Глава 9 «Ностальгия». От исповеди к проповеди

Глава 9

«Ностальгия». От исповеди к проповеди

1

В Риме его встретили радушно и поселили в уютной старой квартире на последнем этаже дома XV века. Внимательный Тонино позаботился о том, чтобы устроить все так, как было в московской квартире своего нового друга: на фоне выбеленных стен стояла старая мебель темного дерева, на стенах висели натюрморты, так любимые Тарковским, репродукции картин, фотографии. На полу стояли сухие цветы в больших прозрачных сосудах, плетеные корзины с фруктами, на полках и подоконниках — книги. И кругом множество мелких старинных вещиц, которые грели душу Тарковского. Был здесь и камин, напоминающий про далекий дом на реке Паре.

В августе приехала Лариса, на кухне появились живописные нитки чеснока, лука, запахло уютным, обжитым домом.

Андрей выглядел усталым, но в то же время задорно-молодым, радостно-взвинченным, словно готовящимся к решительному прыжку. Он проделал с Тонино путешествие по Италии, наслаждаясь теплом и великолепием природы. Об этом путешествии с Тонино они снимут документальный очерк «Андрей Тарковский и Тонино Гуэрра — время путешествия».

Но напрасно Тонино Гуэрра пытался насытить Тарковского пейзажами солнечной Тосканы. Эстетике Тарковского чуждо великолепие цветущего края, воспетого Тонино в стихах. Он остановил свой выбор на курортном местечке Банья Виньони. Здесь, в захудалой гостинице, за высокими выщербленными стенами, в ложе изъеденного рыхлого камня стояли воды целебного бассейна св. Маргариты. А в гостинице нашелся номер с окном, смотрящим в глухую стену, — сюда режиссер и поселил своего героя.

Тарковский позиционировал себя как сторонника искусства, несущего в себе «тоску по идеалу, который дает человеку надежду и веру». Так или иначе — отголосками, подтекстом, скрытыми смыслами — тема тоски по идеалу проходит через все его фильмы.

В заграничной «Ностальгии» духовная структура вышла на уровень сюжета. Это уже не столько спонтанно снятый, сколько концептуально выстроенный фильм. Героем «Ностальгии» должен был стать русский крепостной композитор (прототип Бортнянского), отправленный на учебу в Италию. Но довольно быстро от этой идеи отказались, и место композитора занял современный писатель Горчаков (Янковский).

«Я хотел рассказать о русской ностальгии, — отмечал Тарковский, — том особом и специфическом состоянии души, которое возникает у нас, русских, вдали от Родины». Три года длился подготовительный период, и три месяца шли съемки. Для Тарковского эта работа была этапной. «Лишь в «Ностальгии» я почувствовал, что кинематограф способен, в очень большой степени, выразить душевное состояние автора, — говорил он в интервью. — Раньше я не предполагал, что это возможно».

Тарковский основательно изменил сочиненный первоначально с Гуэррой сценарий. Историю писателя Андрея Горчакова, ищущего следы крепостного музыканта Павла Сосновского в сопровождении переводчицы — золотоволосой итальянки, заслонило препарирование душевного состояния героя, подавленного апокалипсическими настроениями, жаждущего найти путь к спасению человечества. Всеми средствами стремясь выразить глубину и сложность страданий главного героя, Тарковский не замечает, что состояние Горчакова не столько похоже на прорывы к «высотам духа», сколько на душевную болезнь. Выразительная картина депрессивной подавленности безвольного интеллигента воссоздана с присущим Тарковскому мастерством. Увидев первый монтажный вариант фильма, режиссер воскликнул: «Я и не думал, что фильм получится такой темный!» Вероятно, он понял, что несколько перестарался в нагнетании тоски. Причем не тоски по родине (Горчаков не эмигрант, он находится в творческой командировке и в любой момент может вернуться), а «мировой скорби», скорее похожей на медицинский диагноз.

Бесспорно, на стилистику и настроение «Ностальгии» сильно повлияло то обстоятельство, что этим фильмом Тарковский намеревался, наконец, победить Канны — получить Гран-при, который должен был изменить не только его финансовое положение, но и профессиональный статус режиссера, утвердившегося, в конце концов, в правах победителя главного европейского кинофестиваля, нравится это советскому начальству или нет.

Победа же предъявляла к автору фильма особые требования: он должен был не только оказаться на уровне самых новейших веяний в мировом кинематографе, но и превзойти их. Тарковский стремился к высочайшей степени смысловой и художественной насыщенности, избегая малейшего соприкосновения с тематикой или приемами коммерческого кино. Жестко, мрачно, глубокомысленно, трагично — вполне в духе мироощущения Тарковского и в соответствии с настроениями передовых слоев общества эпохи торжествующего экзистенциализма. Апокалипсические настроения, мессианство в движущемся к катастрофе мире считались признаками глубины натуры и мощи интеллекта художника. Требования времени совпали с творческой программой и возможностями режиссера. Показателен для стилистики Тарковского ход с превращением фактуры солнечной Тосканы если и не в российскую глубинку, то в гамлетовскую Данию, которая «тюрьма и при этом — отвратительная».

Мрак и дожди пришли в Италию Тарковского. Сценарий Гуэрры лишился своей позитивной жизнеутверждающей составляющей. Зато насытился коронными приемами Тарковского: замирающим ритмом, разорванностью сюжетной линии, пересечением территорий снов и яви, поэтических фантазий и бытовой прозы, а также отсутствием малейших признаков «развлекательного кино» — иронии, юмора, живой крови, согретой непосредственными (не подавленными душевной болезнью) человеческими эмоциями.

Фильм начинается черно-белым российским пейзажем и тягучей русской заплачкой. На экране почерневший деревянный дом, расседланная лошадь в высокой траве, женщина и мальчик, бредущие в утреннем тумане. Этот образ России, возникший в воображении героя, можно было бы назвать метафорой его мироощущения, если бы сам режиссер усиленно не открещивался от всяческих приемов «художественности» — выстроенности. Эпизод снимали под Римом, но Тарковскому удалось убедительно воссоздать настроение «русской души» — страдалицы и мученицы.

Зачин сменяется собственно действием: прибывший в Италию Горчаков едет в автомобиле по горной дороге, с раздражением жалуясь переводчице — белокурой красавице Евгении:

— Надоели мне все эти ваши красоты хуже горькой редьки!

Однако обозрение «туристических» красот ему (и зрителям) не предлагали. А насчет красавицы, сопровождающей русского, можно не заблуждаться — Горчаков не способен больше, чем на споры и упреки с этой свободной, влюбленной в русскую культуру женщиной. Так же, как солнечных пейзажей, Тарковский боится страшных «вирусов» радости, юмора, способных мелькнуть в любом столкновении с реальностью этой жизнелюбивой южной страны. А потому в кадре — побольше дождя, грязи и темных затянутых планов, напоминающих о российской провинции, усиленно втягивающих зрителя в депрессивную подавленность героя.

Лишь процессия женщин со свечами, выносящими фигуру Мадонны — покровительницы рожениц, возвращает к местному колориту. И, кажется, сейчас прорвется свет! Однако в древнюю капеллу, ради которой он проехал пол-Италии, Горчаков не войдет. Не станет наблюдать трогательный ритуал, когда из нутра Мадонны вылетают сотни птиц. Не умилится русский интеллигент вере простых женщин в чудо. Его не растрогает даже созерцание фрески Пьеро делла Франчески, которую долго держит камера. Жирное НЕТ — умилению, сердечному теплу, радости, законно вырастающим при соприкосновении человека с шедеврами мировой культуры, душевности простых, верящих в чудо людей.

Евгения носит с собой томик стихов Арсения Тарковского — для Горчакова это символ непереводимости культуры. И невозможности взаимного влечения. Молодая женщина тянется к России, русской культуре, ей нравится Горчаков, но у Тарковского интрижка неуместна, а любовь невозможна. Горчакова раздражает присутствие женщины, он предпочитает одиноко переживать душевную смуту в гостиничном неуюте. Уровень символичности тут возрастает, предоставляя возможность киноведам, старающимся дать множество расшифровок образной структуре фильма, с точки зрения философии объяснить поведение Горчакова вплоть до поисков фрейдистских мотивов. Специалисты в области кино будут увлечены дешифровкой «кодов Тарковского», сам же он станет категорически отпираться от подозрений в любом не спонтанном построении кадра и сюжета. «Запечатленное время» — вот оно здесь какое: унылое, тяжкое, угнетающее душу.

Бассейн пуст, темей, грязен, герой не снимает пальто, даже валяясь в постели. Его убежище напоминает конуру Сталкера — разруха, плесень, грязь.

Роль писалась для Солоницина — именно его, потрепанного жизнью, легче представить в непролазном мраке, стискивающем героя. Янковский слишком молод, красив и полноценен для изъеденного душевной смутой человека. Горчаков мучается от непонимания симптомов своей болезни. Мировая скорбь угнетает его. Наконец он находит того, кто готов принять на себя бремя ответственности за деградирующее человечество и указать путь к жертвенному искуплению его грехов. Полубезумный Доменико (в исполнении актера Эрланда Йозефсона) приходит к Тарковскому как носитель нового амплуа — искупителя всех грехов человечества. Сталкер не встретил такого чистого помыслами и желаниями человека. Горчаков нашел его. Не Евгения становится для него центром притяжения, а этот полубезумный старик, околачивающийся у бассейна со своим псом. Горчаков просит Евгению отвести его в жилище Доменико. Здесь царит убожество полубомжового существования, где старая кружка, рваная занавеска и сухие цветы создают атмосферу умирающего быта, являя торжество духовного аскетизма в мире капиталистического стяжательства.

Доменико откроет Горчакову тайну: чтобы спасти мир, надо пронести горящую свечу через бассейн св. Маргариты и загадать желание (здесь прослеживается аналогия с таинственной Комнатой в «Сталкере»), Отрывок из бетховенской «Оды к радости», с внедрением японских мотивов, подчеркивает значимость воспринятого Горчаковым откровения.

Статус снов Горчакова, как всегда у Тарковского, равен реальности, если не превосходит ее. Фильм сплетает явь с полубредом, полусном. Действительность похожа на наваждение, а наваждение почти неотличимо от действительности.

Внезапно врывается цветной кадр — спина героя, шагающего по городку, — здесь сплетены фрагменты образов прежних лент, стихов отца. А девочка в резиновых сапогах — Анжела, является герою как ангел местного значения.

Фильм состоит из самоцитирования прежних мотивов, вписанных в стилистику постмодернистских тенденций, охватывающих все художественные средства — цитаты, само цитаты, отзвуки и переклички сюжетных мотивов, образов. Камера собирает все это в очень медленном, непривычном для Запада ритме.

Доменико решается на последний шаг в своей борьбе за очищение людей от греховных материальных страстей. Он проповедует на Капитолийском холме, взгромоздившись на круп конной статуи Марка Аврелия. Его страстный призыв к здоровым и сытым никого не трогает: «Что за мир, если сумасшедшие взывают к вам — стыдно!» Завершив свою речь, Доменико дает команду: «Музыка!» Один из сумасшедших поливает его из блестящей канистры, он неловко чиркает зажигалкой. Старая одежда не хочет загораться, а потом начинает пылать только спина. Старик горит нелепо и мучительно; жалобно воет и рвется спасти хозяина привязанный пес. Наконец на полную мощь включается в репродукторе «Реквием» Верди. Эпизод снят блестяще, производя впечатление кульминации. Но она еще впереди.

Во время гибели Доменико Горчаков приезжает в Банья Виньони и спешит к бассейну, дабы осуществить ритуал спасения мира.

«Крестный путь» Андрея Горчакова обставлен так же подчеркнуто прозаически, как и проповедь Доменико. В бассейне уже спустили воду, ему предстоит идти через жидкую грязь. Голгофа Андрея мучительна — первый раз свеча гаснет. Он возвращается и снова зажигает огарок. Оказывается, несение свечи требует глубокой сосредоточенности — он загораживает огонек полой пальто, идет осторожно, медленно, но свеча снова гаснет. Без сил, проглотив валидол, несчастный снова плетется назад и достает зажигалку. Эпизод нарочито замедлен, как бы желая затянуть зрителя в воронку этого мучительного движения, включить его в ритм жертвенного самоистязания. Теперь Андрей несет свечу, оберегая ее всем своим существом. Наконец дрожащие руки прикрепляют огарок к краю бассейна. Звук падения, крики… Гибель мученика воспринимается с облегчением — царство ему небесное. И оно возникает.

В неподвижном черно-белом кадре скромный русский пейзаж, охваченный сводами гигантского обезглавленного романского храма. У лужицы сидит Андрей, с ним собака Доменико. Медленно кружатся снежинки. Снова бабий голос начинает заплачку. Идет титр: «Памяти моей матери. А. Тарковский». Чрезвычайно красивая и многозначительная картина, как ни старался Тарковский избавиться от живописной организованности кадра и его смысловой нагруженности.

Позже Тарковский признает: «В финале я помещаю русский дом в стены итальянского собора — это сконструированный образ. Смоделированное внутреннее состояние героя, не позволяющее ему жить в гармонии, или его новая целостность, включающая холмы Тосканы и русскую деревню».

На самом деле в фильме заложена возможность разных толкований. Одно из них позже сформулирует Тарковский в интервью: «Как говорят на Западе: русские — плохие эмигранты. Мог ли я предположить, что состояние удручающей тоски, заполняющей экранное пространство, станет уделом моей дальнейшей жизни?»

Процессы в мировоззрении и эстетике, произошедшие за последние 30 лет, отделяющих нас от «Ностальгии», изменили наше восприятие и само ощущение трагического, поданного с форсированно мрачной значительностью. Смерть Горчакова дублирует гибель Доменико, но если история имеет свойство повторяться, сначала подавая события в трагическом ключе, затем повторяя их с комической усмешкой, то в фильме Тарковского все происходит наоборот.

Сумасшедший старик уходит из жизни нелепо и самоотверженно во имя высоких идеалов. «Реквием» Верди, задуманный им как аккомпанемент величественного финала, звучит с опозданием, смешивая возвышенное с иронией. Зрителям жаль старика и его преданного пса, они готовы сострадать жертвенности полубезумного «мессии».

Мрачный борец за совершенствование мира Горчаков сегодня воспринимается с нежелательной для автора долей юмора. Истинно говорят: если не хочешь, чтобы над тобой смеялись другие, посмейся сам. Особо подвержены ироническим нападкам в постмодернистском мире «души прекрасные порывы». Горчаков, в черном длинном пальто, несколько раз пробирающийся со свечой через грязное месиво заброшенного бассейна, куда менее пронзителен, чем поднимающийся в солнечное небо смеющийся Мюнхгаузен.

2

Когда Тарковский запросил продление визы, журналисты на каждой встрече стали допекать его вопросом:

«Если вы утверждаете, что русский человек в другой стране обречен на муки ностальгии, то почему не возвращаетесь сами?»

И всегда раздражаясь, Тарковский отвечал одно из двух: «Я все сказал в своем фильме, и мне нечего к этому добавить». Или: «А почему вы отождествляете меня с героем моего фильма?»

Работая над фильмом, Тарковский ощущал тщетность надежды влиться в чужой социум, чужую культуру. Его мучила и раздражала двойственность ощущения: мир притягательный, но не для него. Мир, который раздражает чужой красотой, отторгает собственническими замашками и в то же время влечет и восхищает!

Он еще не догадался брать деньги за интервью. Журналисты так и липли. Некоторые прикидывались друзьями (или в самом деле хотели таковыми стать?) и добивались неформального разговора за столиком какого-нибудь тихого кафе.

— А здесь совсем неплохо, — Рон Шебборт взглянул на открывавшийся из широкого окна кафе вид. Он хорошо говорил по-русски, став эмигрантом во втором поколении. — Там озеро, за ним лесок, конюшни, ипподром. Здесь бывают такие сражения!

— Вероятно, дорогое местечко, — опасливо взял карту вин Тарковский. — Мне только двойной кофе.

— Верно, местечко дорогущее, но в сезон скачек. Сегодня здесь тишина и мизерные цены. Тем более — вы мой гость и соотечественник. Бабушку вывезли из Одессы после войны, а мама вышла замуж за американца. Я работаю в приличной газете, мы не клевещем и не распространяем слухи.

— Знаю, — Андрей заранее поинтересовался личностью собеседника у Тонино и получил хорошую рекомендацию. Он очень боялся ненужных в его положении скандалов, способных вызвать негативную реакцию у советских чиновников — все же он подданный СССР и не собирается менять гражданство.

— Кроме того, я непременно покажу вам готовый материал, и только в отредактированном вами виде он появится на страницах газеты, — Рон сверкнул американской белозубой улыбкой. «И как им удается сохранить такой безупречный оскал? Ему явно под шестьдесят», — подумал Андрей.

— Дорогой господин Тарковский, позволю себе откровенность, ожидая от вас взаимных уступок, — только так, между нами, для моего личного любопытства. Ведь я смотрел все ваши фильмы и совершенно определенно считаю, что вы — режиссер номер один в своем направлении на территории авторского кино.

Принесли кофе, рюмки с коньяком и блюдо клубники.

— Не слишком шикарно. Вполне по-советски — да?

— Ну… почти. Только клубника, пожалуй, лишний изыск.

— Я обещал откровение. Заметил, как вы удивились моему оскалу, — Рои снова улыбнулся. — Дело в том, что у нас людям публичным принято делать… вторые зубы. Это как накладка.

— Знаю, я пользовался капами в кино и на сцене, когда надо было изменить внешность актера. Но это жутко им мешало.

— Крайне удобно. А уж если вы совсем потеряли собственные зубы, вам наши волшебники-протезисты за кругленькую сумму устроят «новый рот».

— Слава Богу, эта проблема меня пока не мучит, — Андрей счел разглагольствования журналиста за намек на его не слишком хорошие зубы и отсутствие средств на дорогого дантиста. — Ваш вопрос?

— Не могу понять: ведь вы небогатый человек, как вам удалось снимать такие дорогие фильмы?

— У нас съемочный процесс оплачивает государство. Однажды на «Сталкере» мне пришлось переснимать фильм дважды из-за технического брака. Все было оплачено, съемочная группа регулярно получала заработную плату.

— Потрясающее государство! Но почему при этом режиссер успешных фильмов остается человеком недостаточно состоятельным?

— Потому что мои фильмы не пускают в прокат.

— Оплачивают производство и не хотят получить прибыль? Одни и те же люди?

— У нас все киноинстанции связаны между собой. Они не получали прибыль от моих фильмов и душили все мои новые замыслы. Здесь я мог бы за эти годы снять два десятка фильмов!

Рон задумался:

— Это, пожалуй, было бы сложно. Найти продюсера, способного оплатить некоммерческое кино — кино для узкой аудитории, чрезвычайно трудно. Всю жизнь Феллини, уже получив «Оскаров», имея давних друзей в продюсерском мире, искал деньги для каждого нового замысла. Иногда — годами.

— Но на мои фильмы в каких-то окраинных кинотеатрах СССР, куда их задвинули прокатчики, зрители ломились!

— Сами говорите, что экранов для ваших фильмов предоставлялось немного. А здесь, в мире капитала, прокатчик сам выбирает, на чем ему зарабатывать деньги. И знаете, американцы давят нас своим экшен — боевики, триллеры, фильмы ужасов, фантасмагории. Зрелище для толпы приносит доход. И, между прочим, они здорово разработали технологические моменты и актеров заполучили сильных. Конечно, за бешеные гонорары.

— Все это я понял, работая над «Ностальгией». Здесь трудно работать, все считается на деньги, а мне пришлось снимать на очень малые средства. Я впервые оказался в непривычных для себя условиях, которым внутренне сопротивлялся. Здесь существует система внутреннего давления на режиссерский замысел. Вопрос всегда ставится так: есть ли на это деньги? Я был лишен возможности снимать некоторые сцены в Москве — не укладывался в бюджет… Трудно удержаться в нужном творческом состоянии в новых обстоятельствах, многое мешает.

— Боюсь, такие фильмы, как на родине, вы бы у нас не сняли.

— Возможно… И дело не только в деньгах. Я привык работать со своими людьми. Здесь привычный для меня стереотип общения не годится. Нужно гораздо подробнее объяснять замысел художнику и оператору…

— Естественно, они привыкли совсем к иному уровню художественности. К большей простоте.

Тарковский поморщился:

— У меня все очень просто. Но вы правы: качество общего потока здешней продукции чрезвычайно низко и весьма невысок престиж нашей профессии.

— Но жить здесь легче? В смысле клубники в любое время года.

— Здесь много соблазнов, которые у нас почти отсутствовали или были примитивными, чуть выше среднего уровня — предел мечтаний — машина, дача.

— У вас все это, конечно же, есть?

— Есть загородный домик в деревне. Машину я не вожу.

— Шофер?

— У советских людей нет прислуги. А у меня нет машины.

— Нонсенс! Об этом не стоит писать, верно?

Снимая фильм, подавляющий своей безрадостной обреченностью, Тарковский оставил «за кадром» многие моменты наслаждения жизнью в Италии. Андрею всегда было присуще желание жить комфортабельно в красивой стране, как любому нормальному человеку, задыхавшемуся за «железным занавесом» и не склонному к аскетизму. Но он-то боролся за житейский минимализм и материальную незаинтересованность, провозглашая безоговорочно примат духовных ценностей. Так что же? Если в юные годы Андрея нельзя было упрекнуть в том, что он предпочел модные красивые вещи советскому ширпотребу, то как можно удивляться желаниям гражданина СССР, оказавшегося среди капиталистических соблазнов с женой, обалдевшей от представшей перед ней «красивой жизни»? Хотелось многого, а потому в те дни Тарковских больше всего угнетало отсутствие денег.

Денег решительно не хватало, ведь Андрею так и не удалось сократить аппетиты Ларисы, которая прежде всего приобрела себе дорогую шубу и потом тюками отсылала вещи в Москву. Появились и другие желания.

Еще до фестиваля Лариса присмотрела дом в деревушке Сан-Грегорио, расположенной в горах у Тиволи. Невероятной красоты деревушка теснилась вокруг возвышающегося над ней замка.

Сказка, мечта, сон. Андрей, следуя за старым ключником, смотрел на стены замковых залов, увешанные фамильными портретами, косился на кованые канделябры, рыцарские доспехи, разинутые пасти почерневших каминов… Уже не крошечная безделушка, облагороженная «пылью веков», а целая сокровищница замершего времени могла стать его собственностью. Воображая это, Андрей болезненно морщился:

— Ведь кто-то купит замок. Какой-то толстомордый продавец унитазов.

— А может, и успешный кинорежиссер, — Лариса значительно посмотрела на мужа.

— Но где же мы возьмем деньги? Я вас не понимаю.

— Ничего, Андрюшенька, деньги будут.

Лариса мыслила по-деловому:

— Замок требует дорогого ремонта и содержания, потому и стоит только 1,5 млн долларов.

— Только-то?! Нам придется ограбить банк.

— Нормальные деньги для режиссера номер один… Не качайте головой, мы еще посмотрим, кто станет его хозяином.

Пока же, в ожидании бурного расцвета карьеры Андрея, они купили крошечную часть этих роскошеств — развалившийся «чайный домик» в заброшенном саду. Но и этого было достаточно, чтобы Тарковский начал мечтать о реконструкции своих владений и даже примерялся к постройке бассейна.

Канны, Канны… Канны и Гран-при способны изменить все.

3

Установка на победу в Каннском фестивале имела давние корни. «Андрей Рублев», имевший полное основание претендовать на Пальмовую ветвь, был показан лишь во внефестивальной программе и потому не мог участвовать в конкурсе на получение Гран-при. «Солярис», официально представленный на конкурс, получил не Гран-при, а специальный приз жюри и ФИПРЕССИ.

«Зеркало» так из Союза и не выпустили. А «Сталкер» был в широком прокате, но с фестивалем не успело сладиться, так как Тарковский уже готовился к отъезду.

«Ностальгией», выставленной Италией на Каннский фестиваль 1983 года с расчетом на Гран-при, Тарковский собирался взять, наконец, реванш.

Бесспорно, Тарковский был достоин награды за совокупность всей своей творческой биографии и судьбы. Он надеялся и ждал, находясь в небывалом напряжении, с нервами, натянутыми как струна.

В Каннах его ошарашило известие — оказывается, в конкурсе решил принять участие старейший классик французского кино, обожаемый Тарковским Робер Брессон!

Воистину, судьба бывает изобретательно жестока к тем, кто замыслил взлететь высоко. Получить в соперники самого уважаемого Тарковским режиссера — это было уж слишком даже для амбициозного эгоцентрика.

Андрей обомлел:

— Как? Почему мне ничего об этом не сказали? Они что, хотели меня подставить?

Он был в смятении и панике, подозревая, что этот подвох организован кем-то с дьявольской изобретательностью.

Брессон, никогда ни с кем не соревновавшийся, в год своего 75-летия приехал в Канны за короной! Причем заявил об этом во всех интервью. Судьба свела Тарковского в единоборстве с едва ли не единственным кумиром — суровое испытание даже для проповедника возвышенной духовности.

Когда был назначен просмотр фильма Брессона, Тарковский сообщил о своем решении:

— Я посмотрю этот фильм объективным взглядом и, если это очередной шедевр, так тому и быть. А если мне фильм не понравится — я буду защищаться.

Фильм Брессона — «Деньги» («L ’Argent»), по повести Льва Толстого «Фальшивый купон», не привел в восторг Тарковского и его друзей, что давало некую надежду на победу «Ностальгии».

На следующий день был показан фильм Тарковского, и в том же зале Андрей выступил на пресс-конференции.

Он говорил о важной для него теме в контексте фильма: о дисгармонии духовного и материального в современной жизни. И о том, что смысл человеческой жизни заключается в развитии духовного начала: «При потере этого смысла общество неминуемо деградирует».

Речь Тарковского завершилась аплодисментами. Но когда журналисты уже направились к выходу, проповедник спасительной нравственной силы вдруг остановил их:

— Постойте, господа журналисты! У меня есть сообщение для прессы, — зал напрягся. — Дело в том, что мне сообщили, будто бы господин Брессон сделал заявление, что приехал сюда только за Гран-при. Но… если это так, то я должен сообщить вам, что я тоже согласен только на Гран-при!

Над залом пронесся восторженный гул — в интриге фестиваля обозначилась скандальная нота.

Заявление Тарковского кажется довольно странным после разглагольствований о необходимости совершенствования духовных качеств человека. Вызов, брошенный сединам уважаемого классика, явно унижал достоинство Тарковского, но он этого не чувствовал. Ненавистное материальное начало в виде денежного приза заставило его забыть о декларируемых принципах. Причем — легко. Казалось бы, нет сомнений в том, что заявление Тарковского должно звучать иначе: «Полагаю, что соперничество между мной и классиком французского кино неуместно и неэтично. Предоставим жюри право принимать решение в этой ситуации» — вполне приемлемая позиция, тем более что он никак не мог реально повлиять на сложившуюся ситуацию. Но Тарковский поступил иначе, заявив о своей готовности сражаться. Удивляет непонимание проповедником духовности простой истины, что уж лучше сохранить лицо, чем проявить излишнюю самоуверенность и неуважительное отношение к ветерану кино. Ведь решение все равно будет принято независимо от его ультиматума. Каким же образом он намеревался бороться с Брессоном?

Через несколько часов после конференции, желая сгладить неловкость ситуации, хорошо знакомый с Тарковским Брессон пригласил соперника на ланч.

Нервничая и дергаясь, Тарковский отправился на встречу. Вернувшись же, больше не выражал своих восторгов перед «гением экрана». Он не изменил своей позиции относительно приза, но и о достоинствах режиссуры Брессона больше не говорил.

На фестивале Тарковский встретился после долгого перерыва с Отаром Иоселиани, Кшиштофом Занусси, который был членом экуменического жюри. Корифеи выражали русскому коллеге свою признательность, деликатно обходя вопрос о возникшем соперничестве.

4

Приехавший в Канны Кончаловский решил поговорить с Андреем.

Они сидели в маленьком ресторанчике, подальше от фестивальной публики. Присматривались друг к другу, выбирая тональность беседы.

— Слушай, — просто начал Андрон, — ситуация с Брессоном в самом деле тухлая. Кумир и жупел французов, юбиляр, старейшина… и надо же такое совпадение!

— Я объявил, что буду бороться, — Андрей играл желваками. — Я их добью.

— Ну, желаю тебе… — без энтузиазма пробормотал Кончаловский. — Я фильм Брессона видел и твой тоже.

— И что?

— Думаю, это не лучшие ваши достижения.

— А твоя «Ася Клячкина» — лучшая. Потому ты ее и кромсал в угоду чинушам.

— Это наши совковые дела, сам знаешь. Я кое-что подрезал и дал ей возможность выйти на экраны.

— Молодец, потрафил начальникам. А они Бондарчука в жюри прислали для того, чтобы зарыть меня, — Андрей заводился. — Они умеют организовывать травлю. Когда я еще снимал фильм, Бондарчук примчался сюда и заявил прессе, что вообще не любит мои фильмы.

— Не он один. Причем — без какой-то предвзятости. Ты зря закрываешь на это глаза.

— Скажи еще, что я должен ориентироваться на вкусы Ермаша. Это он прислал сюда Бондарчука. Как же — оскароносца Сергея Федоровича везде ценят! — он язвительно ухмыльнулся. — Ты ж именно поэтому пригласил его на роль Астрова, чтобы подстраховаться на случай осложнений с фильмом.

— Послушай, если мы начнем выяснять отношения в таком тоне — дойдем до драки. Вспомни — мы все же были друзьями. Я считаю тебя огромным режиссером. Но почему ты продолжаешь играть против себя? Почему уперся? Назло самому себе?

— Как я понимаю, ты начинаешь дискуссию о «занудности» моих фильмов? Помню твою корову. Ты заявил, что я, как корова, невнятно мычу о чем-то важном, но о чем — неясно.

— И ни за что не хочешь сделать свою мысль понятней!

— Кому? Кому понятней?

— Своему зрителю. Думаю, мысль о дифференциации киноаудитории дошла уже до нашего начальства. Они поняли, что фильмы могут быть разными! Только не антисоветскими по содержанию. Кстати. Твой фильм очень лоялен по отношению к родине.

— Я никогда не был антисоветчиком.

— У тебя другая заморочка и ты упорно за нее держишься. Послушай, Андрей, я смотрел «Ностальгию» с большим усилием. Нельзя заставлять человека смотреть Рафаэля, привязав его к стулу. Возможно, твой фильм и достоин Рафаэля, но зрителя все же надо привязывать, чтобы он его смотрел. Мне пришлось притягивать себя за уши, заставляя врубиться в происходящее. Хотя дебилом я себя не считаю, меж не тянуло расшифровывать твои ребусы. Человека можно заставить смотреть что угодно. Но ты ничего не выиграешь этим насилием. А твой затянутый ритм — насилие над зрителем!

— Ну конечно! Я же должен развлекать! Как ты — ведь ты хочешь непременно понравиться и готов ради этого на все! — они уже говорили на повышенных тонах, и на скандаливших русских оборачивались люди за соседними столиками.

— Фильм ДОЛЖЕН нравиться зрителю, — упорно сдерживался от желания послать своего колючего собеседника ко всем чертям Кончаловский. — Для этого существуют разные механизмы, от низкопробных до поднимающихся на уровень высокого искусства. Смотри, у Феллини в «Восемь с половиной» приблизительно та же ситуация — художник в творческом тупике и депрессии. Но фильм не тонет в черноте, он искрится всеми красками! Самоирония Федерико действует сильнее, чем заплачки!

— Искрится красками балагана. Самоирония! Ха! Да почему это я должен работать на потребу тупицам, хихикая над собой?

— Конечно, чернота и мрак куда позитивней в воздействии на человеческую духовность… Ладно, оставим беспросветный мрак и краски твоего шедевра — они вполне логичны при таком смысловом наполнении. Ритм — вот главное, что хочется перемонтировать у тебя. Непременно ускорить музыку. Затягиванием ты насилуешь саму природу восприятия.

— Заторможенный ритм — мой основной принцип. Он обостряет внимание.

— Он хорош для кульминации. Нельзя абсолютизировать принцип.

— Если намерен развлекать. Я всегда относился к кино не как к зрелищу, тем более не как к развлечению. Оно должно стать духовным опытом, который делает человека лучше, — серьезно и строго заявил Андрей. — Я думаю, чтобы идти на поводу у зрителя, надо не иметь собственного достоинства. Это вас касается, господин Кончаловский.

— А я думаю, надо не иметь достоинства, чтобы публично объявлять себя соперником Брессона в борьбе за Гран-при!

Они разбежались в разные стороны и больше уже никогда не пытались прийти к взаимопониманию.

5

…В день оглашения решения жюри все собрались в номере Тарковского: Лариса и Ольга Суркова, Янковский, Иоселиани, переводчик Тарковского, профессор из Гренобля, представители итальянского телевидения. Тарковский метался из угла в угол, то заламывая руки, то грызя ногти. На него старались не смотреть, как стараются не смотреть на человека, сраженного недугом. В номере работал телевизор, в коридоре толпились журналисты.

Оглашенный результат был подобен удару молнии. Пальмовую ветвь получил японский режиссер. А Тарковский и Брессон были удостоены специальных призов жюри. Почетные премии Андрей уже получал. Увы, они не имели денежного приложения.

Андрей рухнул в кресло, а потом затравленным зверем вновь заметался по комнате.

— Нет, этому не бывать! Я приехал за Гран-при и мне не нужна эта нищенская подачка!

Кто-то доложил, что и у Брессона разыгралась аналогичная сцена.

Тарковского успокаивали, а вскоре выяснилось, что спецприз сопровождался премиями ФИПРЕССИ и экуменического жюри.

Постепенно Андрей стал приходить в себя. Но вечером на вручении премий он выглядел демонстративно обиженным. Подошел к микрофону следом за Брессоном, с трудом, поводя плечами, выдавил:

— Мерси.

Журналистам он сообщил, что возмущен распределением наград, по его мнению, несправедливым, и обвинил Сергея Бондарчука, входившего в жюри, в том, что тот якобы выступил против присуждения «Ностальгии» главного приза. Последовал период премьерных показов фильма по всему миру и бесконечных интервью. Тарковский отвечал на вопросы, то откровенно злясь, то впадая в пафос. В Америке после вдохновенной речи о миссии и призвании художника кто-то из молодых людей, признавших в Тарковском гуру, простодушно спросил:

— Что я должен делать для того, чтобы быть счастливым?

Андрей сначала вопроса вообще не понял, спросив сопровождающих:

— Кто этот человек, почему он задает такие идиотские вопросы?

А потом произнес целый философский монолог:

— Меня просто смешит заданный вопрос! Чувство счастья не может быть абсолютным, как не может быть абсолютной свободы. Сначала надо задуматься — для чего вы живете на свете? Какой смысл в вашей жизни? Почему вы появились на земле именно в это время? Какая роль вам предназначена? Разберитесь во всем этом. Поймите, что человек рожден вовсе не для счастья. Я считаю, что мы рождены для тяжелой работы. Жизнь дана нам для духовного роста, духовного совершенствования. И вообще, я не понимаю, кто сказал, что мы должны быть счастливыми? Человек не может жить только прагматическими целями, даже в очень хорошо организованном стаде. Он просто выродится. Христианская любовь начинается с любви к самому себе. Но такая любовь к себе означает не эгоизм, а способность к жертве ради ближнего.

Тогда ему задали встречный вопрос:

— А для чего нужны страдания?

— Конечно, нелепо предположить, что к страданию можно или нужно стремиться. И жертва вовсе не должна ощущаться самим человеком как ЖЕРТВА, на которую он решается. Речь идет о готовности к жертве как естественном состоянии души.

Вопрос:

— А как вы думаете, для кого создается искусство?

— Для меня нет никакого сомнения в том, что искусство — это ДОЛГ, то есть, если ты что-то создаешь, ты чувствуешь, что должен это сделать. Но только время покажет, смог ли я стать МЕДИУМОМ между УНИВЕРСУМОМ и ЛЮДЬМИ. В заключение я хочу сказать вам, что нельзя тешить себя иллюзией, что проблемы ДУХОВНЫЕ и ПРАГМАТИЧЕСКИЕ можно ОБЪЕДИНИТЬ. К несчастью, я максималист, и я скорее заставлю вас смотреть мои картины, чем сделаю хотя бы шаг вам навстречу, чтобы в угоду вам облегчить их восприятие!

В беседе с американскими журналистами заметно пренебрежение к их духовной нищете и упорное утверждение своих принципов общения со зрителем. Часто казалось, что Тарковский старается убедить в необходимости победы высших духовных ценностей не только других, но и себя самого.

Однако с годами сложная, противоречивая личность Тарковского явно не изменялась в сторону святости. Чем больше охватывала его жажда материального процветания, тем ярче расцветала дидактика.

Ратуя за бескорыстное искусство, маэстро сам отчаянно боролся за гонорары. Еще до фестиваля договорился о постановке в Ковент-Гардене «Бориса Годунова» через художника-постановщика Николая Двигубского, с которым вместе работал в «Зеркале». Николай женился на француженке и уже давно жил в Париже. Контракт Андрея оплачивали по высшему разряду, однако он постоянно требовал увеличения гонорара, ведь он теперь мечтал не о скромной квартире, какими довольствовались Феллини или Иоселиани, а о вилле с бассейном.

Лариса, столько лет положившая на возвеличивание мужа, жаловалась, что он заболел звездной болезнью: вел себя крайне резко и неуважительно даже с расположенными к нему людьми. Тарковский не постеснялся на художественном совете в Ковент-Гардене громко на чисто русском языке послать чем-то не устроившего его Двигубского к такой-то матери. И потребовал, чтобы тот немедленно покинул совет и не смел выходить на поклон после спектакля как художник-постановщик. Даже поставил условие Клаудио Аббадо, чтобы тот не приглашал Николая на прием после премьеры, заявив категорично:

— Либо он, либо я.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.