Глава 7 МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

Глава 7

МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

Времена не выбирают.

В них живут и умирают.

А. Кушнер

Мне было 13, а брату Мише — 15 лет, когда мы остались вдвоем в Тифлисе. Бюджет наш складывался из пенсии отца в 27 рублей, 35 рублей от проката рояля «Блютнер», который достался нам в наследство от дяди Кости, и 25 рублей стипендии брата, учившегося в ФЗО. Иной раз нам перепадали заработки от склепывания пружин патефонов, починки электропроводки, смены пробок или фотографирования стареньким аппаратом. Однажды меня позвали снимать покойника. Я сгонял с его лица мух, поправлял цветы, а потом оказалось, что умер он от черной оспы. Слава богу, пронесло.

Все, что можно было продать, кроме мебели и пары картин, к тому времени было уже продано для уплаты налогов. Рынки, еще совсем недавно полные провизией, обезлюдели — крестьяне не ехали в город. Налоговики из НКВД поработали хорошо — прилавки опустели. Наступило время карточного распределения, и мы с братом были постоянно голодными. Однажды, когда я пришел домой, хлеб мой оказался съеденным гостями брата. На столе лежало яйцо. Я решил его сварить, но Миша сказал, что яйцо ему подарил наш бывший швейцар Петрос. Я очень разозлился на брата, полез драться и победил его. Потом расплакался и ушел к товарищу. Там меня накормили вареной картошкой.

Тем временем я закончил 7 классов, и мы втроем с Мишей и Бичико поехали на лето в Форос. Денег было в обрез. Попав в Батуми, мы стали объедаться пирожными в греческих кондитерских. Остатки денег у брата украли при посадке, и двое суток на теплоходе «Крым» мы голодали.

Нас встретил Александр Яковлевич и в кузове полуторки повез в Форос. Дорога шла степью, затем начался подъем на хребет Яйла. Сквозь небольшой туннель в скале — Байдарские ворота, мы проехали перевал, и перед нами открылась замечательная панорама бескрайнего моря. Обычно экскурсионные автобусы здесь делают остановку, чтобы путешественники полюбовались этим прекрасным видом и поели шашлыков.

Форос расположен за перевалом на склоне хребта. Море за многие века отвоевало у суши значительную часть, и берег здесь весьма крут. Пляжа практически нет, зато много огромных камней, теплых и ласковых летом, на которых приятно лежать и загорать. В отдалении — на не столь крутых склонах Фороса — были виноградники, ниже — огромный декоративный дендрарий — парк с растительностью, собранной бывшим его владельцем со всех континентов (фото 52–53). В парке много особо украшенных мест — «Райский уголок» с водопадом, образующим небольшое озеро в тени ливанских кедров, таинственный грот, «Итальянская площадка», где по середине куртин стоят вазы сплошь из различных цветов.

Бывший владелец Фороса, знаменитый фарфорозаводчик Кузнецов, содержал значительный конный завод, поэтому было много площадок для выезда лошадей, и огромный центральный круглый манеж, от которого, в виде лучей, отходили конюшни.

Бывшие лошадиные стойла были перестроены в помещения для отдыхающих попроще, а во дворце Кузнецова проживали наиболее почетные гости. Стены гостиной дворца были расписаны маслом известными художниками. Для развлечения имелась прекрасная бильярдная и кегельбан, различные игровые площадки. Был также клуб для рабочих, и кухня с большой столовой. В имении было множество всяческих построек для обслуги, содержания экипажей и прочее.

Ранним утром следующего дня Александр Яковлевич разбудил нас со словами: «Если вы думаете, что приехали сюда как главные отдыхающие, то я должен вас разочаровать…», и тут же определил нас на работу: Бичико — возчиком, Мишу — пастухом, а меня в помощники к огороднику. Этот самолюбивый человек не хотел пользоваться своим положением. Кроме того, Александр Яковлевич не терпел бездельников.

Работа мне нравилась. С утра, до появления парохода «Пестель», который заменял нам часы, я полол траву, рыхлил землю, подвязывал помидорные кусты, да мало ли работы на огороде. На завтрак мы ели помидоры и огурцы, заедая чесноком, а самое главное, хлеб был без ограничения. После возвращения с работы кто-либо из нас, братьев, приносил в судках обед. Денег нам не выписывали, работали мы за пропитание. Кроме того, нам было запрещено посещение биллиардной. Впрочем, этот запрет мы тайком нарушали.

Александр Яковлевич вечно что-либо придумывал по части улучшения хозяйства: расширил теплицы, закупил и откармливал телят на мясо, на окрестных склонах появлялись новые плантации виноградников… Некоторые из его затей заканчивались конфузом. Однажды, например, он надумал разводить раков, купил их целую корзину и пустил в бассейн, где собиралась вода для полива огородов. Через некоторое время вода из бассейна перестала поступать. Оказалось, раки, любящие проточную воду, все один за другим полезли в сливную трубу, которая не была защищена сеткой, и подохли в ней. Пришлось трубу разобрать и вычистить из нее дохлых раков.

С утра до вечера Александр Яковлевич в качалке, запряженной его любимым жеребцом Чертом, мотался по территории. Директору дома отдыха, большевику-каторжанину Калугину бесконечные затеи управляющего не нравились, так как подчеркивали его собственную бездеятельность. Калугин считал, что уже добился своего и имеет право занять место бывшего барина Кузнецова по всем статьям. Командно-административная система в лице директора не выносила заинтересованности Александра Яковлевича: Калугин был всегда против его хозяйственных инициатив. Естественно, между моим отчимом и Калугиным возникла взаимная неприязнь, которая в конце концов вынудила Александра Яковлевича искать другое место работы.

Летом в Форосе отдыхало множество известных советских деятелей и их детей, впоследствии репрессированных или погибших. Среди них мы дружили со странным человеком, шурином Сталина Федей Аллилуевым. Он ходил в кепочке и с палкой, с вечно приклеенной к губе папироской и напевал свою любимую песню «Гоп со смыком». Взрослому обществу он предпочитал нас. Отдыхала в Форосе дочь Рыкова — Наташа, племянник Свердлова Адя, братья Кутузовы, Ада Полуян, вдова Лациса с рыжим сыном и множество других, впоследствии исчезнувших людей. Бичико, который был старше меня на три года, сдружился с некоторыми из них, за что потом чуть не поплатился своей карьерой, а может быть, и жизнью.

Приехал в Форос и милый человек Яша Джугашвили, страстный охотник, отличный бильярдист, открытая душа. Яша никогда ни в чем нам не отказывал, играл с нами в бильярд, давал в пирамиду вперед 40 очков фору, но все равно выигрывал и гонял нас под стол. Однажды Яша вернулся с охоты, неся на руках разжиревшего от безделья и поэтому уставшего директорского пойнтера. Я попросил у него ружье (у него был отличный «Зауэр») с тем, чтобы убить прилетавшего в «Райский уголок» коршуна. Я взял ружье, взвел два курка и надавил на спусковые крючки. Ружье оказалось заряжено! Заряд дроби попал в стену между маминым лицом и часами…

Отличное питание, морские купания, работа на свежем воздухе, интересный досуг, игра в волейбол, танцы в рабочем клубе, ухаживание за милыми девочками — Форос казался нам раем. Но кончилось лето, и мы вернулись в Тифлис. К семейному бюджету прибавилась и моя стипендия, я стал учеником авто-ФЗО.

Практическое обучение было налажено хорошо. Поначалу нас учили обрубать чугунную отливку крейцмейселем, делать канавки, потом обрубать зубилом, опиливать драчевым напильником под угольник, дорабатывать бархатным напильником и шабровать. Вспоминаю какие-то строки из производственного романа: «…он мог бить молотком по зубилу, не опасаясь поранить себе руку». Эти навыки мы все приобрели довольно скоро. Потом изготовляли из поковок кронциркули, плоскогубцы, отвертки, измерители и другой инструмент.

Теоретические же занятия велись из рук вон плохо. Но главное было то, что в училище нас кормили хоть каким-нибудь обедом и давали рабочие карточки. Однако ФЗО к лету закрыли.

На следующий год получилось так, что Миша и Бичико уехали в Форос до меня, и мне пришлось добираться в Крым одному. К несчастью, теплоход «Армения» не прибыл в порт Батуми. Продрогнув за ночь на пристани, на другой день я попал на теплоход «Крым». В Севастополе меня никто не встречал. Денег, конечно, у меня не было. Тогда я принял решение идти 55 км пешком. Испытание было не из легких, если учесть, что у меня не было ни пищи, ни фуражки, а обут я был в футбольные бутсы с шипами. Шел я по обочине, была жара, мимо изредка пылили автобусы «Крым — Курсо».

На 29-м километре у села Арнаутка стояла грузовая машина с кольями для виноградников. На мое счастье она была из Фороса. Шофер сказал, что накануне он ждал меня на пристани.

В это лето мы жили в Тессели, в трех километрах от Фороса в небольшом одноэтажном домике (впоследствии Тессели стало местом постоянного отдыха Горького), и, конечно, опять все были обязаны «зарабатывать хлеб в поте лица своего». Приходилось забивать в землю колья на винограднике, подвязывать мочалкой то лозы, то помидоры. Затем я был определен в бригаду по ремонту помещений — скреб полы, пробивал шлямбуром дыры в стенах для электропроводки, помогал клеить обои и пр. Все эти навыки мне в дальнейшем пригодились.

Отчим все время придумывал, чем бы нас занять, давал он нам поручения и после работы, чтобы мы не толкались среди «партийных» отдыхающих. Но мы после трудового дня тут же уходили на пляж.

Мне было 14 лет, когда возник первый роман с милой двадцатилетней кастеляншей Ниной Руденко. Впервые моему мальчишескому взору открылось чудо пышной молочно-белой, особенно на фоне загорелых плеч и живота, женской груди с маленькими аккуратными коричневатыми сосками, которые меня притягивали, наверное, не меньше, чем младенца. Нина дала мне впервые испытать блаженство обладания женщиной. Я был влюблен, казалось, на всю жизнь и как дурачок хвастался перед Мишей и Бичико своей связью.

Однако через дней десять приехал молодой человек Саша Металиков, который был ее прошлогодним ухажером. У Нины вечера стали заняты. Меня мучила ревность… В отместку по вечерам на танцах в рабочем клубе я стал ухаживать за другими девчатами. Но Металиков скоро дал Нине отставку, и она стала приходить по вечерам в рабочий клуб. Наша любовь продолжалась до отъезда в Тифлис. Потом — недолгая переписка. Письма ее были однообразны…

В 1935 году, когда я приехал в Москву, Нина меня нашла. Оказалось, она работала у Авеля Енукидзе сестрой-хозяйкой. Авель был холост, и обязанности Нины, скорее всего, не ограничивались одним хозяйством. Однажды у Нины оказались билеты на «Пиковую даму» в Большой театр… Впечатление от оперы было потрясающее. Нина полагала, что на будущий год, когда мне исполнится 18 лет, мы могли бы пожениться. У меня были совсем другие планы, и мы расстались навсегда.

Однако вернемся в лето 1931 года. Колхозные суровые порядки, которые завел в Форосе отчим, нас не вдохновляли. Тогда Александр Яковлевич перевел нашу бригаду на подряд. Нужно было привести в порядок запущенный парк Тессели. Объем работы определил немец-садовник — Николай Ионович, работавший еще у Кузнецова, автор всех чудес Форосского парка — «Итальянской площадки», кипарисовой аллеи и других. По его планам Тессели не должны были уступать Петергофу. Мы сразу поняли, что жизнь коротка и такого объема преобразований нам не одолеть. И тут Бичико осенила идея — работать посменно. Суть метода была проста, как колумбово яйцо — один из нас везет тачку с мусором, другой сгребает мусор в очередную кучу, а третий в это время отдыхает в тени. Затем отдохнувший грузит мусор и отвозит его на свалку, «тачечник» сгребает кучу, а утомленный сборщик расслабляется. Самым скучным делом был отдых в тени, поэтому «отдыхающий» стремился помогать общему делу советами. Впоследствии Агропром точно так же «советовал» колхозным хозяйствам, какие и как им выращивать овощи. Правда, Агропром это делал со значительно большей пользой — праздные советчики забирали себе львиную долю урожая.

Мы были на арендном подряде, и нами было выговорено право — самим выбирать режим работы. Было решено ударно трудиться в вечерние прохладные часы, поскольку днем в Тессели было слишком жарко. По утрам, разумеется, мы отправлялись купаться, в обед — бежали в Форос за судками. После послеобеденного отдыха мы обычно играли в волейбол с отдыхающими. С таким распорядком работа по улучшению ландшафта в Тессели стала. Тогда мы придумали убирать парк при свете лампы «летучая мышь». Рабочие, которые видели детей завхоза работающими даже ночью, удивлялись нашему трудолюбию. Но пришла мама со своим немецким рационализмом и разогнала нашу артель. Тут и Александр Яковлевич заметил, что мы валяем дурака, и тут же мы были возвращены к рабскому труду за жратву: Бичико — возчиком, Миша — пастухом, а я — на огороды…

Сейчас, когда идут горячие дискуссии о формах организации труда, я вспоминаю наши славные опыты. Мой отчим постоянно изыскивал возможности улучшать хозяйство. Александр Яковлевич был «запрограммирован» как хозяин и иначе жить не мог. А ведь не попади мой отчим тогда к самому Сталину, и он был бы превращен, как миллионы трудяг и бывших «хозяев», в лагерную пыль. Не то же ли самое происходит и сейчас с немцами Поволжья, которым то дают, то не дают возможность работать на земле, и практически все они уехали в Германию.

Вот еще недавний пример — архангельский мужик, на которого навалилась вся бюрократия, по сути бывшая партийная власть. Чиновники так и не дали развернуться поморскому человеку, и все его хозяйство сгинуло. Не дают генералы мужику прокормить себя, мешают!.. Дикие коммунистические нравы все еще висят цепями на ногах…

А в то далекое лето был объявлен набор на строительство гиганта первой пятилетки — Керченского металлургического завода. Тогда мы, как герои «Чевенгура», думали до осени «построить социализм». Я записался добровольцем и поехал в Ялту. На вид я был здоровым 70-килограммовым парнем. Однако после заполнения анкеты меня по возрасту не приняли, и я вернулся в Форос.

Потом я часто думал: почему моя мама отпустила 14-летнего подростка рыть платоновский «котлован»? Она сама была воспитана в таком духе. Теперешние родители чуть ли не до 30 лет держат своих детей под крылышком. Откуда это взялось? Почему такое пренебрежение к труду? Ведь в США 13–14-летние подростки уже стараются что-то делать, зарабатывать деньги, и это всячески поощряется даже состоятельными родителями.

Вернувшись в Тифлис, я устроился учеником токаря по металлу в малюсенькую мастерскую, где станки принадлежали мастерам. Мой учитель Алекси имел необычную методику обучения. Он работал за станком, а я стоял напротив и следил за ним весь рабочий день. За моей спиной была полка с резцами и другим токарным инструментом. Время от времени Алекси протягивал руку. Я должен был догадаться, что ему понадобилось. Если я давал ему не то, он тут же бросал инструмент на пол и снова протягивал руку. Потом я должен был собирать разбросанный инструмент. Платил он мне 80 рублей. В перерыве я покупал для него грузинский лаваш по коммерческой цене 17 рублей 50 копеек за килограмм (7 рублей фунт), и он сжирал весь лаваш один.

Как-то раз у него сломалась на «гитаре» 60-зубчиковая шестеренка, а ему необходимо было нарезать резьбу. Он дико ругался. Я посоветовал ему поставить на штару 75-зубовую, чтобы сохранить соотношение 1:3. Он был крайне удивлен моему совету. Сказал, что это глупость, но все же попробовал. После он уже стал пускать меня к станку, а затем определил в вечернюю смену, чтобы я работал самостоятельно. Как-то узнав, что я выполнил халтуру, а денег ему не отдал, он вычел их у меня из зарплаты.

Через пару дней, когда вечером в мастерской были только я и другой ученик, брат одного из токарей и поэтому работавший самостоятельно, мы с ним по какому-то поводу подрались. Тем временем на моем станке протачивался вал, и был включен самоход. После того как мы выяснили отношения, я с ужасом обнаружил, что суппорт уперся в переднюю бабку и оторвался замок на «фартуке». Я плюнул и больше в мастерскую не пришел.

В Форосе Александр Яковлевич окончательно убедился, что с директором, бывшим политкаторжанином, а ныне барином Калугиным ему не сработаться, и поехал со своими проблемами в Москву к Авелю Сафроновичу Енукидзе. Председатель ЦИК Союза тут же назначил его директором летнего лагеря балетной школы Большого театра в местечке Манькина гора на реке Пахре. Одновременно было получено разрешение на поездку моей мамы в Германию для свидания с дочерью Лизой. Вероятнее всего, основной целью этой поездки была необходимость врачебной консультации по поводу болезни почек, которой страдала дочь Александра Яковлевича — Тамара. Вдвоем они поехали в Германию.

После того как мой отчим был направлен на работу в Пахру, ему была выделена квартира в Москве — две комнаты в общежитии ЦИК, которое располагалось на втором этаже левого крыла нынешнего ГУМа.

Общежитие представляло собой длинный коридор, по обе стороны которого были большие, метров по 40, комнаты. Один ряд этих комнат был обращен к Красной площади, другой — на первую линию ГУМа с балконом по всему периметру. Нашей квартирой стали последние две комнаты в торце коридора с окнами на Красную площадь. Удобства были при входе в общежитие.

Мы с братом в это время жили в Тифлисе.

Через пару месяцев, ко времени возвращения мамы и Тамары из Германии, Александр Яковлевич специально приехал в Тифлис и взял нас в Москву для встречи. В дороге я предварительно осведомился у кого-то, что мы приедем на Курский вокзал. А наш поезд прибыл на Каланчевку. Когда мы сели в пролетку извозчика, я, желая показать брату свою осведомленность, показывая на Казанский вокзал, сказал: «Миша, вот это Курский вокзал». Отчим, отлично знавший Москву, поправил меня, сказав, что это Казанский. Я ему возразил: «А я думаю, что это Курский вокзал». «Если ты так хорошо знаешь Москву, — сказал Александр Яковлевич, — слезай с извозчика и иди пешком». Я, будучи уверен в своей правоте, довольно долго бежал за извозчиком (благо, мы прибыли ночью), пока не согласился, что это был Казанский вокзал.

Мы ждали приезда мамы, а Александр Яковлевич нас развлекал. В Хозуправлении ЦИК СССР ему дали два билета в Большой театр на премьеру восстановленной оперы Глинки «Жизнь за царя», переименованной в «Ивана Сусанина». Только значительно позже я понял, какая это была привилегия — присутствовать на этом представлении.

Посещение оперы потрясло нас с братом. Особенно запомнились две сцены, когда Сусанин (его пел знаменитый Михайлов), заведя поляков в непроходимые лесные дебри, прощается с жизнью. Сама по себе, для неискушенных слушателей, ария была скучная и очень длинная, но все время на сцену падал густой снег, и это было очень удивительно, и апофеоз — когда посреди ликующей толпы (хора) под колокольный перезвон на белых конях въезжают Минин и Пожарский.

Зал в едином патриотическом порыве аплодировал участникам спектакля. Включилось освещение, и артисты, в свою очередь, глядя в одном направлении, принялись аплодировать. Зрители стали оборачиваться, и вдруг зал загремел шквалом аплодисментов и возгласов в честь товарища Сталина, который вместе с членами Политбюро, стоя в царской ложе, аплодировал артистам, приветствуя жестом и зрителей.

Такое состояние всеобщего воодушевления длилось довольно долго. Некоторые зрители, чтобы оказаться хоть чуть-чуть ближе к великому вождю залезли на бархатные стулья, немало женщин от полноты чувств плакали. Да и у нас с братом Мишей от этого спектакля осталось грандиозное впечатление.

Вскоре мама вернулась из Германии (фото 54), и мы все вместе приехали в Тифлис.

Германия маму очень разочаровала. Репарации Версальского договора разоряли страну. И без того расчетливые немцы стали чрезвычайно скупыми. Моя бабушка овдовела и одна содержала небольшой пансионат. У мамы были две сестры — Вали и Эльза — и брат Пауль, однако никто из них никаких подарков нам не прислал. Даже разговор по телефону мама должна была оплачивать сама, для чего у телефона стояла специальная коробочка. Сестру мою Лизу Эльза использовала как домработницу. Впрочем, к тому времени моей сестре шел уже 21-й год, она обучилась массажу и этим делом зарабатывала себе на жизнь. За 6 лет бабушка подарила единственной внучке Лизе (все ее дети, кроме мамы, были бездетны) один халат.

Впрочем, даже при такой удивительной, с нашей точки зрения, скаредности и послевоенной нужды, немцы оставались честными людьми. Нас поразил мамин рассказ о том, что однажды при переезде с крыши автомашины упал ее чемодан с вещами. Приехав в дом к сестре Вали, мама обнаружила пропажу и стала сокрушаться. Тогда Вали сказала, что ее чемодан наверняка находится в полицейском участке. Она позвонила туда, и действительно, чемодан уже был в полиции. В участке маму попросили оценить его стоимость и взыскали в пользу нашедшего 10 %.

Прошло полвека. Недавно один товарищ рассказал мне историю, которая демонстрирует, с одной стороны, генетическую честность немецкого народа, а с другой — нашу с ними психологическую несовместимость. Дело было так. Выехал один местный парень с женой немкой на ее историческую родину. Прошло несколько месяцев, смотрю, парень вернулся. «Почему?» — спрашиваю. Он отвечает: «Приехал в Германию, в городок „N“, ну, по-немецки я ни бум-бум. Устраиваюсь шофером, развожу муку от своей фирмы к заказчикам, и никто меня нигде не проверяет. Сам гружу, сам разгружаю… Взял и завез пару мешков домой. На другой день меня встречает хозяин и объясняет, что двух мешков не хватает. Я ему говорю, наверное, мол, свалились с грузовичка во время поездки. Да, говорит хозяин, возможно. Погрузи, говорит, сейчас пару мешков и сбрось их на дороге там, где, как ты думаешь, они могли упасть. Сказано — сделано. Гружу два мешка, еду и бросаю их на дорогу, возвращаюсь на фирму. Только приезжаю, телефонный звонок. „Звонят из полиции, — говорит хозяин, — там-то и там-то валяются ваши фирменные мешки с мукой. Заберите их, говорят, поскорее, иначе будете платить штраф. А теперь поезжай, — говорит мне хозяин фирмы, — привези мешки и получай расчет“. Вернулся я на родину, увидел наш бардак, вроде опять в Германию потянуло…»

Но вернемся к рассказу. С тех пор как мама вышла замуж и покинула Германию, прошло 20 лет. У нее оставались радужные воспоминания детства и отрочества, которые после посещения совершенно поблекли. После поражения в Первой мировой войне Германия стала такой, какой ее описал в своем романе «Человек человеку волк» Ганс Фаллада. Родственники не раскошеливались даже на еду, и чтобы жить в гостях, маме пришлось продать каракулевую шубу, в которой она приехала навестить родню.

Но кое-какие гостинцы мама нам все же привезла. Наибольшее впечатление на нас, мальчиков, произвел старинный патефон в деревянном ящике с внутренней трубой без крышки и к нему много пластинок с немецкими песенками, танго и фокстротами — таких не было ни у кого в Тифлисе. Среди привезенных ею вещей были также две пластмассовые кружки ярко-красного и зеленого цветов. Случайно уронив одну из них, мы обнаружили, что она даже не треснула. Это было поразительно! Ведь до этого у нас еще никто не видел пластмассовых изделий. Трюк со случайным падением кружки мы показывали всем нашим гостям, пока наконец эти кружки не разбились.

Но вот пришла пора Александру Яковлевичу окончательно перебираться на место новой работы — и переезжать в Москву. Однако до отъезда случилось происшествие, которое повлияло на всю мою дальнейшую судьбу. Видимо, мама нарушила какое-то табу этого «азиата», и он грубо ее толкнул. Мама упала на тахту. Тут же мой отчим получил удар по голове половой щеткой. Это я защищал свою мать. Он обернулся ко мне… Я ему высказал свое мнение о мужчине, который бьет женщину, и сказал, что сначала ему придется иметь дело со мной! От полноты чувств я обливался слезами. Надо отдать должное Александру Яковлевичу — он с возмущением устремился на меня, однако сдержался, ничего не сказал и вышел из комнаты. Я тоже ушел из дому и остался ночевать у нашего семейного доктора Боги. После этого события я отказался ехать со всеми в Москву и остался в Тифлисе один.

Я уже рассказывал, что в нашем доме во флигеле в малюсенькой комнате жил бывший кахетинский князь, а в те времена — конюх, Илико Вачнадзе с женой и двумя детьми: Вано был сверстником Миши, а младшая Софико — одного возраста со мной. Бывший князь был невысок ростом и весьма энергичен. Когда-то он пестовал своих скакунов, а теперь столь же истово привязался к казенным. Но его супруга отнюдь не походила на жену конюха — вела себя крайне высокомерно, общалась с соседями свысока. Поэтому «княгиней» се величали исключительно в ироническом тоне. Их сын, мой приятель Вано, работал в типографии линотипистом и как-то познакомил меня со своим коллегой Жорой Григоряном. Это был сутулый, худощавый молодой человек, небольшого роста, с постоянным румянцем на худых скулах рябоватого лица. Как и Вано, он тоже был линотипистом, и его тонкие пальцы шустро набирали за смену 40 тысяч знаков чистого набора. По его рекомендации начальник линотипного цеха дядя Давид принял меня в качестве ученика. После старинных токарных станков меня поразила умная машина, которая отливала строки и сама разбирала матрицы обратно в магазин. Преимущество новой работы было еще в том, что всем нам ежедневно выдавали по пол-литра молока за вредность.

Очень скоро я уже мог набирать до 20 тысяч знаков за смену, однако поначалу набор получался очень грязный, и на правку уходило много времени. Ежедневная практика по исправлению корректур восполняла школьные пробелы в образовании. Оплата была сдельной, и я постоянно досадовал на то, что время пролетает слишком быстро.

Рядом со мной работал старый наборщик, пьяница и грамотей Митрич Никитин. Когда я обращался к нему с вопросами о том, как правильно написать то или иное слово, он молча отливал строку с этим словом и бросал горячую отливку мне. У него были грамотные руки, которые никогда не допускали ошибок. Хотя Митрич зарабатывал много, зимой он ходил без пальто. Как-то раз наборщицкая братия решила его одеть — скинулись и купили ему пальто. С радости Митрич всех нас пригласил в кабак. Там играл артист Сашка, такой же, какого описывает Куприн в «Гамбринусе». Играл Сашка, что называется, «вынь да положь». Не хотелось расходиться, а деньги кончились. Тогда Митрич встал и стремительно вышел. Вернувшись, он еще заказал выпивку и закуску. Вышли — смотрим Митрич без пальто. Где? «А я его толкнул, — говорит Митрич, — так хорошо сидели!» Так он и остался без пальто. Придет в типографию озябший, погреет руки над расплавленным металлом и пошел набирать.

Удивительные в то время нравы были в наборном цеху. После получки редактор газеты «Заря Востока» нередко ездил по домам, привозил своим наборщикам опохмелку, а затем доставлял их на работу. Иначе бы газета не вышла, и был бы великий скандал. А арестовать пьяницу-линотиписта нельзя, некому будет делать газету.

У линотипистов был еще один способ поддать. Иной раз в типографию приходил частный заказчик, желающий поскорей издать свою книгу. Тогда за это брались все лучшие линотиписты и за ночь набирали 5–6 печатных листов. Заказчик заранее вручал дяде Давиду деньги, и под утро все вместе шли на Солдатский базар кушать хаши под чачу.

Я работал во вторую смену. Закончив работу, шел домой, покупал в «Еркопе» полкило винегрета, зажигал керосинку, грел чай и ел винегрет с хлебом. Света дома не было, так как электролампочки были в дефиците. Время от времени ночью приходилось залезать на уличный столб, чтобы разжиться лампочкой, но они быстро перегорали.

По воскресеньям утром приходил Жора Григорян и говорил: «Ваня, будешь пить — умрешь, не будешь пить — все равно умрешь… так лучше пить!» Потом он начинал заглядывать под кровать, под шкаф, спрашивая, не забросил ли я по пьянке куда-либо рублей 20 и «находил» их. Появлялась причина сходить в кабак…

Так я постепенно стал втягиваться в алкоголизм. Но тут мне занятия борьбой помогли преодолеть этот порок. Молодость… Откуда она берет энергию? Я стал ходить в «Совпроф», где на чердаке были разложены ковры. Здесь я попал в среду отличных парней и стал более или менее регулярно тренироваться.

Наличие патефона с иностранными пластинками танго и фокстротов привлекали в мою комнату компании молодых людей, и мы увлеченно танцевали. Одиноко проживающий 17-летний здоровый парень очень беспокоил трех моих соседок бальзаковского возраста. Одна из них — высокая красавица с орлиным носом и голубыми большими глазами, жена ответственного коммуниста, и вторая — привлекательная своей мягкой, характерной израильской красотой, — младшие приятельницы моей мамы, выбирали время, когда у меня никого не было, и приходили танцевать. Мы очень возбуждались, но ни я, ни они не решались переступить порог дозволенного…

Третья — Нина, бездетная жена провизора, была русоволоса, сероглаза, без ярких красок, но всем своим видом вызывала похоть. Она избрала иной путь моего совращения. Работая во второй смене, я обычно поздно вставал. Являлась Нина, садилась у изножья моей кровати, принимала соблазнительную позу, демонстрируя свои прелести без нижнего белья, и начинала мне что-нибудь читать вслух. Я страшно возбуждался, но никак не мог решиться на сближение. Первый шаг сделала Нина. Однажды она решительно накинула дверной крючок, разделась и со словами «долго ты еще будешь мучить меня?» влезла в мою постель. Мы стали любовниками. Фантазия Нины по части сексуальных забав была неисчерпаема: она была истинной жрицей любви и посвятила меня в тайны любовных наслаждений.

Хотя моя сестра Лизочка в Германии бедовала, но по просьбе мамы присылала мне иной раз 10 марок, на что я мог в торгсине купить что-либо съестное. Нет, я не чувствовал себя обделенным или несчастным. Более того, я влюбился в чудесную черноокую, высокую, смуглую девушку Валю и находил время для свиданий с ней. Так я прожил один в Тбилиси около года.

В конце 1934 года мама написала мне, что Александр Яковлевич как-то в разговоре сказал, что в том эпизоде с половой щеткой я поступил как должно — защитил свою мать. Поэтому, если я ничего не имею против, он зовет меня переехать к ним в Москву.

Кто думает о здоровье в молодые годы? Сейчас я понимаю, что к тому времени я уже «доходил». Обедать я ходил на кухню к повару, который отпускал обеды на дом. Он за гроши давал мне то, что у него оставалось в котлах. Однажды я устроил себе пир — купил 200 граммов обрезков ветчины, круглый лаваш весом 800 грамм и все это сразу съел.

Так или иначе, как раз после убийства Кирова я переехал жить в Москву и стал работать наборщиком в типографии «Известий». К моему удивлению, за линотипами здесь сидели в основном молодые ребята — выпускники специализированного ФЗО и почти не двигая предплечьями, работая всеми пальцами, без труда набирали столько, сколько наш знаменитый Митрич набирал четырьмя.

Мои братья в это время работали в Манеже, где был гараж ЦИКа. Миша — монтером, а Бичико — шофером на эмке в общем разгоне. Одновременно мы все пошли на курсы по подготовке к экзаменам в высшие учебные заведения. Если еще добавить, что три раза в неделю мы ходили на стадион «Коммунальников» и тренировались по французской борьбе, а после этих занятий частенько дожидались 12 часов ночи, чтобы купить по талонам хлеб уже на следующее утро, то остается удивляться, откуда брались силы для довольно интенсивных ухаживаний за московскими девицами. У нас даже завелась почти платоническая любовь с проститутками, базировавшимися на Центральном телеграфе. «Платонизм» объяснялся отсутствием у нас денег, однако время от времени они нас баловали «товаром» своей торговли. Порой у нас даже возникали взаимно нежные отношения. Одна из них, узрев сразу трех братьев — здоровых лбов, уговаривала нас устроить совместное предприятие: она будет приводить в условленное место клиентов, а мы будем их раздевать. Но ее планы не совпадали с нашими устремлениями на будущее.

Летом 1935 года мы поехали в поселок Манькина гора. Впрочем, поселка там не было. Среди великолепного русского ландшафта на реке Пахре располагалось несколько строений, где жили, питались, танцевали и тренировались молоденькие балерины и танцоры балетной школы при Большом Театре, а также их преподаватели, таперы и надзиратели за их нравственностью в званиях пионервожатых и комсоргов. Говорили, что это чье-то бывшее имение, конфискованное после революции, «подарил» школе танцев меценат и обожатель балета Авель Енукидзе.

К сожалению Александра Яковлевича здесь не было ни огородов, ни стад, ни лошадей и было невозможно загрузить нас ежедневной работой. Мы отдыхали в полной мере, купались в реке, собирали грибы. Но главное, мы влюблялись… Старшеклассницы балерины… Боже мой, кого они только не покоряли: великих князей, великих поэтов («души исполненный полет и вот летит и вот плывет и быстрой ножкой ножку бьет») и государственных деятелей! А тут такой цветник… Правда, их строго охраняли «церберы», но даже Леонсио с большим штатом надзирателей не смог уберечь одну рабыню Изауру…

Но вот случилось непонятное происшествие — пассия Бичико вдруг пропала, исчезла. Бедный Бичико! Он был особенно влюбчив и предан предмету своего обожания. Правда, подобных случаев за нашу с ним долгую жизнь у него было предостаточно, но когда человек влюблен, этот «предмет» — единственный и неповторимый. Представить только, парню 22 года и у него из-под носа куда-то исчезает, как у Руслана, его Людмила. Спустя некоторое время девушка столь же неожиданно появилась, и Бичико с пристрастием стал допрашивать свою любимую. Она долго запиралась, но в конце концов выяснилось, что она гостила у дяди Авеля Енукидзе! Какое крушение чувств и надежд!

Через некоторое время пропала другая… Впрочем, когда мы вернулись в Москву, связи с нашими подругами не прерывались, некоторые из них не отказывали в благосклонности и нам. «Дядя Авель» был холост и, конечно, время от времени нуждался в дамском обществе. Так я второй раз (первый раз через Нину Руденко) заочно познакомился с этим дядей. А раньше я, читая «Тупейного художника» Лескова, думал: «Ах, какой же негодяй этот помещик, заставляет своих крепостных баб с ним сожительствовать!» Оказывается, большевики достойно заняли места бывших бар и помещиков. А потом были процессы Берии, Кобулова, Деканозова…

И помещики-самодуры в сравнении с этими волками стали казаться агнцами невинными.

На удивление нашей мамы я сдал экзамены в Московский автодорожный институт, а брат Миша в Менделеевский химико-технологический. Бичико же поступил на подготовительные курсы Военной академии имени Куйбышева.

На наше счастье, это был единственный год, когда для поступления в вуз не требовалось аттестата за полную среднюю школу.

На первом экзамене по русскому языку я единственный из всех абитуриентов выбрал тему «Кадры решают все». Наборщицкая память сохранила статью на эту тему журналиста Заславского, а практика линотиписта позволила мне грамотно ее изложить. Каково же было изумление экзаменатора, когда выяснилось, что абитуриент, получивший пятерку, вовсе не знает грамматики. Мое объяснение его удовлетворило, и общей оценкой осталась пятерка. После поступления в институт я встретил в Москве своего однокашника Акопа. В школе он был изрядный драчун, учился ни шатко, ни валко — на тройки. После окончания семилетки я его потерял из виду, и вот — неожиданная встреча. Акоп спросил меня, не хочу ли я поступить в институт. Оказалось, что Акоп занимался устройством кавказцев в московские институты. Технология этого жульничества была гениально простой. В Москве были институты с большим конкурсом, а были и такие, в которых был недобор. В первых институтах, не прошедшим по конкурсу абитуриентам выдавали справки, а во вторых институтах тех абитуриентов, которые приносили такие справки, зачисляли в число студентов. Акоп каким-то образом доставал незаполненные справки с печатями, в которых оставалось только проставить фамилию и количество набранных баллов, и продавал их. О себе он сообщил, что собирается поступить сразу на второй курс МВТУ им. Баумана, для этого он где-то раздобыл матрикул Грузинского политехнического института с закрытым первым курсом. Я себе ясно представил, каким олухом будет выглядеть Акоп, который не смог освоить в школе четыре действия с простыми дробями, на 2-м курсе этого престижного института. Я горячо его отговаривал: — Поступай, раз уж так тебе хочется, на первый курс, — советовал я ему, — пройди основы высшей математики, начертательной геометрии…

Но Акоп возразил мне, что не желает терять целый год, тем более что есть возможность сразу поступить на второй курс.

Конечно, предприятие Акопа окончилось полным конфузом. Сразу была обнаружена его младенческая неграмотность. На запрос, посланный в Тбилиси, пришел ответ, что такого студента в политехническом институте никогда не было, и Акопа арестовали. Отсидев срок, он вернулся на родину, освоил профессию жестянщика и успешно торговал в войну печурками и трубами к ним. Потом перешел в торговлю, даже разбогател, женился, дождался внуков и недавно, в окружении любящих домочадцев, умер. Мир праху твоему, мой школьный товарищ!

В автодорожном институте я учился без троек. Одновременно регулярно ходил на тренировки по французской борьбе на Красную Пресню в спортивное общество «Коммунальник» к тренеру-чемпиону СССР Николаю Баскакову. Здесь тренировались довольно известные борцы — двукратный чемпион СССР Александр Казанский, часто приходил бывший тбилисец, знаменитый борец Григорий Пыльнов и много других отличных спортсменов. У меня были неплохие успехи — уже в первый же год я стал чемпионом Москвы в первом разряде и получил значок мастера МОСПС.

Видимо, мой стиль борьбы приглянулся Грише Пыльнову, для меня же он был недостигаемым примером, и мы подружились. Как-то он мне посоветовал: «Ваня, ну что это за занятие — строить дороги? Переходи к нам в институт физкультуры». Эта идея мне понравилась. Перед окончанием первого курса я написал заявление в деканат о переходе. Осенью сдал нормативы по физической подготовке и в 1936 году был принят на первый курс Государственного центрального ордена Ленина института физической культуры имени Сталина.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.