права. По самолетам, товарищи!.. И вот семерка ЛАГГ-3, возглавляемая капитаном Уманским, ушла в воздух. Цель — танковая колонна немцев на дороге, идущей в район Ропши, Через сорок минут истребители возвратились. Но возвратились лишь Багрянцев, Костылев, Семенов и Широбоков. Не было капитана Уманского, старшего лейтенанта Солдатова и младшего лейтенанта Тенюгина,

Танковую колонну, которую атаковала семерка советских самолетов, прикрывала большая группа вражеских истребителей. С большим трудом прорвались наши товарищи сквозь этот заслон. Стреляя по колонне из пушек и пулеметов, они сделали только один заход, да и то неполным составом. Самолет старшего лейтенанта Солдатова, подбитый огнем зенитной артиллерии, не достиг цели. Он развернулся и, дымя мотором, ушел к линии фронта.

У фашистских летчиков было преимущество в высоте и численности. Они набросились на нашу шестерку со всех сторон. Поврежденные во время штурмовки огнем зенитных автоматов, самолеты Уманского и Тенюгина не могли выдержать длительного боя. Капитан Уманский вскоре выбросился на парашюте над территорией, занятой противником. Тенюгин еще некоторое время сражался вместе с товарищами. Пятеро против восемнадцати! Не имея больше возможности атаковать танки, возглавивший группу Багрянцев дал сигнал нашим истребителям отходить к линии фронта. Тенюгин набрал высоту, чтобы, если остановится двигатель, спланировать к своим. Четверка «мессершмиттов» бросилась за ним. Отважный летчик вступил в неравный бой, и уже через несколько секунд один из вражеских стервятников загорелся. Остальные с яростью атаковали Владимира Тенюгина. Когда поврежденный зенитным снарядом мотор его машины остановился, Тенюгин выбросился из самолета на парашюте. Осатаневшие от неудачи гитлеровцы расстреляли его в воздухе. При этом они сделали по два захода каждый.

Как это ни горько, друзья не смогли помочь Теню — гину. Они были скованы боем с остальными «мессер — шмиттами». Правда, Борис Семенов сделал попытку выручить попавшего в беду товарища, но должен был принять бой с тремя вражескими самолетами. Семенову пришлось вертеться юлой, чтобы держать в поле зрения каждого из своих противников. В таких случаях летчику, как говорится, мало двух глаз, а у Семенова был только один…

Перед войной Борис Семенов испытывал новые самолеты. Во время съемки фильма «Чкалов» кинематографисты попросили его проделать на самолете И-16 каскад фигур высшего пилотажа. Приземляясь после этого полета, самолет согласно сценарию должен был скапотировать, то есть перевернуться через мотор «на спину», потерпеть аварию. Создатели фильма готовились отснять этот момент, перевертывая с помощью специальных тросов стоящий на земле самолет. Но Семенов и в самом деле потерпел аварию. Конечно же, это была случайность. Во время торможения колеса самолета были так «схвачены» колодками, что машина помимо воли летчика встала на нос и перевернулась. Человек высокого роста, Семенов пригнулся, но при этом ударился о ручку управления и лишился правого глаза.

Борис Семенов обладал большим опытом, великолепным профессиональным мастерством. Он не был отстранен от полетов. Больше того, когда началась война, он добился, чтобы его перевели на фронт. Командующий авиацией Военно — Морского Флота удовлетворил просьбу Семенова. Он стал воевать.

В бою, о котором здесь идет речь, Борис Иванович сделал все возможное, чтобы прикрыть отход Тенюгина. Но обстановка была такой тяжелой и сложной, что даже Семенову это не удалось,

Уже на аэродроме мы узнали, что Алексей Солдатов был ранен, но дотянул до линии фронта и произвел посадку на фюзеляж в расположении наших войск.

Вечером летчики собрались, чтобы по обычаю помянуть горькой чаркой погибших товарищей. Потерять сразу троих — такого у нас еще не было. Жестокость, с какой фашистские летчики расстреляли Тенюгина, заставила каждого задуматься о многом.

— Не люблю понедельника! — сказал вдруг Багрян — цев. — Тяжелый день. Я еще утром подумал, не случилось бы чего…

Но причиной беды был, конечно, не понедельник, По моим представлениям, группа, потеряв командира, действовала недостаточно собранно, хотя дрались все мои товарищи геройски. Кто мог знать, что и завтрашний день, вторник, будет необычайно трудным? И кто мог знать, что за ужином мы опять помолчим и так же, как накануне, не чокаясь, выпьем свои сто граммов, поминая уже самого Михаила Ивановича Багрянцева?..

Никто, никто не мог предвидеть всего, что готовил нам грядущий день.

А пока машина доставила нас в Низино. Каждый устал и жаждал отдыха. Постели Уманского, Тенюгина и Солдатова остались нетронутыми на ночь. Володина койка стояла рядом с моей, и я в тот вечерний час особенно остро ощутил потерю друга. Человеком он был молчаливым, а накануне, ложась спать, вдруг разговорился, не очень бойко, конечно, а так, задумчиво, что называется, под настроение. Уже свет погас и товарищи наши спали, а Володя Тенюгин все рассказывал мне шепотом про свой Осташков, про Селигер, вспоминал о своей маме Елизавете Федоровне, об отце.

— Батя мой, — говорил он, — строгий и вольностей мне не давал. Но бить никогда не бил меня, что бы я ни натворил. Все, бывало, старался внушить мне, как я должен себя вести…

Потом Володя подвинулся на край кровати, чтобы быть поближе ко мне.

— А знаешь, — доверительно зашептал он. — Вот кончится война — я тоже женюсь. Девушка у меня в Осташкове. — Он помолчал и добавил мечтательно: — Хорошая!..

Раньше Тенюгин никогда не говорил мне об этом, но ребята знали, что фото девушки он хранит под обложкой своего комсомольского билета.

Не возвратился в Осташков к своей девушке Володя Тенюгин. Но, если ей доведется прочесть мою книгу, пусть она знает: эти строки написаны для нее…

Мало спал я в ту ночь. Думал о Володе. Думал об Уманском. У Исаака Марковича, как мне было известно, осталась где-то семья — жена и маленькая дочурка.

Что еще я знал об Уманском? Знал, что до прихода к нам он командовал второй эскадрильей нашего полка, на вооружении которой были истребители МИГ-3. Знал] что Исаак Маркович окончил Одесскую школу военных пилотов еще в 1930 году. В прошлом слесарь харьковского завода «Серп и молот», он стал авиатором, опытным командиром. Еще во время военного конфликта с Финляндией Уманский был награжден двумя боевыми орденами...

Я лежал с открытыми глазами и вспоминал, вспоминал… За окном была глубокая ночь. Только ровные шаги часового нарушали опустившуюся на Низино тишину. Я невольно подумал, что это по предложению Уманского усилены посты на аэродроме и здесь, возле нашего фронтового жилья. Да, капитан был внимательным, заботливым командиром, хотя с виду казался сердитым и неприветливым. В памяти всплыл день, когда он пришел в нашу эскадрилью. Пришел, накоротке собрал служебное совещание и уже начал было говорить. Но тут я возьми да и спроси что-то у Костылева. И не успел еще он ответить мне, как до меня донеслось;

— Товарищ Каберов, когда говорит командир, подчиненные слушают.

Я встал.

— Садитесь, — сказал капитан.

Совещание продолжалось. Между тем я, нахохлясь, разглядывал нового командира с явным желанием найти в нем что — нибудь этакое, отрицательное. Но найти мне не удалось. Уже тогда он произвел на меня впечатление очень сдержанного, дорожащего временем, аккуратного человека. Глаза его глядели строго, с прищуром. Щеки и подбородок были гладко пробриты. Пуговицы на кителе сияли. Свежий подворотничок ровной полоской охватывал сильную шею. На груди поблескивали ордена. Поглядел я на него пристально и вдруг поймал себя на том, что шарю ладонью у себя по подбородку (хорошо ли побрит?). Пошарил и успокоился: вроде бы ничего. Потом незаметно потер рукавом пуговицы на кителе…

Между тем совещание подошло к концу. Капитан посмотрел на часы:

— Прошу всех поставить командирское время. Сейчас шестнадцать часов и ровно… двадцать одна минута.

О том, что есть «командирское время», я, признаться, услышал тогда впервые. Меня несколько удивило, что Уманский считает свои часы самыми точными в эскадрилье. Проверить, так ли это, мне не привелось, Но что сам он человек исключительной пунктуальности — в этом я успел убедиться. А главное, мне захотелось подражать ему. Тогда же, после проведенного им первого совещания, я с особой тщательностью привел в порядок свое обмундирование. Да и не только я…

Началось вроде бы с мелочей, но и это было важно. Мы стали перенимать у командира все то лучшее, что было ему свойственно. Боевое умение, собранность, решительность, дисциплинированность капитана Уманского становились нашими чертами.

И вот его не стало среди нас. Причем никто не видел, где командир приземлился. Хотелось верить, что он не погиб. Хотелось верить…

Утром нас подняли рано, И опять первой мыслью было: «Тенюгин… Уманский...»

— Что вздыхаешь, Игорек? — ко мне подошел Костылев. — Теперь их уже не воскресишь. Разве что Уманский…

Мы умылись и поспешили к машине. Утро было прохладное. Я накинул на себя реглан и сел в уголок возле кабины. Тут меньше трясло. «Кто же теперь будет нашим командиром? — думал я, — Халдеев пока лишь лейтенант, и его вряд ли назначат. К тому же, он все еще не возвратился г эскадрилью. Может быть, Михаил Иванович?»

Едва мы подъехали к аэродромной землянке и спрыгнули с машины, как два фашистских истребителя МЕ-109 на огромной скорости и предельно малой высоте пронеслись над нашей стоянкой. Затем они набрали высоту и стали кружить над нами. Багрянцев поспешил к своему самолету и поднялся в воздух. За ним последовал Широбоков. Нам с Костылевым было приказано остаться на земле. Не успели Багрянцез и Широбоков набрать нужную высоту, как фашисты напали на них сверху. Завязался ожесточенный бой. Соседняя эскадрилья поспала на помощь нашим товарищам два истребителя МИГ-3. Но едва они подошли к месту боя, как появилась вторая пара немецких истребителей. Атакуя одного из фашистов, Михаил Иванович попал под огонь ведущего этой второй пары. Самолет Багрянцева вспыхнул и, вращаясь, пошел к земле. Техники и наш врач на автостартере помчались к месту катастрофы. Вскоре они вернулись. Врач достал из машины что-то сложенное в обгорелый комбинезон. Мы обнажили головы…

Вечером я проходил мимо самолетного ящика. На двери его было мелко написано карандашом: «Здесь с 22 июня по 9 сентября 1941 года жило звено старшего лейтенанта Багрянцева. Все погибли».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.