Слова просит защита

Слова просит защита

С 1948 года я участвую в московских гастролях грузинских театров: 22 года — с театром Руставели, а с 1972 года — с театром Марджанишвили. Играл Креонта в «Царе Эдипе» с Хорава и Закариадзе, в паре с Софи ко Чиаурели выступал в заглавной роли в марджановском «Уриэле Акоста», играл маркиза Позу в «Дон Карлосе», старого ревнивца Бартолуса в «Испанском священнике» и юного героя Андареза в «Бахтриони» по Важа Пшавела, в молодости играл Кассио в знаменитом «Отелло» руставелевцев с великим Хорава и многие другие роли. Хотелось, конечно, предстать перед москвичами и в более удачно сыгранных ролях, скажем, в роли начдива Киквидзе в одноименной пьесе, Матиаса Клаузена в «Перед заходом солнца» Гауптмана, грузинского Остапа Бендера — Квачи Квачантирадзе, шекспировского Петруччио, Хиггинса в «Пигмалионе» Бернарда Шоу, Барона Мюнхгаузена по Горину, Нарокова в «Талантах и поклонниках» и т. д. Но судьба складывалась иначе: и моя собственная, как актера, и судьба каждого спектакля, не менее сложная, чем человеческая…

Любое произведение искусства само создает себе славу либо обрекает себя на бесславие. Гимны и восхваления, пение Дифирамбов лишь на время могут отсрочить трезвую реальную оценку.

В связи с этим вспоминается, как много лет тому назад, в 80-х годах, театр имени К. Марджанишвили осуществил постановку «Анны Карениной». Стоит ли говорить, с каким волнением приступили мы к работе? Никогда раньше Толстой не ставился на нашей сцене. Первая попытка…

Театрам вообще очень трудно обходиться без инсценировок, хотя этот путь критикой «не раз штыками атакован» и считается едва ли не порочным. Часто такая необходимость мотивируется отсутствием хороших пьес, хотя единственной причиной это не назовешь. Ведь к инсценировкам прибегают и тогда, когда нехватки в хороших пьесах нет. Трудно устоять перед великим соблазном — пересказать языком сценического искусства Гомера, Шота Руставели, Толстого, Бальзака, Диккенса, Достоевского, Джека Лондона, Голсуорси, Илью Чавчавадзе и других.

Но ни одна инсценировка нигде и никогда еще не удовлетворила зрителя полностью, даже в кино, где возможности гораздо шире, а модная многосерийность еще более расширила их. Все легко объяснимо. Ведь автор был волен избрать наилучший, с его точки зрения, жанр для выражения своего замысла. Задумав создать «Евгения Онегина», Пушкин написал роман в стихотворной форме, и никакой архиискусный драмодел не может втиснуть в рамки условностей театра и специфики кино пласты, отлитые в форму романа. Даже самим авторам, берущимся за инсценировку своих же произведений (а это случается довольно часто), не удается создать пьесу, равнозначную роману. И может быть, прав был великий ирландец Джеймс Джойс, считавший, что литературу обязательно следует отделить от драмы.

Есть еще одно препятствие, преодолеть которое мне кажется невозможным. Это образ персонажа, который возникает у любого читателя и от которого тот, перейдя в ранг зрителя, ни откажется ни за что на свете, как бы здорово ты не воплощал этого героя на сцене…

Что же делать, если читателей романа, скажем, 10 миллионов человек? Получается, столько же разных образов Раскольникова? 10 миллионов Пьеров Безуховых и Карениных, не похожих друг на друга? А артист может создать только одного. Попробуй-ка убедить остальных в верности своей трактовки, в достоинствах созданного тобой образа!

Я не говорю о тех прирожденных, ортодоксальных оппонентах, приверженцах отрицания всего, которые не приемлют даже оперу по той простой причине, что там поют, а не разговаривают. Бытует ведь и такое утверждение, что «петь и танцевать чувства» — невозможно. Благо, не все так думают, не то не видать бы нам с вами балета Минкуса «Дон Кихот» и оперы Гуно «Фауст». Ведь опера лишь отдаленно напоминает великое творение Гете. В Германии очень долго называли ее просто «Маргаритой», но никак не «Фаустом», не допуская «осквернения» эпохальной темы хотя бы на Родине автора.

Аккуратно разводящий руки (чаше подобранный из статистов), самый длинный в труппе мужчина, очень условно называющийся Дон Кихотом, со своим толстым оруженосцем — только они и напоминают о героях великой книги. Ничего другого от Сервантеса в балете нет и в помине.

Но ведь в опере и балете самым важным и ценным является то, что создана прекрасная музыка. Не слыхать бы нам «Заклинания цветов» и куплетов Мефистофеля в исполнении Шаляпина, не насладиться великолепным гран-па Максимовой и Васильева, не ахнуть всем залом, наблюдая за парениями Вахтанга Чабукиани, увидев которого в этой партии, великий русский певец Собинов воскликнул: «Это — чудо природы!»

Так стоит ли спорить, если выгода столь явно превосходит потери, и отказываться от шедевров, лишать себя удовольствия насладиться великолепным зрелищем. Эдак можно придраться и к самому Гете: он, если не изменяет память, был двадцатым или двадцать вторым по счету, но никак не первым среди тех, кто взялся за тему Фауста.

Так что частые обращения театра к лучшим произведениям мировой литературы заслуживают поощрения и в тех случаях, когда многое из первоисточника потеряно, если, конечно, все это возмещается талантливыми режиссерскими находками, удачными актерскими работами, хорошей сценографией. Примеров немало: та же «Анна Каренина» в постановке Немировича-Данченко, «Идиот» — Товстоногова. Прекрасные актерские работы: Хмелева в роли Каренина, Смоктуновского — князя Мышкина, Васо Годзиашвили — Луарсаба Таткаридзе и т. д.

Так что не стоит отказываться от инсценировок. Пусть это компромисс, но — допустимый, если сначала же договориться, что без издержек не обойтись.

Специально пересмотрел несколько изданий «Анны Карениной» — нигде нет меньше 750 страниц. А инсценировка, напечатанная в том же формате, вряд ли займет больше восьмидесяти, ну, сотни страниц. Ни о каком полном отображении всей многоплановости, всех сюжетных линий, коллизий и глубины толстовских идей не может быть и речи.

Скажу прямо: наша «Анна Каренина» ни у нас, в Тбилиси, ни в Москве успеха не имела. Я играл Каренина и, как участник спектакля, скорее всего не смогу сохранить полную беспристрастность. Подсознательно я, вероятно, понимаю, почему столь необычная и интересная инсценировка не была доведена нами до высокой сценической кондиции, но утверждать не берусь. Хотя несколько фраз в ее — инсценировки — защиту не сказать не могу.

Автор Лали Росеба смело отошла от привычного треугольника: Анна — Вронский — Каренин. Адюльтер не стал главным для автора — в этом была принципиальная новизна, так как во всех других инсценировках главенствовала именно эта сюжетная линия — броская, эмоциональная, захватывающая. Ее помнят даже те, кто прочел роман в далекой юности. В нашей же инсценировке главным героем стал Константин Левин. Впрочем, и у Толстого это именно так… Левин и есть прототип автора, в нем преломляются основные идеи произведения.

Я прекрасно понимаю, что количество страниц и глав не всегда прямо пропорционально значимости, но все-таки отмечу, что линия Левиных и Облонских занимает у Толстого добрых две трети, если не больше, всего романа. «Все смешалось в доме Облонских» — с этих ритмически насыщенных слов начинается вторая фраза романа, как бы сразу определяя отправную точку событий.

Как выстраивает сюжетную линию Толстой? Мы уже познакомились с Облонскими, уже промелькнул холеный Алексей Вронский, уже екнуло юное сердце Кити при виде красавца офицера… А главной героини романа все нет и нет. Она появится лишь в восемнадцатой главе, а Алексея Александровича Каренина придется ждать аж до тридцатой.

Почему же во всех инсценировках Левину и его братьям отводится столь незначительная роль? Либо их вовсе нет, либо они не запоминаются.

Впрочем, нетрудно догадаться, почему из двух сюжетных линий театры отдают предпочтение более «сценичной» — Анна — Вронский — Каренин. Ведь тяжеловесные (для сцены) философские рассуждения Левина о бытии и смерти (отражающие в какой-то степени мысли самого Толстого), нравственные пассажи и философские выкладки слишком «не сценичны». Из двух форм мышления — логического и образного — избирается вторая, более созвучная сценическому искусству.

Есть у автора инсценировки еще и глубоко завуалированный подтекст. Используя магическое «если бы» Станиславского, можно «вычислить» и этот подтекст: «если бы судьбе было угодно и линии жизни Анны и Левина перекрестились бы, то…» Такое решение, конечно, очень спорно. Но, думаю, право на существование имеет.

Хотел бы сказать вот еще о чем: в инсценировке чувствуется некая дьявольская одержимость Анны. С этим можно поспорить. Но, если вспомнить первоначальный замысел Толстого — создать роман о судьбе порочной женщины, — наверное, допустимо и такое решение образа. Великий писатель не раз предупреждал, предостерегал молодых собратьев по перу: поступки героев должны рождаться сами, логически и естественно, исходя из характера героя и образа его мышления.

Вот таким путем, вероятно, от первоначального «порочного образа» Анна Каренина пришла к своей трагедии.

Однако следует особо остановиться на образе Каренина — моего Каренина. Я не замолвил и словечка в его защиту, а ведь с этого и следовало начинать. Это сложнейший образ для сценического воплощения. То, что лежит на поверхности, предельно ясно и может показаться легким, но…

Приступая к работе над образом Каренина, я не начинал с нуля, как обычно бывает. Мне посчастливилось в студенческие годы увидеть этот спектакль во МХАТе, с Николаем Павловичем Хмелевым в роли Каренина.

Хмелевский Каренин — это общепризнанно — отодвинул на второй план всех остальных персонажей романа. А его знаменитый диалог с Анной, где все строилось по принципу «минимум внешнего и максимум внутреннего», стал хрестоматийным образцом для постигающих наше ремесло.

В продолжении всей этой сцены Хмелев повторял одно и то же скупое незаметное движение: то снимал с пальца обручальное кольцо, то снова надевал его… Этим подчеркивалось, что основа их супружеских взаимоотношений висит на волоске. Текст и подтекст точно совпадали с ритмом этого жеста, все было верно рассчитано и продумано. Эта сцена стала украшением всего спектакля.

И как всегда, появились подражатели, которые, легко скопировав, «напялив на себя» образ, созданный Хмелевым, все же не смогли углубиться, вжиться в него, как это сделал великий артист. И в результате появился некий стереотип, я бы сказал, суррогат, который, по-моему, нанес большой урон и сценическому образу Каренина, и идее Толстого.

И ходит-бродит с тех пор холодный как лед Каренин, замкнутый, с ироническим, надменным взглядом, с циничной улыбкой, злыми глазами; переходит с экрана на сцену, со сцены в книжные иллюстрации, снова на экран, опять на сцену — и так без конца.

Все вроде бы очень броско, очень сценично, роль выигрышная, говорят, в театре в таких случаях успех обеспечен. Но как ведь странно — за исключением Николая Хмелева, настоящего большого успеха в роли Каренина ни у кого не было.

Образ Каренина вошел в наше сознание еще из школьных учебников. По терминологии, принятой во времена соцреализма, это «типичный представитель чиновнического аппарата царской России». Каренин — уже немолодой человек, сухой, сдержанный… Что еще его характеризует? Человек без нервов. Ханжа, регулярно ходит в церковь, но не понять: правда ли он так набожен, или это все показное. Голос писклявый, уши оттопыренные, при ходьбе ворочает всем задом. Ночью сопит. Преуспел в работе. Любовь воспринимает как категорию общественно-социальную: раз поженились, соединены самим богом — надо до конца жить в мире. Чувства не столь важны, как сознание ответственности. Поэтому не ревнив. «Ревность оскорбляет жену», — часто повторяет он..

Работая над образом Каренина, мне захотелось по возможности опровергнуть утвердившееся расхожее толкование образа Каренина. Такая позиция была отнюдь не выигрышной — ведь люди не любят, когда то, в чем они были уверены, вдруг подвергается сомнению. Чехов как-то пожаловался: — Вот за Гете каждое слово записывалось, а мысли Толстого теряются в воздухе… После схватятся за ум, начнут писать воспоминания и — наврут!

Как здорово, как верно! Так давайте — сверимся с Толстым.

Начнем с внешнего. Так ли стар Алексей Александрович? Просто диву даешься, рассматривая иллюстрации к старым и новым изданиям Анны Каренины. Как бы сговорившись, художники изображают его глубоким старцем, сморщенным и седовласым. Глядите, мол, за кого выдали бедную Анну Аркадьевну! Такому просто следует изменить, прислушаться к зову естества и влюбиться в другого, молодого и красивого.

Переусердствовали в изображении каренинского возраста не только художники-иллюстраторы, но и наш брат артист. Старому, дряхлому хрычу предпочли молодого, доброго, красивого. Куда уж яснее. Вот и причина трагедии…

Маяковский писал: «Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп». Нет, не так прост и не так ясен Лев Толстой. Еще при жизни не раз предавали великого писателя анафеме богослужители, те, кто не понял глубины гения Толстого, не вник не смог объять гигантский мир его творений, не разобрался в них, — злобно окрестив его «яснополянским лжемудрецом».

А по Толстому, Каренину всего 43 года. Даже делая скидку на раннее старение в позапрошлом веке, стариком его не назовешь. Не надо, по-моему, актерам столь усердно «старить» Каренина. Это никак не облегчит задачу, скорее, отвлечет от главного, затуманит истинные причины человеческой трагедии.

Каренин, как пишет Толстой, — мужчина с «петербургским свежим лицом», со «строго самоуверенной, представительной фигурой». Разве не все сказано?

Каждый из нас, приобщавшихся к театральному искусству, хорошо помнит нехитрые наставления педагогов о том, что надо учить не только свой текст, но и текст партнеров: знать, что они говорят о твоем герое, как его характеризуют. Это азы нашего мастерства, но отнюдь не единственное, чем актер должен руководствоваться: нельзя создавать образ лишь по чужим словам, характеристикам. Нельзя видеть своего героя только глазами других (иногда далеко не доброжелательными). Думаю, что многих исполнителей Каренина подстерегала и продолжает подстерегать опасность такого ошибочного подхода.

Все как-то слишком усердно, порой с необыкновенным рвением подчеркивают именно недостатки Каренина. Думаю, от такого подхода не выигрывает ни образ Анны, ни философия Толстого. Не в недостатках Каренина надо искать причины разыгравшейся трагедии — они гораздо глубже. Это не только трагедия Анны, а трагедия Каренина, Вронского, маленького Сережи, крошечной Аннушки и многих других.

Все заостряют внимание на внешних приметах образа: гнусавят, оттопыривают шпильками из-под парика уши, ворочают задами… Один хороший артист, кстати, неплохо сыгравший Каренина (неплохо — но не более!) нашел даже необычную, «фирменную» походку. Походка сама но себе органична, но главное в ней — чтобы как можно интенсивнее ворочался зад…

Братцы! Что вы делаете? Вы упускаете великолепный ход Толстого-психолога. Да, эти характеристики внешности Каренина написаны Толстым, но ведь это не его слова. Так видит Каренина не Толстой, так увидела его Анна после встречи с Вронским. А это совсем другое дело.

Каждый из нас, прочитав в молодости «Анну Каренину», должно быть, в первую очередь был потрясен удивительно точным, глубоким знанием природы и психологии женщины. Таких высот в создании женского образа не достигал еще никто.

Тонкость заключается в том, что Анна впервые (вдруг и неожиданно) заметила уродливые уши мужа на петербургском вокзале, после ночного бдения в разных вагонах с Вронским, когда в сердце шелохнулось чувство, еще не до конца осознанное, но властно диктующее свои условия.

— Ах, Боже мой! Отчего у него стали такие уши? — говорит мысленно Анна на перроне вокзала.

Видите — как? «Стали». Следовательно, их раньше не было, либо Анна не замечала того. Чуть позже она размышляет:

— Что это уши у него так странно выдаются? Или обстригся?

Но «прозрения» Анны на этом не заканчиваются. После первого неприятного разговора о нежелательности встреч с Вронским, после корректного, но серьезного предупреждения мужа, она услышит еще «ровный, спокойный носовой свист» не вовремя заснувшего Каренина, услышит, когда «забыла о нем, думала о другом». И тогда она выносит окончательный приговор:

— Поздно, поздно уже.

В этом вся тонкость. Все это Анна обнаружила лишь после встречи с Вронским, после появления всепоглощающего чувства любви, охватившего все ее существо. Она уже смотрит на мужа другими глазами, «думая о другом», воспринимая супруга только как непреодолимое препятствие на пути к счастью.

Что касается походки Каренина, то заблуждение тут еще очевиднее: она замечена даже не Анной, а Вронским, на том же петербургском вокзале. Так увидел или захотел увидеть Каренина Вронский.

Он с первого же взгляда возненавидел законного мужа Анны, сравнив его с «собакой, овцой или свиньей», которая возмутила воду источника, припасть к которому возмечтал молодой граф. «Он только за собой признавал несомненное право любить ее», — пишет Толстой. Конечно же, все малейшие недостатки Каренина он мог видеть только в уродливо гипертрофированном виде.

— Нет, она не любит и не может любить его, — решает про себя Вронский.

Согласитесь, смотреть на Каренина глазами Анны и Вронского, притом на фоне все нарастающей любви, по крайней мере, наивно.

Ну а что же другие герои романа? Как и в жизни: одни любят, другие — нет, кто обоснованно, кто — безо всякой причины. «Замечательный», «необыкновенный», «таких государственных людей мало в Европе»… — такими словами-оценками усыпан весь роман.

«Моего зятя весь мир знает, — говорит Стива Облонский. — Он умный, ученый, божественный…»

«Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений вашего мужа», — говорит Бетси, родственница Вронского, всецело поощряющая его роман с Анной, помогающая их встречам, явно недолюбливающая Каренина, но часто называющая его «необыкновенным человеком». «Самые трансцендентные понятия становятся мне доступными, когда он говорит».

«Умные, чуть уставшие глаза», — повторяют другие персонажи.

«Святой, настоящий святой!» — без устали восклицает графиня Лидия Ивановна.

Можно привести огромное количество примеров такого рода суждений о Каренине. Давайте суммируем их.

Каренину 43 года. Внешне он представительный, с «петербургским свежим лицом», умными, большими глазами. Энергичный, хорошо воспитанный, образованный, ведь когда он говорит, самые сложные понятия становятся всем доступными. Набожен, христианин до мозга костей. Деликатный — когда он встретил Анну на том злополучном петербургском вокзале, заметив некоторую холодность в ее поступках, воскликнул: «И это награда за мою пылкость?» Вовсе не ревнив — жене дана полная свобода. Он даже допускает появление чувства любви к другому, лишь бы не разгневать Всевышнего, соединившего их в браке — надо во что бы то ни стало сохранить семью как основную ячейку общества. Человек аскетического склада ума, холоден, чопорен, несколько циничен. Ни разу в жизни не отступал от буквы закона, от христианской морали — ни на службе, ни в семье. Предусмотрителен, заботлив, нежен. Никогда никому не пожелает и не сделает плохого.

Вот сколько разных, порой исключающих друг друга, черт характера — от нежности до цинизма! так почему же ставить во главу угла лишь одно из многих качеств, тем более — отрицательное?

Начнем с того, что в этом браке зависимой стороной Каренина не назовешь. Ни экономически, ни морально он ни от кого не зависит. Если кто и зависит, так это Анна. Далее: как только Каренин узнал о встречах (пока невинных) Анны и Вронского, он на редкость спокойно, вежливо и рассудительно, без всяких упреков, предупредил ее и попросил прекратить эти встречи, дабы не опорочить репутацию семьи и самой Анны в первую очередь. Встречи не только не прекратились, а, напротив, участились. Когда Каренин был вынужден еще раз коснуться столь неприятной темы, он (опять-таки мягко и вежливо) сказал: «Вы неприлично вели себя, и я желал бы, чтоб это не повторилось». Чуточку подождав, он добавил: «Может быть, я ошибаюсь. В таком случае, я прошу извинить меня». За этим последовало полное признание Анны в довольно грубой форме. Каренин сделал все, чтобы не разрушить семью. Он был вынужден согласиться на развод, нашел в себе силы присутствовать при болезни Анны. Не скрывал своих слез, узнав о возможности смертельного исхода. Увидев искаженное судорогами, заплаканное лицо Анны, простил ей все и по ее же просьбе простил даже Вронского, пожав ему руку. Ведь простить заблудшего — долг христианина. И после всех этих нечеловеческих испытаний, стрессов и ударов принял в свой дом Анну с дочерью от Вронского — маленькой Аннушкой. Как родного, нянчил ребенка, а когда девочка заболела, искал лучших докторов Петербурга, как сделал бы для своего Сережи…

Какие еще доводы и доказательства нужны для уяснения человеческих качеств Алексея Александровича Каренина? Не всякий сможет сделать то, что сделал Каренин. Не сможет, если даже захочет. «Добро, обличающее людей в их зле, совершенно искренне принимается ими за зло. Так что милосердие, смирение, любовь даже представляется им чем-то наивным», — это слова из дневника Л. Толстого…

Нелегко преодолеть и расстаться с укоренившимся в сознании стереотипом. Каждой личности присуща индивидуальность — свой характер, своя природа, и актер обязан глубоко и точно разобраться в психологии каждого создаваемого им образа. И, если что-то не удалось, не стоит опускать руки. Надо вооружиться великим умением — извлекать урок, и верой — в следующий раз все получится.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.