В. Конецкий — В. Шкловский[28] Переписка (1963–1984)
В. Конецкий — В. Шкловский[28]
Переписка (1963–1984)
Дорогой Виктор Викторович!
Прочитал книгу «Луна днем» (Лениздат, 1963.— Т. А.). Вероятно, Вы знаете, какая это хорошая книга.
«Повесть о радисте Камушкине», «Заиндевелые провода», «Две женщины» очень хороши. Пишу, пока, после радости, не зачерствела моя душа. «Две осени» и «На весеннем льду» мне не поверились. Но Вы очень хороший и печальный писатель.
Пусть Ваш талант принесет Вам радость.
Виктор Шкловский
21 октября 1963 года
Я печален. Ленинград у Вас замечательный. Новую Голландию, любимую мною, увидел снова.
Прогулки, судьбы, сны — все верное. В.Ш.
Телефон на конверте написал потому, что не поверил в название канала.
Виктор Борисович!
Сами, конечно, знаете, как редко и как счастливо получение таких писем, как написали мне Вы.
Волею судеб в стране нашей живет мало старших мужчин.
Мое поколение осталось без отцов очень рано. И тоску по старшему мужчине мы знаем почти все.
Для меня — Вы патриарх в литературе. И патриарх из того чрезвычайно маленького круга ныне живущих старших, которых есть за что уважать и о которых я не знаю ничего дурного.
Очень нужно слово старших, их похвала или ругань. Очень, очень, очень тяжело без этого. И самое интересное (несмотря на взросление по годам, свое собственное взросление), тоска по общению со старшим, знание о том, что старший за тобой наблюдает, не проходит и становится все более острым.
Совсем недавно я читал главы из Вашего «Толстого» и думал как раз о том, что сейчас пишу Вам. Поэтому письмо от Вас было особенно приятно мне.
Вы пожелали, чтобы талант мне принес радость. Очевидно, если Вы так говорите, у меня есть талант. Но кому и когда он приносил радость? А ее очень хочется. Видите, я, очевидно, вру сейчас. Вчера у меня была большая, настоящая радость от Ваших слов, а я кляну судьбу. Запутался. Простите.
Будьте здоровы, работящи, покойны.
Навсегда останусь благодарен Вам.
Виктор Конецкий
30 октября 1963
Ленинград
P. S. Название канала — правильное. Это бывший Адмиралтейский канал. А номер кв. не 19, а 6.
Дорогой Вика!
По способу написания письма Вы видите, что книга прочитана внимательно. Книга очень хорошая. Обложка с трезубцем, соединяющим мифы и рифы, несколько замысловата («Среди мифов и рифов». — Т. А.). Книга же пронзает не буквы, а сердце. Книга полна печалью морского блужданья, когда товарищи и случаи штрихуют мир человека.
Характеры людей и автора разноформатны, а не сближены, и это очень хорошо. Коробка корабля и затаенная, подавленная эротика внятны. Народы взяты с краю, так, как видит их матрос. Море дано влюбленно, а каждая любовь — трагедия со многими актами, довольно привлекательными, и многоверстными антрактами, когда надо беречь коробку, терпеть ветер, тоску и непонимание.
Люди разговаривают друг с другом через отверстия портов. Мы все (и сухопутные) так живем. Мы говорим от себя, а нас воспринимают, как будто наши слова стираются.
Вы очень хороший и уже большой писатель.
История кораблекрушения и все рифы сделаны вами заново. Тут исписался карандаш… Очень хороша Сардиния, Маврикий и Англия, пахнущая с краю мочой.
Какая трудная жизнь у нас.
Я уже хожу. Рана, натертая гипсом, прошла. Кости молоды, но дороги наши старые, а почта жизни — сурова.
Моя первая жена, мать моих двух детей, двадцать лет не давала мне развода, я дошел до Президиума Верховного суда. Только сейчас ко мне приходил внук, которого я люблю, как отец. Дочь берет меня с опасением, как ручную гранату. Наше спасение только в нас самих, в ветре, который нас несет, сохраняя принудительную молодость. Она потом тяжела, как доспехи. Собачки, кошки и маленькие медведи, а также женщины на корабле у Вас поняты точно и хорошо. Где берег нашей страны, где порты, где счастье.
Пить, Вика, надо, соразмерив голод, лед, походы, казармы… Отнеситесь к себе так, как люди к книгам. Пожалейте человечество.
С Новым годом, друг.
Виктор Шкловский
26 декабря 1972
Дорогой Виктор Борисович!
Я закончил расшифровку Вашего письма и сделал машинописную копию. Теперь я занят составлением графологического словаря «шкловского языка» — этот труд я посвящаю пятидесятилетию нашего Союза.
Дорогой Виктор Борисович, Вы пронзили мне душу, сказав: «Книга полна печалью морского блужданья». Ради того, чтобы сказать об этом, и писалась книга. И если Вы это отметили, то теперь мне наплевать на любых критиков. И я буду больше беречь и уважать себя.
Посылаю Вам «Ленинград». Думаю, вы уже и забыли, что был такой номер, — с Вашими авиационными фото. Я нашел журнал за два часа до Нового года. Я человек суеверный и считаю, что эта моя находка Ваших молодых изображений в канун Нового года — хорошая примета.
Для меня год начался хорошо: я нашел хорошую уборщицу. Ее зовут Мария Ивановна. Она стоит семь рублей в день каждую среду. И она уже надраила мне кухню, которая раньше напоминала конюшню. И это я считаю хорошей приметой для себя.
Самое дурное — ночи, когда бессонница.
Подтвердите, пожалуйста, свое намерение ехать в Ялту на март — апрель?май, чтобы я мог решительно подавать заявку на путевку, ибо пока я это не сделал.
По агентурным данным, Серафима Густавовна носит такую челку, как ренуаровская женщина. Это правда? Глядите за ней в оба!
Обнимаю вас!
Виктор Конецкий
05.01.73
Дорогой Вика!!
Вы стали мифом, который заслонен от нас рифами. Мы не можем организовать повсеместный розыск.
Мы очень огорчены, просто огорчены, потому что у меня, например, по крайней мере старшебратское отношение к Вам.
После того как мы с Вами расстались на вокзале (в Ялте после совместного отдыха в доме творчества. — Т. А.), мы сразу заснули от огорчения потому, что мы знали, что Вы человек пиратского образа жизни и топите оставленные Вами корабли.
Под Мелитополем Сима (С. Г. Суок-Шкловская, — Т. А.) меня разбудила (это — я) (письмо продиктовано Серафиме Густавовне, — Т. А.), и я увидел сугробы. Под Симферополем было уже распоряжение не пускать машины в Ялту. Не знали только — солить их или мариновать.
Но Сима схватила меня за шиворот, и я оказался в такси. Приехали в Ялту. Снег в горах. Потом снег подтаял, потом он опять выпал. Горы заросли туманами, как лесами. Я (Витя) главным образом лежу и сплю, Сима (я) доказывает мне, что надо гулять.
Своих людей здесь мало. Знакомые кошки хромают. Заяц ведет распутный образ жизни. Мухтар вырыл себе берлогу и спит под кипарисом.
Так как Вы миф и риф и начальник спасательных станций, то мы просим Вас созвать спасательную экспедицию.
Мы находимся на Южном берегу Крыма и бросаем пустые бутылки в море, пока без записок. В доме тепло, но скучно. Берите путевки и плывите к нам. Сообщите, когда прибудете, мы разложим сигнальные костры.
Диктор Симочки Шкловской В. Шкловский
Хожу по набережной, читаю мерзкие детективы, и даже не хочется виски, которые стоят в шкафу.
Солнца почти нет. А хочется ужасно. Миндаль цветет изо всех сил.
Сима
14.03.73
Ну хоть бы одно слово, дорогой капитан!
Мы тут сидим, стучим зубами, а Вы прохлаждаетесь в Переделкине.
И я как последняя собака (с вылезшей шерстью) должна в одиночестве пить свое виски.
Перед нами небольшая лужица. Говорят, называется Черное море. Серое, неуютное, холодное. А в горах снег.
Бегают собаки, кошки. Иногда попадаются писатели.
Витя (мой) хандрит. У него кружилась голова. Сейчас стала на место. А я бегаю на переговорный пункт, звоню Оле (О. Г. Суок-Олеша, сестра С. Г. Шкловской. — Т. А.) по телефону, зазываю к нам.
Завтра переезжаем в нашу 45-ю комнату и можем сдавать койки.
Хотя мы Вас очень любим, но писать больше не будем. Не хотите нас знать — не надо. Мифы и рифы с вами.
Смотрим чудовищные картины и читаем чудовищные детективы. А может быть, приедете?
Целую Вас, Сима
19.03.73
Глубокоуважаемые Серафима Викторовна и Густав Борисович!
И за какие грехи Господь врезал по вам холодным морем и снегом в горах? А вот за какие, объясню я вам! За то, что у Густава Борисовича голова кружится! А кружится она от успехов, а не от недомоганий! Гордыня бушует и в Вас, Серафима Викторовна, ибо пьете Вы заграничное виски, а не плебейскую водяру и крымский портвейн!
Опроститесь — и погода станет хорошая, солнце будет ласкать легендарную лысину человека из легенды, который засыпал нашу прессу своими произведениями.
Открываю «Искусство кино» — статья Виктора Серафимовича о Пудовкине. Открываю «Книжное обозрение» — статья Бориса Густавовича о Вознесенском. Открываю письмо от родного брата — статья «Удивительный человек» о Шкловском. На диване мозолит глаза «Эйзенштейн» сверхчеловека… Евг. Габрилович кричит с газетного листа о том, что только Алишер Навои достоин мыть ноги Серафиме Густавовне и что если Алишера Навои не сняли в кино, то немедленно надо сделать из Шкловского кинозвезду и снять его в роли мадам Бовари, ибо если мадам — сам Флобер, то кто, кроме Бориса Серафимовича, может ее играть?..
Тихий ужас.
У меня селезенка болит. А от нее человек делается психом и звереет. И я, т. к. я человек и ничто человеческое мне не чуждо, тоже зверею…
Лауреат Ленинской премии Ежов прибыл сюда, и мы с ним дня за четыре укоротили свои жизни лет на пятнадцать. И тоже входим в легенды, творимые переделкинскими выдержанными еврейскими русскими писателями.
О Ялте ничего не решил. Ехать без путевок боюсь. Путевки после 15 апреля достать практически невозможно. Все зыбко, как на полотнах постимпрессионистов, и жутко, как в сочинениях Гаршина.
До какого числа вы в Ялте?
Первого я еду в Ленинград, ибо здесь путевка кончается.
Ваш В. К.
25.03.73 Переделкино
Дорогие!
Я думаю о Вас с нежностью и практически беспрерывно. Только ночные кошмары разрывают эту цепь размышлений. В кошмарах мне снится война и морские аварии.
Вместо бессмертных творений я пишу ВБШ умное письмо. Я хочу кровь из носу доказать Вам, что я такой же умный, как Вы, или (в крайнем случае) как Аристотель.
Письмо получается таким же толстым, как жизнеописание Толстого ВБШ, изданное на греческом языке в Афинах.
Через это письмо, куда я впихиваю все мысли, какие приходили мне в башку или которые я незаметно слямзил у других гениев, я хочу проникнуть в вечность. Для этого я использую черный ход, ибо через парадный не пустит цензура. Под черным ходом я подразумеваю архив ВБШ. И вот я поднимаюсь по его ступенькам, спотыкаясь о бесчисленные рундуки и сундуки с письмами соперников, а единственным маяком служит солнечный зайчик, который бродит сейчас по могучему лбу моего адресата в комнате № 45 в портовом городе Ялта.
Адресат сидит в плетеном кресле и хочет тайком вздремнуть, чтобы увидеть голубой сон. Он всегда видит голубые или розовые сны. Но грубая действительность в виде жестокой женщины, одетой в брючную пару, нудно зудит ему в стройное ухо: «Витя, надо двигаться! Пойдем до Мисхора. Обратно я привезу тебя на такси. Витя, сегодня мы должны догнать Шагинян, когда эта намазанная скипидаром дура будет бегом подниматься на Ай-Петри!» И стройное ухо удивительного и легендарного ВБШ вянет, как картофельная ботва в полдневный зной. А почему вянет? Потому что он во сне все время видит себя в мантии доктора в портовом городе Брайтон в Туманном Альбионе. Он видит, как все они — доктора — в строю по два кильватерной колонной, в четырехуголках и мантиях, бредут по английскому газону вокруг здания университета, а вокруг трещат кинокамеры и…
— Ладно, — говорит жестокая женщина в брючной паре. — На Ай-Петри сегодня не пойдем. Там, мне кажется, появилась тучка. Витя, махай руками, ногами, головой, ушами и начинай приседания! Раз! И… два! И… три!..
Писать о своих делах нет сил и желания…
Я живу совсем один, не пью, сварил превосходный суп и купил продуктов на 30 рублей — два рюкзака по пуду каждый.
И я действительно читаю ВБШ и пишу ему заумное письмо.
Мой разум радуется и получает наслаждение, когда я читаю ВБШ.
Со мной заключила договор «Звезда» на 10 листов, «Совпис» на 20 листов, я сдал второй вариант сценария, а телеспектакль, в котором должен сниматься Даль и который запретили, вдруг срочно запустили в производство. Это будет дерьмо, а не спектакль, но опять какие-то деньги. И быть может, с такого жиру я просто прилечу к вам в Ялту на три-четыре дня на побывку.
Обнимаю Вас!
Ваш Виктор Конецкий
03.04.1973
Дорогой Вика!
Дело было в начале нашего века в Питере. Весной шел ладожский лед. Шли толстые и белые крупные льдины по Большой Неве мимо старого дворца Бирона и теперешнего дома Пушкина. Смотрел на них Павлов. Шел лед по Финскому заливу мимо обкуренного, обкусанного льдом Чумного форта. Начинались белые ночи. Заря была на небе набекрень. Форт шуршал. Женщина говорила по телефону со стариком. Она считала, что умрет через несколько часов. Перед ней лежал термометр. Читала она «Декамерон». Старик выжил ее из своей лаборатории. Она звонила ему по телефону, чтобы сказать:
— Я остаюсь при своем мнении (о психологии). Но я забыла вам сказать, что я вас люблю. Как-то не вышло. Потом, зачем вам было это знать. Узнайте теперь. Идет ладожский лед. Дымы стоят над Кронштадтом. Утро молодое, как только проросшая трава. У меня температура. Шестеро товарищей лежат мертвые. Я ходила за последним. Он гнал меня. Мы говорили о вас, о смерти, о любви.
Слушает Павлов.
Потом идет вся история.
Жена еще спит.
Он хочет ехать к женщине.
Она отрезана льдом и водой.
Она говорит как бы с того света.
Павлов говорит о Тургеневе, о молодости, которая прошла, и о себе, о любви к науке и весне. Он дает ей советы. Если бы не его дурной характер, она бы не ушла из лаборатории в Чумной форт…
Всего хорошего, дорогой. Не пейте.
Пить бесполезно. Не бесполезно только вдохновение. Надо охотиться на тюленей вплавь. Не верьте слезам. Они ничего не значат. Пишите радостно…[29]
Виктор Шкловский
1973
Дорогие С. Г. и В. Б.!
Так как все помещики — люди серые, а серые люди газет не читают, то посылаю вырезки из «Лит. России» с доставкой на дом.
Топить из себя сало разрешаю, но дров у помещиков на это дело не хватит. Лучше всего — сварить из меня столярный клей и этим клеем клеить шкаф для иностранных книг ВБШ.
Я веду жизнь рыбы, которая бьется об айсберг.
Меня пригласили в Новосибирский академгородок академики — а помещиков Шкловских нет!!!!!! Я туда полечу, чтобы прочитать доклад «Проблема дилетантского интереса к науке у писателя-прозаика и способы его борьбы с этим интересом в век научно-технической революции». Эту длинную фразу мне пришлось отправить академикам вчера по телефону. Воображаю, в каком виде она до них дойдет!..
Еще одно клянчество: когда фрицы пришлют «О несходстве схожего в искусстве», то напишите переводчику ВБШ требование выслать из ФРГ и мою книгу. Она вышла в Мюнхене в прошлом году, но до меня не доехала. Название неизвестно.
У меня дома очень красиво!
У меня дома все красивее, чем в вашей усадьбе!
У меня вкус тоньше и толще, чем у С. Г.!
Мне академики лижут пятки!
Я скоро сам буду академиком!
Для меня уже начали высекать Александрийский столб!
Не чихайте!
И будьте счастливы!
Ваш гений (добрый).
В. К.
13.02.74
Дорогой Капитан!
Даже вода устает течь. Киты устают давать ворвань и перестают рожать. Устают стальные корабли. Они прежде всех.
Капитаны, которые шаркают вокруг земного шара — как платяные щетки, — устают.
Устает и печень от алкоголя.
Пора-пора, покоя сердце просит.
У нас тут помер один украинский писатель. Приехал с женой. Жена его ждала к обеду. Он, кстати, вызвал дочь из Киева. Умер перед обедом. Не успев прославиться. Живет сейчас и другой писатель, знаменитый. Пьет. Падает на не мягкие каменные лестницы. Опять пьет. Сейчас увезли в больницу. Печень.
У Вас, Вика-Викачка, есть талант. Есть книги. Океан есть. Вы умеете нравиться. Какого полосатого черта Вы накликаете на себя? У смерти узкое горло. Ее не тошнит, она не отхаркивает.
Поставьте перед собой трудную задачу. Написать невероятно хорошую книгу. Чтобы все русалки продали хвосты и легли бы к Вам на постель. Или пошли читать книгу о своей родине.
Мальчик (43 лет), не торопитесь на тот свет. Оживленные от инфаркта люди говорят, что там нет ни авансов, ни пивных, ни самого Бога, которому пора сделать строгий выговор.
У меня хорошие сны. Во сне строю планы. Спорю. Описываю. Перекраиваю строчки и жизнь.
Кстати.
В шестикрылой Серафиме Вы ничего не понимаете. Она не надежда. Просто у нее есть запасы летной мощности, и я ее за это очень люблю.
Любите людей, мальчик. Они умеют летать. Они бескорыстны, хотя и хлопотливы.
Итак.
Закусывайте. Но не пейте. Если только достанете боржом.
Виктор Шкловский
9 апреля 1974
Дорогой мой, милый! Надежный друг.
Для начала перепробовал три карандаша. Они все не писали, а я сердился.
Но старый уже, короткий карандаш с графитом сказал: «Ладно, пиши».
И мне не пишется. Мне делается все трудно. Трудно ходится.
Вчера был вечер Андрея Вознесенского.
Перед этим написал я статью в газету «Советская культура» о пушкинском спектакле в Театре на Таганке. Пьеса о гибели Пушкина. Мне она показалась сажей, которую бросили в стакан с водой и долго мешали ложечкой.
Любимов, конечно, обиделся.
Встретились перед вечером. Он меня упрекал. Вышел я на эстраду. Перед этим большой хор пел что-то невнятно-церковное. Стояли они плотно. Их вой был не церковен и не старорусский.
А я люблю Андрея. Он, конечно, сам не без сахара.
Вышел я на сцену и говорил двадцать минут, говорил не про Любимова и не против него.
Говорил много. Без микрофона. Говорил крупно.
Надо сердиться, родной Вика. Зачеркните слово «родной». Надо сердиться, сынок мой Вика. Мы плывем своей дорогой, через прибрежную полынью вдоль берега и все же вперед.
Знакомые имена обратятся в имена морей и мысов.
Надо быть сильным, как силен капитан, которому некому передать управление. Писать всегда трудно. Очень трудно. Хотел написать несколько страниц о встречах Горького с Толстым. Написал уже три листа. Или меньше. Или больше. Вдохновение иногда подводило, как пересохший фломастер. Иногда оно мышкой взбегало по ножке стола и бегало по страницам.
Все хорошо, сынок. Плохо то, что мне не 60, и не 70, и не 80. А пошло мне на девятый десяток. Сапоги все не по ногам. Телефонная книжка редеет. Мне скучно, сынок. А голова не хочет сдаваться, и голос отскакивает от потолка.
Надо учиться жить без счастья, но с радостью. Надо верить себе. Надо быть терпеливым с близкими и далекими. Мы писатели. Мы опираемся на многие дальние плечи. Должно выйти. И выйдет, друг. Выведут гены и старуха муза. Хотя я разучился загибать дамам салазки и держать их хотя бы в относительном повиновении. Работа всегда тяжела, и чем выше катишь камень, тем он тяжелее.
Мы и согласны, и не согласны с временем. Мы утомлены смертями, блокадами, туманами и страстью (это я). Вдохновение сбило шею хомутом. Надо вести наш корабль из моря в море, из климата в климат. Учиться тому, что недостижимо.
Не отдавай своего сердца никому.
Оно тяжело в чужой сумочке даже хорошего человека.
И разве мы хорошие?
У нас холодно. На даче топим камин. Из знакомых забегают только собаки.
Пиши утром. Пиши вечером. Пиши и радуйся. Земля, она вертится. Она все еще круглая. Звезд я не видел давно. Вероятно, слишком много сплю. Удача в руке. Удача в настойчивости. Держись, штурман самого дальнего плавания. Карандаш все записал.
Виктор Шкловский
5 июля 1974 года
Сима Вас целует.
Дорогие и родные мои!
Через несколько часов я отдаю веревки и плыву по серым волнам в серую Европу сквозь ту форточку, которая осталась от окна Петра.
Каждый день рассчитывал сорваться к вам, чтобы просто обнять вас, поцеловать, выпить чаю и накачать вас оптимистическими словесами, но визу тянули и тянули до самого последнего момента, и бросить это дело нельзя было.
Плыву в моря с больной спиной, но надеюсь, что по старой дружбе море поможет мне стать на ноги. Оно всегда и во всем — особенно в литературе — помогало. Оно знает, что я его люблю.
Я закончил книгу вчерне («Морские сны». — Т. А.). Она набита рассуждениями, ворованными и самодеятельными, а образов в ней, даже коротеньких образов, которые сидят в каждой фразе ВБШ, не говоря о широких и свободных мазках, нет и в помине. Умные мысли вещь хорошая, но они забываются и гибнут, если они не имеют на себе красивых комбине или даже кальсон. Так вот эти штуки отсутствуют.
И все же я сейчас в хорошем настроении. Теперь, наконец, есть то, что можно резать, и дописывать, и кромсать.
Я на постоянной работе опять — с постоянным окладом, на должности дублера старшего помощника капитана. Сейчас на линии Ленинград — Амстердам — Гамбург — Лондон — Ленинград. Это 12–14 суток рейс. Таких будет три. Потом на США и Канаду.
Напишите координаты каких-нибудь славистов в Лондоне из тех, кто вам лизал пятки при путешествии за мантией и ермолкой. Авось я позвоню им по телефону, и они сведут меня на стриптиз или к королеве.
Между рейсами стоянки короткие, но я сильно надеюсь слетать к вам на стоянке. У меня такое чувство, что я чем-то должен и мог вам помочь, но это не исполнил. И потому какое-то ощущение вины. Пожалуйста, не сердитесь и не обижайтесь на меня. Мне последние годы достается как-то так и без всяких перерывов. Надеюсь, что полоса невезения закончится в тот момент, когда я отдам швартовы…
Адрес для телеграмм: Ленинград-35, «Пионер Выборга», Конецкому. Телеграммы рекомендуется посылать короткие, без сложных слов.
Обнимаю вас со всей возможной нежностью, крепитесь со здоровьем. Мне очень нынче верится, что у нас впереди есть что-то хорошее и мы радостно посидим за одним столом в честь этого хорошего.
Ваш Вика Конецкий
25.08.74
Милостливые Государыня и Государь, Почетные Граждане какого-то макаронного городка!
Ценя солидные достоинства Ваши, привлекательность ума и чарующую прелесть Ваших сердечных качеств, я многие десятилетия выискивал случая близкого знакомства с Вами.
Зная меня отдаленно, Вы, при равнодушных отношениях Ваших ко мне, как случайному собеседнику, не могли заметить моего странного к Вам отношения. Однако, как старый во времени знакомый Ваш, смею высказать Вам волнующие меня мысли и смею думать, что вы не обидитесь на мою откровенность.
Сего 6 апреля 1976 года в архиве моем я имел честь обнаружить следующее письмо: «Дорогой Виктор Викторович! Прочитал книгу «Луна днем». Вероятно, Вы знаете, какая это хорошая книга. «Повесть о радисте Камушкине», «Заиндевелые провода», «Две женщины» очень хороши. Пишу, пока, после радости, не зачерствела моя душа. «Две осени» и «На весеннем льду» мне не поверились. Но Вы очень хороший и печальный писатель. Пусть Ваш талант принесет Вам радость. Виктор Шкловский. 21 октября 1963 года.
Я печален. Ленинград у Вас замечательный. Новую Голландию, любимую мною, увидел снова.
Прогулки, судьбы, сны — все верное. В. Ш.
Телефон на конверте написал потому, что не поверил в название канала».
Синтаксис копии сохранен Ваш, Милостивый Государь Виктор Борисович, по нему любой эксперт определит Ваш стиль.
До слуха моего дошло, что Вы уже тринадцать лет позволяете себе отрицать в обидных для меня речах факт Вашего письма ко мне. Поэтому, мне кажется, пришлось поступить с Вами, быть может, несколько жестоко. Я шуток не терплю, которые переходят границы благопорядочности и пристойности.
Беспристойное же оскорбление моей чести послужит Вам достаточным уроком в будущем. За Ваши злоречия мне придется иметь с Вами весьма неприятное дело, если вы не поспешите испросить публично у меня прощения.
Ваш слуга Виктор Конецкий
Сего 7 апреля 1976 года,
С.-Петербург
Дорогие и любимые!
Сложное время я переживаю. Какая-то смута и кризис не только не проходят, но углубляются и разветвляются…
Работа не идет. Делаю только техническую — сдал в Детгиз переиздание ранних рассказов. Пью — чего греха таить… Заваливают рукописями всякие начинающие, лезут с просьбами о рецензии всякие коллеги — ведь я фактически один морской писатель сейчас, — вот ко мне и лезут все, кто пишет о море или пишущие моряки, и все: «…надеюсь, что вы, как моряк моряку, не сможете отказать…» и т. д.
Все нормальные люди на дачах, город пустой. Только я сижу в грязной прокуренной комнате, изъеденный комарами и отравленный, кроме алкоголя, еще и хлорофосом, которым я опрыскиваю комнату от комаров прежде, чем ложусь спать. Нервы так разболтались, что телефонный звонок заставляет подпрыгивать под самый потолок — хорош капитан!
Единственный выход — начать хлопоты об устройстве на судно и рвануть куда-нибудь в Антарктиду, — но это не так-то просто все оформить. Да и за медкомиссию в таком своем состоянии я опасаюсь серьезно.
Обидно еще, что деньги есть, а я бездарно провожу жизнь и лето…
Завалилась ко мне Ольга Борисовна (Эйхенбаум. — Т. А.) и перепугала до смерти. Она написала об отце, но не воспоминания, а роман или повесть!!!! И «хотела бы знать мое мнение». Я оторопел и говорю, что, мол, у вас в Москве знакомых писателей нету? Вот, говорю, например, Каверин — отличный беллетрист, и эпоху знает, и папу вашего знал — ему и подсуньте… Боюсь, что к Каверину идти она заробеет, а меня изнасилует…
Не проходит дня, чтобы я по разным поводам не вспоминал вас. Пожалуйста, не болейте, не кусайтесь, я к вам скоро еду, и будем чай пить. Обнимаю вас обоих и целую!
Виктор Конецкий
18.07.77
Я знаю, Вика.
Как! Ты! Относишься к трудному почерку, и пишу к тебе буквами плаката. В Переделкино пришла жара. У меня приняли две картины про меня самого. Я сам себе в них в общем нравлюсь. Во-первых, голос. Во-вторых, это сделано не про одного себя.
«Сам» — животное, боящееся простуды и испуганно-высокомерное.
Книга «Энергия заблуждения» идет туго. У Толстого этой энергии предшествовала «постройка подмостков». Потом (очень не скоро) «самоуверенность мастера». Он до «самоуверенности» не жалел себя.
Но я до января напишу книгу. «Заблуждения» попыток кончаются. Симочка часто вспоминает вместе со мной тебя. Вспоминаем добром.
Пути у тебя нет, а сила есть. Сима болела сильно и разнообразно. Теперь поправляется и сильно мне помогает. Но я плохо хожу и даже падаю иногда от небрежности и старости. Кончил, потратив 20 месяцев труда, Дон Кихота (семисерийный киносценарий. — Т. А).
В следующий раз сценарий пусть сам Сервантес пишет. Кончил два документальных фильма. И блуждаю в сценарии о Толстом, а результат его сомнителен.
Я не могу писать так крупно. Устал. Приезжай, друг и брат, у нас тебя любят. Приезжай, дорогой. Целую тебя.
Виктор Шкловский
26 июля 1977 года
Перед тобой долгая, сильная, звонкая жизнь. Твоя, тебе принадлежащая жизнь.
Привет всем, кто тебя умеет любить и беречь.
Дорогой Вика.
Пишу. Диктую. Вероятно, поеду в Англию. Очень устал.
Книга (первая) собрания сочинений еще не вышла.
Что тебе написать о твоих делах?
Детдом, блокада, военная школа, полярные экспедиции. Но надо даже после этого жалеть себя и людей.
Женщина не белый медведь.
Они не могут разжевать жестяную банку со сгущенным молоком.
Милый братик (а не братишка), пожалей себя, свой талант… Остановись на разгоне.
Я устал писать. Устал от людей, от трудных и очень поздних успехов. Пишу письмо с трудом.
Тебе тоже даже не тридцать лет.
Целую тебя.
Виктор Шкловский
(Без даты. — Т. А.)
Милый, дорогой Вика!
Живем мы под Ригой в Дубултах. Это на дюне у самого Рижского залива.
Высокий дом — девятый этаж. Из окна виден и залив, и сильно запутавшаяся вокруг отмели река. Говорят, она длинная. Знаю, что она себе надоела и хочет куда-нибудь впасть. А дюны не пускают.
Живем мы с Симой здесь уже три недели. Ровно через неделю вернемся в Москву, а там после короткого мороза слякоть. Ничего нового не писал. Подумал вот что: «Дважды два четыре, — писал Достоевский, — но и дважды два пять премилая шутка». Это он написал, рыча. На самом деле в искусстве — дважды два — это что-нибудь.
Это многоцветный ответ — он как перо павлина: пигмент один, но под углом взгляда разный.
Искусство, мой арктический друг, многоцветно, оно основано не на взгляде, а на рассматривании. Вот почему вопросы и ответы этой, как гневно рычал Толстой, «литер-ра-туры» бесконечны…
Сима болеет. Здесь климат разный.
Осенью он похож на ленинградский.
Сима кашляет. Громко и испуганно. У нее температура. Мы болеем. Это разнообразно, длинно и тяжело, как хвост павлина. Мне даже сказано, что я слишком часто думаю о старости. Но юбилеи отливают различными траурами. Мне снова 85. Это возраст замшелого и много раз загарпуненного кита.
Желаю тебе: 1) Верить в себя. 2) Иногда трезвости. 3) Ровной волны. 4) Спокойных разлук и вдохновения. Очень желаю.
Уже семь. В городе очки. Солнце совсем окончательно село. Залив высморкался в тину низких волнишек и будет их сушить на луне. Целую тебя.
Виктор Шкловский
9 ноября 1978 года
Дорогой Вика!
Милый и озябший мальчик на большом корабле.
Ваша судьба — жить, а не пропадать.
Любить, а не обижать.
Писать, а не обижаться.
Бойтесь черновиков. Пьяных встреч. Пьяные друг друга не видят. Люди в бутылках одиноки и могут сообщить себя во множестве. Вы сделаны из хорошего металла и хорошо выдуты, но попали в блокадную стужь.
Написал как написалось.
У меня в Ленинграде, кроме тебя, людей нет.
Новая Голландия пуста.
Большой город на отмелях пустеет.
Даже тюлени уехали еще при… Они грелись где-то около Ростральных колонн.
Скучно скучать, Вика.
Вы не пишите ради любопытства.
Виктор Шкловский
(Без даты. — Т. А.)
Дорогой и достопочтенный (уже) Вика!
Вы сердитесь. Я Вас очень люблю…
Не надо всегда недовольно топорщиться — писатель Вы уже хороший и очень нужный.
Россия не может вечно притворяться сухопутной. Только не надо работать все время на износ. И обрастать шкурой из битого стекла. Она не греет… Снимите с лица паутину…
Плывем не к смерти.
Ее вообще нет. Мне скучно, друг. Я даже разучился писать буквы.
Вы любимый человек, но надорвались на блокаде… Капитан обязан не потонуть и не садиться на мель. Да будет путь.
Виктор Шкловский
Ноябрь 1978
ТХ ЭСТОНИЯ ЛНГ/ММФ 922 27=15/4 0300= МОСКВА ЧЕРНЯХОВСКОГО 4 KB 60 ШКЛОВСКИМ=
ВСЕ ПИНГВИНЫ СТАЛИ МЛЕКОПИТАЮЩИМИ ЯИЦ НЕ БУДЕТ ТЧК ВЕРНУЛИСЬ РОДНОЕ ПОЛУШАРИЕ ПРОХОДИМ ЛИБЕРИЮ ШТИЛЬ ЖАРА ТЧК ОЗВЕРЕЛ ЗВЕРСКИ СОСКУЧИЛСЯ ОБНИМАЮ= ВИКТОР
Январь 1979
Дорогой Виктор!
Погодка у нас умеренная.
Меня известили из Британии, что я доктор Сассекского университета.
Спросили мерки для мантии.
Если я ее получу, то приеду в ней к Вам на новоселье.
Новой книги еще не написал.
Мало, мало, совсем мало написал. Занимаюсь гимнастикой: машу руками, ногами и даже приседаю.
Весна запаздывает.
Она едет на улитках.
Сейчас накрапывает дождик.
Он, говорят, нужен садам.
Сады еще не цветут.
Виктор Шкловский
24 марта 1979
Ну вот, дорогой Вика.
Целую тебя…
Витя и Сима живут уже неделю в Переделкине. Тает снег. Одна собака все время ловит свой хвост… Еще пусто. Кончил сценарий Дон Кихота. Поймал ли я свой хвост — не знаю. До хвоста ручаюсь — все вышло. И будет 8 или 9 частей, и хватит этого с избытком на чай и сахар, а я буду писать об «Энергии заблуждения». Это выйдет наверняка. Примета такая: если к концу работы каждая книга дает подтверждение — значит, хорошо. Хвост пойман.
Я очень, очень устал, друг.
Жена моя первая, с которой я прожил около тридцати лет, умерла. Я был у нее перед смертью, она сказала: «Никто не виноват». Но в нашей жизни мы живем между рождением и смертью, переезжая через мостики надежды и отчаяния. Только во время работы свободны и уверенны. Сама же работа как будто выходит, — но, как я писал тридцать семь лет тому назад Борису Эйхенбауму, «…промыт груз, песчинки (редкие) золота обрелись, и мы перед русской литературой не виноваты». Я прочел это старое письмо в одной книге в примечаниях.
Мой друг, друг мой!
Больно промывается в жизни, больно, когда из жизни выдирается песок. Но конец (неизбежный) почти радостен.
Я верю в тебя больше, чем в то, что Новый год будет лучше прежнего.
Не болей женолюбием и телопрезрением. Я верю в тебя больше, чем в прочих, хотя жизнь твоя сильно холмистая.
Мы часто говорим о тебе.
Снег оседает. Собаки кружатся, ловя хвост.
Целую тебя, мальчик. Скучаем мы без тебя.
15 апреля 1979
Выходит не то, что выводим. Выходит не то, что утверждал. Ловля жемчуга легче литературы, но жемчуг больше обесценен.
Очень хотел бы поехать с вами вокруг света, чтобы скучать на океане. Черное море тесно для скуки.
ТХ СЕВЕРОЛЕС ЛНГ/ММФ 229 35 31 0600 ЗАМ РАДИО МОСКВА 319 ЧЕРНЯХОВСКОГО 4 KB 60 ШКЛОВСКИМ=
ПОЗДРАВЛЯЮ ОТ БЕРЕГОВ ЗЕМЛИ САННИКОВА ГОТОВ СОПРОВОЖДАТЬ ИТАЛИЮ РОЛИ ГОРНИЧНОЙ ПОПРОБУЙТЕ СЕРЬЕЗНО ПРОЗОНДИРОВАТЬ ТАКУЮ ВОЗМОЖНОСТЬ ТЧК СКУЧАЮ ТИШИНЕ ВАШЕЙ ДАЧИ ВОРЧАНИЮ СИМЫ РУГАНИ ДОНКИХОТА ОБНИМАЮ ЦЕЛУЮ =ВИКТОР БРОДЯГИН=
Июль 1979
Дорогой Вика.
Трудно нам писать. Не знаем мы дороги, по которой надо было идти… Трудно писать письма о горе.
Был у меня старший брат (от другой матери) Евгений. Большевик еще до войны. Он считался хорошим пианистом и превосходным хирургом. Служил в войну 1914 года в артиллерии врачом. Встретился я с ним мельком, вольноопределяющимся. Когда взяли наши Перемышль, только Евгений догадался снять план города. Пригодился, когда мы Перемышль потеряли. Потом он был в Париже. В Москве… Убили его на Украине зеленые. Он вез поезд (надо было сказать «вел») с ранеными, затем отстреливался. Умер он в Харькове. Другой брат был у меня филолог. Христианин, ортодокс, крестился на церкви. Вечером молился, встав на колени. Его арестовывали много раз… Еще был брат — очень красивый и неудачник. На войне (1914 года и дальше) стал офицером. Его расстреляли в 1921 году. Жена его была взорвана, когда немцы велели очищать поля от мин… Сестра моя умерла от аборта. Две дочки ее умерли в Ленинграде в разное время.
Я жив по ошибке. Умерли мои друзья, с которыми я работал. Умерли писатели, которых я любил…
Мне 85 лет. Вероятно, я успею написать еще одну книгу. Какая она будет?
Писать я начал вообще крупно, а погода была… Стараюсь в теории восстановить имя. Радуюсь, когда случайно…
Друзей у меня, Вика, кроме тебя, нет.
Это не выдумаешь.
Ты видел больше меня и, может быть, еще увидишь пингвинов.
Ты талантлив. Слепо талантлив. Очень любим…
Жизнь идет. Мы заведены на много десятилетий. И проспать их нельзя.
Время изобретательно на несчастья.
Надо жить. Приходится, милый.
Я боюсь, за себя и для себя, не смерти. Она кругом. Боюсь, передам в книге. Я об ней думаю даже сейчас, когда пишу тебе…
Писать старался разборчиво и даже правду.
Боюсь одиночества. Помню, как умер Тынянов. Он считался в литературе во всем виноватым. Мне пришлось самому брить его в гробу. Прошло года три, и его уже называли сладкоконфетными словами.
Новостей у меня мало. У внука родилась девочка. Зовут ее Валентина Никитьевна. Дерево жизни накладывает слой на слой. Еще не видел правнучки. От внука идет пар.
Сима болеет. Болят плечи.
До свидания, дорогой друг Вика.
Вика, дорогой, как трудно.
Виктор Шкловский
(Без даты. — Т. А.)
Дорогие и любимые Серафима Густавовна и Виктор Борисович!
Я расшифровал письмо В. Б. на 5/6! Замечательное письмо! Мне оно особенно было к сроку, т. к. я последнюю неделю перепечатывал кое-что из записей в блокноте, которые иногда делал за высказываниями В. Б. Когда наберется листа полтора, пришлю вам — есть ужасно ехидные и смешные. Вроде: «Пришел Мунблит. В. Б. похвалил книгу его воспоминаний. Мунблит глухой и дико разговорился, возбудившись похвалой В. Б. Наконец часа через два ушел. В. Б. сразу стащил штаны и полез в кровать. Жалобно сказал: «Сима, какой ужас: я его откупорил»». Или: «Рукописи разговаривают с хозяином». «Бедные львы! Сперва их в цирке делают шелковыми. А потом учат огрызаться…»
Вот каким приятным делом я занимался, все время будучи мыслями с вами. А вообще живется глухо, и новая книга все никак не может начать литься, и уже кажется, что она никогда не забулькает.
Очень ударила смерть Володи Высоцкого. Я пытался прорваться в Москву, но Олимпиада все перекрыла. И не только она. Я звонил Товстоногову — ему не разрешили послать от театра ни одного человека…
Получил письмо с того света от вашего любимчика Симонова, который «…во время борьбы с космополитизмом напомнил мой «Гамбургский счет» и на много лет прижал меня на лопатки». Так вот, я в своих «Вчерашних заботах» все старался кусить его и из-за этого потратил много сил в боях с редактурой. Но все-таки, мне кажется, чуть кусил. И вдруг получаю письмо от Василия Ардаматского, которого знать не знаю. И оказывается, Симонов перед смертью читал мои «Заботы», очень их расхваливал и хотел писать мне, но не успел. И Ардаматский, выполняя его волю, передает мне всякие его высокие слова. Довольно странно все это. Симонов сказал Ардаматскому, что мои «Заботы»: «…полезны в самом высоком, если хотите, даже государственном смысле». Во как! А дело в том, что его совесть заела — он не ответил на мое письмо 4-му Съезду, отправленное и ему лично: побоялся…
Что еще из космической важности событий? Зарезали мой сценарий («Через звезды к терниям». — Т. А.) на «Ленфильме». И правильно сделали, так как к сотому варианту он превратился в позорное и мерзкое существо.
Зубы продолжают мучить.
Книга так омерзительно стоит на месте еще и потому, что я пытаюсь как-то выходить на сушу, а человеческой обыкновенной береговой жизни не знаю, как выяснилось, абсолютно. Я ни разу не видел ни одного своего дедушки, никогда не имел семьи, не имел детей и не отвечал за все это, а если за что-нибудь не отвечаешь, то этого никогда не узнаешь, даже если начнешь специально на старости лет изучать специально. Даже такой вопрос, как деньги, для меня труден. У меня их много, но я не умею их тратить, помогать себе ими, жить и другим помогать тоже не умею, ибо и во всем этом нет опыта.
Да, как В. Б. пишет в письме: «Корабль наш идет с вмятиной на боку. Надо находить стройность в мачтах». Какие вы оба могучие, сильные! Я, к сожалению, кажется, неверующий, но прошу Господа благословить Вас.
После пятого августа буду дома в Ленинграде лечить пасть. И буду звонить вам. Я звонил несколько раз, но вы, вероятно, на даче. Какие планы дальше на лето? Где будете? Про себя не знаю ничего. Привет всем хорошим людям.
Ваш Вика Конецкий
05.08.80. Комарово
Дорогой Виктор.
Я не умею печатать на машинке. Могу писать, но забыл алфавит. Вагон тронулся, и платформа с провожающими и деревом уехали в другую сторону.
Милый Вика. Пей в меру, чтобы не забыть машину, на которой пишешь хорошие вещи.
Ты рассказывай нам о портах; там где-то в горах жила Мария Магдалина, которую не забыть. Деревья ушли, люди измельчали, но память о Магдалине прекрасна. Напиши о берегах, за которыми скрываются люди. Напиши о берегах истории. Милый друг, ты уже часто теряешь голос, а голос очень нужен для разговора по телефону… Остаются мифы не в пепле, а живые и требующие воспоминаний. То, что ты не написал, мяукает, забытое, в корзинке. Не забывай, ты очень нужный и хороший писатель. У тебя есть друзья, для которых ты… не котенок в корзинке. Он мяукает потому, что с похмелья. Толпа провожала писателя, который умел петь хриплым голосом (В. С. Высоцкого. — Т.А.). Они его слушали и вспоминают, что они люди.
Мой отец пил более пятидесяти лет. Пил и ругал мою седую мать. Потом бросил и читал в академии (Михайловском артиллерийском училище) курс математики.
Милый Володя. Очень милый Володя. Пропасть легко, но ты же сам человек из команды спасателей и стоял в холодной воде, потому что командир должен при аварии уходить последним.
Целую тебя, мой старый друг.
Ведь ты по возрасту мог бы быть моим сыном.
Не мяукай.
Помни Марию Магдалину, которая во что-то верила и потому жива и памятна.
Виктор Шкловский, год рождения 1893.
11 августа 1980
Дорогой, попавший в качку, умный, задорный Вика.
Коротка стоянка…
Забудь про Ниточкина.
Не заглядывай в душ, когда в нем моется женщина… Только это трудно.
Корабль наш идет с вмятиной на боку. Надо находить стройность в мачтах. Море, ты, кажется, один об этом знаешь, имеет свой уют.
Ты умеешь видеть, умеешь спасать, умеешь последним уходить, когда вода угрожает. Мы только привыкли к морским поэтам.
Плавай, друг. Вот и Сима тебя целует. А я отношусь к тебе не как к траве, а как к дереву. Деревья не боятся ветра. Ветер деревья причесывает.
Я пишу книгу и не могу ее дописать. Она просится стать историей стиля. Есть очень убедительные мысли (и страницы) о бесконцовости современной хорошей советской прозы. Концов мы не умеем делать. Пушкин (достойный пловец) отодвигал подальше Онегина… Ахматова (может быть, помнишь) Анна о том писала, как он способен спокойно писать конец с его высшей воздушностью.
Достоевский, Толстой не умели завязывать узел на конце, чтобы песок не просыпался. Чехов отрезал конец. Он заметил, что конец или смерть, или отъезд. Как он умен…
Я не умею быть молодым. А мне 88 год.
Моя книга про общую теорию, а не про энергию заблуждения.
Надо только не бояться усталости и плохого почерка. Ну вот… в шутке, в веселом разбеге карандаша. Живи долго, мальчик, долго, брат современник. Пей умеренно… У тебя есть то, что мне кажется молодостью. Я допишу книгу.
Виктор Шкловский
15 июля 1980
Дорогой Вика! Жизнь кончается. Но, по-моему, это ошибка.
Узнаю ли, что такое «Ничто», как закругляется огромная страна под названием «жизнь», пойму ли, как велика эта степь и что будет за ней?
Трудно жить, когда видишь, что жизнь твоя большая и трудная, трудно донести ее до конца. Трудно пересчитывать, кто остался, а с кем ты еще можешь говорить… Пропал брат. Война взяла сына.
Друзья могут увидеть даже самих себя. И больно мне, что они свою жизнь так странно истратили, будто не замечая.
Серафима Густавовна умерла. С соседями смотрим друг на друга, как мачты на корабле.
Так и не узнал, как надо смотреть на океан, как встречаются и расходятся корабли, — не знаю. Балтика рядом, как подоконник. Черное море и Каспийское — уже устали. Океан — дальше.
Я по-прежнему не только не пью, но и не понимаю, зачем вырывать страницы из этой и так небольшой книги.
Пишу книгу. Недавно вышла новая, называется она «О теории прозы». Читал ли ты эту книгу, книгу о том, как проходит жизнь?
Милый брат, не растрачивай море, не укорачивай и не уменьшай его, — нам незачем жить, если мы не любим его, и что близко и что далеко. Надо идти дальше, надо опять искать новые земли, завоевывать полюс, такой далекий, что о нем нельзя даже справиться у птиц.
Человек растет сам. Скажу пошлость: есть только неумирающие деревья. Есть и будут после тебя. Они зеленеют и с каждым годом уходят от тебя.
Мне 92-й год. Это много, или — не мало. Лет так много, что годы уже могут разговаривать друг с другом и, наверное, уже поняли, что такое вселенная.
Самому мне это понять труднее.
Ты водку брось. Сам видел по Юрию Карловичу Олеше, что это такое. Надо найти свою жизнь. Надо жить, видеть и связывать явления, понимать их, — хоть это и трудно. Найти свою жизнь человеку труднее, чем дереву. Понимание этого — удерживает от зависти к ним.
Искать в мире свою жизнь, скажу, заканчивая, искать без себя — невозможно.
Приезжай ко мне. У меня собака, которая любит греться у водопроводных труб. Приезжай. Прочтешь мои книги, увидишь, что я не классик, а даже в классы не собираюсь ходить. Книг много. Из них, в крайнем случае, можно будет сделать несколько памятников или построить, как из плит, дом, в котором будет жить эхо.
Приезжай. Пить не стоит. Приезжать для того, чтобы пить, — не стоит, не стоит даже железнодорожного билета.
Жизнь — штука упорная, глядит в глаза, вспоминает сама себя и даже ссорится сама с собой.
Мы живем в Переделкине, у маленькой речки Сетуни. Хвастаются, что она — приток Москвы-реки, а через нее вливается в Волгу. Живу почти на берегу Волги. Город растет, упираясь в поле локтями, и почти уже добрался до нас.
Приезжай, дорогой, тебе надо отдохнуть. Может, вместе и подумаем, куда и для чего нам надо ехать. Волга рядом.
Книга твоя — как письмо, очень лестное. Такая лестная, что ее можно положить на стол, чтобы все видели, или рассылать в качестве рекламы. Для того чтобы полюбить кого-то, надо жить.
Целую тебя. Сколько горя ты носишь на спине. Имей в виду, я все-таки чувствую себя одиноким, одиноким работником.
А пить надо чай. Водка уже устарела. Живу без карты и календаря. Мне нужно посмотреть на тебя.
Да, совсем забыл тебе сказать: писатель — это редкая удача. Это не профессия — это достижение.
Часто думаю о холодном углу Ледовитого океана. Очень не увиден.
Виктор Шкловский
1984
Дорогой Виктор Борисович!
На закуску к Вашему горькому письму прочитал «Сентиментальное путешествие», изд. «Антеней», Л-д, 1924. Все бродит эта книга по Питеру. Я читал ее лет 35 тому назад. А сейчас хохотал очень весело, когда прочитал, как Вас запрятали в архив от большевиков и напутствовали: «Если ночью будет обыск, то шурши и говори, что ты бумага…»
Обстоятельства остановили это письмо. Продолжаю его в Доме творчества в Дубултах.
9 ноября 1978 года Вы мне писали отсюда: «Из окна виден и залив, и сильно запутавшаяся вокруг отмели река. Говорят, она длинная. Знаю, что она себе надоела и хочет куда-нибудь впасть. А дюны ее не пускают…»
Сегодня 20 июля 1984 г.
Через 2–3 недели я буду в Ледовитом океане, который все не дает Вам покоя.
Здесь, в Дубултах, я готовлю себя к арктическому рейсу — порт назначения — Колыма, Зеленый мыс. Я не пью, много и быстро хожу, дважды в день принимаю холодный душ. Все это для того, чтобы после инфаркта привести себя в хорошее физическое состояние.
Я вернусь максимум через три месяца. И сразу — прямо из Мурманска прилечу к Вам. С моря буду давать Вам радиограммы, чтобы Вы чувствовали дыхание Ледовитого океана. Рейс будет трудный, т. к. ледовые прогнозы тяжелые.
Я очень хочу сходить в море еще разок — теперь уже наверняка последний.
Нежно обнимаю Вас.
Поклон-привет всему семейству.
Вечно Ваш Вика Конецкий
20.07.84
Данный текст является ознакомительным фрагментом.