Глава тринадцатая «Детство ушло вдаль»

Глава тринадцатая

«Детство ушло вдаль»

Песни второй половины сороковых годов вместе с песнями пятидесятых составили, пожалуй, одно целое. Появились радиоприемники, и песня уже не знала преград. Поворот ручки — и… «Внимание, говорит Москва. Передаем концерт лирической песни». И вот вам на радость — «Лучше нету того цвету», «Услышь меня, хорошая», «Каким ты был, таким остался», «Сирень — черемуха», «Одинокая гармонь», «В городском саду»… Варианты могли быть, но выбор песен был невелик.

А потом зазвучали в концертах песни пятидесятых годов — им тоже было чем похвастаться — «Почему ты мне не встретилась», «Три года ты мне снилась», «Огней так много золотых», «Если б гармошка умела», «Тишина», «Старый парк», «Молчание»… И наконец, песня, которая никогда не перекочует в разряд ретро, — «Подмосковные вечера». Варианты тоже есть, выбор их уже значительно больше.

И все же в пятидесятых песен немного. Был ли это спад после эмоционального напряжения военных сороковых? Возможно. Но спад преодолевался, хотя и медленно.

На очереди были шестидесятые. И как, размышляя, очень точно заметил известный поэт, «этот отрезок времени для искусства оказался более стабильным, чем предыдущее десятилетие».

Верная мысль. И далее:

«В шестидесятых резко усилилась отечественная литература, появилась так называемая «проза лейтенантов», то есть книги о минувшей войне, «деревенская», «городская» проза… В шестидесятых произошло такое событие, как появление Солженицына. Разнообразно и ярко зазвучала поэзия. Вставало на ноги новое кино.

И в этом же общем потоке как продолжение и развитие песен второй половины пятидесятых все более и более крепла песня шестидесятых годов, смело выдвигала неожиданные имена — поэтов, композиторов, исполнителей…» (К. Ваншенкин. Предисловие к песенному сборнику «Песня остается с человеком». М., 1994).

Все здесь правильно. Но допущена одна несправедливость, и, на мой взгляд, серьезная, да простит меня поэт за этот упрек. Рядом со словами «вставало новое кино» следовало бы добавить — «и телевидение».

В ошеломляющем успехе песен шестидесятых главную роль сыграло телевидение.

С первой попытки Кристалинская телевидение не «взяла», к планке с этой высотой она подойдет позже, а вот через несколько месяцев после ее неудачи музыкальное ТВ — а именно о нем пойдет речь — как бы подвело черту под тем, что уже сделано, отделив то, что будет сделано далее. 7 апреля 1962 года появилась передача, которой впоследствии не было равных по популярности на всем Центральном телевидении, — «Голубой огонек».

И до «Огоньков» песенным передачам светило телезрительское солнце, но они и надеяться не могли на ту всеобщую «смотрибельность», какая выпала на долю оттеснившего их собрата. Однажды счастливо найденная форма наполнилась содержанием, вполне устраивавшим телезрителя своей простотой, демократичностью, мягким домашним характером.

Об «изобретении» «Голубого огонька» и по сей день ходят легенды, авторство приписывается то одному, то другому «изобретателю» — так обычно и бывает, когда талантливые находки оказываются в центре внимания. Но привлекателен «Голубой огонек» не только тем, что вы, сидя дома, вдруг обнаруживаете себя не на диване или в кресле перед волшебным «ящиком», а словно внутри его, внутри голубого пространства, и это вам известный артист рассказывает какую-то смешную историю, и вы видите его сияющие глаза и слышите смех соседей по столу — ваше место никто не займет, оно — за каждым столиком. И вот этот эффект соучастия, будто вы сами встречаетесь с гостями «Огонька» (а там люди-то какие, только вот руку вам не пожмут, не дотянутся), и делало передачу желанной, долгожданной, благословенной.

Все — так, но было в «Огоньках» шестидесятых (и в последующее десятилетие — тоже) еще одно, и, пожалуй, главное, достоинство: вместе с хорошими людьми в студии «гостили» хорошие песни. Вам, сидящему у своего «Рекорда» или у выходящего в тираж «КВН-49», в виде подарка подносили либо вашу любимую песню, либо ту, которая, несомненно, станет любимицей. «Голубой огонек»— не «Эстафета новостей», а передача развлекательного свойства, и без песни ему никак нельзя. И он стал в числе «организаторов и вдохновителей» песенного искусства — я не ошибусь, если немного укрупню масштаб, — для композиторов, поэтов и исполнителен всей страны. Конечно, космонавту, животноводу, спортсмену-рекордсмену доставляло честь быть на «Огоньке», однако «Огонек» нужен был в первую очередь авторам и исполнителям песен, которые не имели права ударять лицом в грязь при всем честном народе. И несли сюда все лучшее, на что бывали способны. Именно «Огоньки» вырастили целую плеяду будущих мастеров песни — их находили композиторы, которые уже протоптали себе дорожку на Шаболовку, они выставляли свои лучшие песни на всеобщее обозрение, а вместе с ними — и исполнителей. А дальше и песни, и певцы переходили в другие передачи.

«Голубой огонек» постоянно нуждался в хороших песнях и талантливых певцах, без них он не смог бы долго существовать, но в то же время являлся организмом с крепкой иммунной системой, стойким перед бациллами, которые могли бы заразить его пошлостью, безвкусицей, посредственностью.

Если другие передачи телевидения смотрелись избирательно, «Голубой огонек» видели все. Он стал народной передачей.

Народ не только должен знать своих героев, он их знал и чествовал. Но герои сходили с полос газет, а певцы, не будучи героями, из центра внимания никогда не выходили. В этом заслуга высокой меры их таланта, а значит — и востребованности, определенной когда-то с помощью «Голубого огонька», и народ никогда не забывал имен своих любимцев, языком песни начавших говорить с ним в шестидесятых. Назвать их имена? Зачем, эти певцы и сегодня известны, даже приверженцам попсы и рока, а если кое-кого они и не знают, то только тех, кого уж нет.

Вначале «Голубой огонек» выходил еженедельно и был задуман как встреча друзей по искусству за чашечкой кофе после трудового дня на сцене или концертной площадке. Потом его участь решили профпраздники — всевозможные дни рыбака, строителя, учителя, шахтера, дней этих, слава богу, находилось немало, а на «Огоньке» можно было спеть не только «Школьный вальс» или «На рыбалке, у реки». В семидесятых, не утратив эфирного главенства в красные дни календаря, «Огонек» изменил свое лицо, приобретя, по словам Эльдара Рязанова, черты «пролетарского великолепия». На помощь ему, помпезно славящему мир, труд, май, октябрь, пришла новая передача — «Песня года». Это было уже другое время — и, стало быть, другие песни.

Ни радио, многое сделавшее в свое время для верных своих поклонников, подарившее им помимо классики, оперной, симфонической, еще и — песенную, ни концертные залы, переполненные на «сборных» концертах, где самое большое место занимала песня, не могли сделать за десятилетия того, что телевидение сотворило всего за два-три года. Песня на экране оказалась внушительнее, а любовь к ней росла с ростом ТВ. Молодые исполнители это почувствовали быстро, и студии на Шаболовке сделались для них площадкой номер один. В начале шестидесятых на «Голубой огонек» охотно приглашали молодых «выскочек» из уже постаревших исполнительских рядов. Это были неутомимый, всегда живущий по принципу «ни дня без песни» Иосиф Кобзон, любимец Азербайджана и всей страны Муслим Магомаев, оперно-эстрадный тюменец из Киева Юрий Гуляев, два представителя «провинциального» Ленинграда на московском уровне — Эдита Пьеха и Эдуард Хиль, не виданное доселе на родных просторах русское народное бельканто Людмила Зыкина, еще юная, символ любви и неги, Лариса Мондрус из Риги.

Майе Кристалинской, ни в чем не повинной перед телевидением, была вскоре выдана индульгенция. Ей не пришлось ждать смены злопамятного руководства на ТВ, она вернулась на Шаболовку не на щите, а со щитом, въехав на «вороном коне», которого вел под уздцы Аркадий Островский.

Островский приметил Майю сразу, как только она появилась в «Первом шаге», а ей нравилась его песня «Старый парк», но песню пела Шульженко, и Майя не собиралась вступать с ней в единоборство, не было ни наглости, ни оснований на это.

Аркадий же Ильич, человек легкий в общении, был еще и очень практичным, умел увидеть и выбрать лучших, пусть малоизвестных певцов и те «точки», где его песни находили спрос.

«Я, — вспоминает Юрий Саульский, — наглядно знакомился, как Островский организует процесс появления песенного «продукта». Он рассказывал, например, как следует показывать новое произведение в кино или на радио. Надо, учил он, ходить по редакциям и играть песню. «Вбивать в уши»! Вбивать так, вбивать эдак, чтобы слушающие проникались «образом песни». «Не бойся, — говорил он, — в этом нет никакой назойливости, это совершенно нормальный ход». Сыграть же песню, по мнению Островского, надо не один, а три-четыре раза и в разных «окрасках», разных редакциях» (Ю. Саульский. «Черный кот in blue»).

Островский всегда искал исполнителей молодых — они приносили с собой новые ощущения от быстролетящей жизни, находили новые повороты, и никакой ироничности по отношению к «старичкам» у них не было. И неожиданное знакомство с одним «искателем счастья» в песенной Москве сыграло огромную роль в его вполне обоснованных композиторских амбициях.

Этим соискателем оказался человек, которому была суждена не только долгая жизнь на эстраде, но и все и всяческие почести, которыми не удостаивался ни один корифей советской песни за все годы ее верного служения любимому народу.

А тогда до почестей было еще далеко. Студент института имени Гнесиных, армейский «дембель» Иосиф Кобзон сам подошел как-то после одного из концертов к композитору, попросил разрешения позвонить ему и приехать, и не для того, чтобы взять у него автограф — это уже было сделано ранее, — а чтобы получить его новые песни. Да и старые он тоже не прочь бы спеть. Островский не возражал.

Так началось их «творческое содружество». У каждого такого содружества есть свой пик. И вот этот «пик» у баритона Кобзона, композитора Островского и поэта, готового писать на любые темы, — Ошанина имел название «А у нас во дворе» или, короче, «Дворовый цикл».

Трудно сказать, кто придумал первую песню, Аркадий Островский или Лев Ошанин, и как она создавалась. Не исключено, что именно так, как описывает их совместный труд Иосиф Кобзон:

«Вспоминаю нашу работу над песнями. Я никогда не знал, в какое время позвонит Аркадий Ильич. Все было неожиданно: «Приезжай срочно». Приезжаю. Ссорятся с Ошаниным. Голос Аркадия Ильича: «Давай проверим на Иосифе». Я не могу вымолвить ни слова. Мне казалось, что эти гиганты никогда не спорят. Проверяют. Опять спорят. Почти всегда победителем выходил Аркадий Ильич. А когда с этим соглашался Лев Иванович, Аркадий Ильич радовался, как ребенок» (из статьи И. Кобзона в сборнике «А. Островский»).

Впервые в истории песни двор становится местом действия ее героев. Ну еще королевский двор, я понимаю. Но тут — самый обычный дворик в Москве, каких тысячи среди домов постройки незапамятного времени. Такие дворы и до сих пор еще сохранились в старой Москве, в пречистенских, остоженских, арбатских переулках, на Покровке и Чистых прудах. В начале шестидесятых их было гораздо больше, к Москве тогда не примыкали «города-спутники», спальные районы, она была еще той Москвой, где во дворах играли в футбол, сохло белье на веревках и старухи на лавочках судачили про все на свете, но прежде всего — про новоявленные парочки из юных жителей и жительниц подъездов своего дома.

В Фурманном, в двух минутах ходьбы от Чистых прудов, где осенью на желтой воде плавали плотики-листья и тянулись прямые стрелы аллей, находился обычный московский обшарпанный дом, с окнами во двор, а во дворе стоял голубенький «москвичок», и его владелец, дядя Аркаша Островский, катал обомлевших от счастья местных ребятишек. По этому двору и ходила одна девчонка, неприметная среди подруг, и глядел ей вслед выросший мальчишка, смотрел, когда она идет из булочной, или следил по утрам из окна, ждал, когда же она застучит каблучками.

Я гляжу ей вслед,

Ничего в ней нет,

А я все гляжу —

Глаз не отвожу…

Не правда ли, так и слышится голос Кобзона, когда вы читаете эти строки. А ведь больше никто и не брался за эту песню, как и за все другие из «Дворового цикла»: зачем подставляться?..

Островский и Кобзон принесли эту песню сначала на радио, потом — на телевидение в «Голубой огонек», и студия у «паука» на три песенных минуты превратилась в тихий двор с короткими мальчишечьими выкриками «гол!», и каждый, кто сидел за огоньковскими столиками с чашечками кофе, не мог не вспомнить свой собственный двор, не вспомнить себя, когда-то юного его обитателя.

А потом во дворе девчонка и мальчишка, уже повзрослевшие, никак не могли проститься. Она в туфельках на гвоздиках, в свитере, стучат старики в домино, двор есть двор, и у него своя жизнь и музыка своя — крутится пластинка на патефоне в окне, а они — рядом… Не отнимай свою руку, пожалуйста… Поцелуй на прощание… Я уезжаю. Может быть, еще встретимся… Сказал просто, по-мальчишески.

И опять во дворе

Нам пластинка поет

И проститься с тобой

Все никак не дает.

Две песни — одна материализовалась из воздуха, в котором носился аромат Чистых прудов, другую же кто-то подсказал, уж очень получается все заманчиво, можно и «сериал» построить. А что дальше-то, интересно знать…

Дальше? По-прежнему будут стучать старики в домино, и пластинка будет играть, и бабки на скамейке притихнут — любовь ведь удел молодых. «Он» в растерянности: а что скажет «она»?

«Дорогой Аркадий Ильич, дорогой Лев Иванович, что же вы все о нем да о нем? Об этом мальчишке? — упрекают их в письмах девушки. Это — несправедливо, и нам нужно знать, как поступит она! Любит его, да? Как вы считаете?»

Снова споры — обычные трудовые будни композитора и поэта, а для нас это — праздники, ведь рождается песня. Кобзон свои две поет в каждом концерте, чуть ли не в каждой передаче по ТВ, кто будет петь следующую песню? Девушка в свитере и на каблучках-гвоздиках отвечает ему: «Я тебя подожду». И обещает это с такой грустью, что ни у композитора, ни у поэта не остается сомнения в том, кто будет петь эту песню.

Островский звонит Майе Кристалинской.

Кобзон — одобряет.

Конечно, Майя, только Майя, лучше никто не споет. Впервые он увидел Майю у Островского, тогда только начинал с ним работать, а Майя уже пела его песни.

«Вначале я просто обратил на нее внимание, — скажет он, вспоминая тот день сорокалетней давности. — Но что же в ней такого? Почему она так известна? Голоса нет, да и фигура не очень удалась — она стала потом моей любимой подругой, и я могу себе позволить такой мужской «цинизм». Но вот стоило Майюшке, как я ее называл, улыбнуться — появлялись ямочки на ее щеках, глазки такие прищуренные, и такая искренность, и сразу становится тепло, а когда Майечка начинала петь, хотелось бесконечно слушать ее».

И вот она явилась к Островскому, села в кресло и стала слушать третью песню про двор, а потом тут же спела ее. Сидя за роялем с наскоро написанным клавиром на пюпитре, Островский смотрел на Майю, не веря собственным ушам, — испуганно смотрел: уж не колдунья ли она, так ведь не бывает. Песня у нее готова, в общих чертах, конечно, она еще будет делать ее…

В песне «он» уже не искал «ее», он уехал, как и обещал; она идет в кино — не с другим, а с Наташкой… А старики все играют в домино, и крутится та же пластинка. Только вот его нет. Но ведь он сказал, что придет, хоть на вечер вернется сюда… Где он? Она его подождет, да…

А за окном то дождь, то снег,

И спать пора, и никак не уснуть.

Все тот же двор, все тот же смех,

И лишь тебя не хватает чуть-чуть…

Пишется песенная повесть о любви, вспыхнувшей в ранней юности. Ведь во дворе не только играют в футбол и в лапту… Получился цикл, но по времени он растянулся, как нынешние сериалы. Майя и Иосиф поют эти песни в концертах, и вместе поют, и порознь, и песни эти никому и никогда не надоедают. Оба на разных площадках рисуют одну и ту же акварельную картинку: двор, отгороженный от улицы липами, дощатый стол с длинными лавками, только на акварели у Кобзона — романтик с рюкзаком за плечами, торопящийся на поезд, а у Кристалинской — девушка все в том же свитерочке и на тех же гвоздиках…

«Что вы делаете, товарищи сочинители? — стали приходить письма. — Почему вы не напишете о том, что произошло дальше?» А в письме с Алтая — даже прислали стихи: вот что произошло дальше — ходит девушка в кино с другим. Так, что ли?

Воображение может дорисовать любой сюжет, и он начнет развиваться в зависимости от красок, которыми воображение располагает. «Алтайские» краски были хоть и не очень светлого колера, но совпали с красками сочинителей. Художники снова взялись за кисти. Кобзон получил ту же акварель, но с изображением уже не юноши, а молодого человека: три года не был здесь, вернулся, и вот он, старый добрый дом, и горят «квадратики огня» — на том, на «милом» этаже, но горят уже не для него. Не дождалась… И пластинка крутится другая, и каблучки стучат — иные. Лишь за столом играют в домино все те же старики.

У этих вот ворот

Шаги твои стерег…

Где он теперь мелькнет,

Твой тонкий свитерок?

…Это было на телеэкране, это было в Колонном зале, и где бы ни звучала пятая песня — «Детство ушло вдаль», она становилась драмой с неожиданным концом. Вся песня — в голосе Кристалинской, в филигранности каждого слова и каждой интонации, это — не песня, это пьеса, спектакль, это театр — ив нем одна актриса. Такой же театр, какой был у Шульженко и Бернеса.

Вот она подносит к лицу микрофон и серьезно смотрит в зал.

Детство ушло вдаль,

Детства чуть-чуть жаль.

(Вздох на слове «жаль», и не «чуть-чуть», а очень жаль.)

Помню сердец стук,

И смелость глаз,

И робость рук.

(На последних словах горечь, в голосе появилась легкая хрипотца, как у очень уставшего человека.)

И все сбылось,

И не сбылось,

Венком сомнений и надежд переплелось.

(Голос подчеркивает слово «не сбылось». И, как мы услышим дальше, слова «сбылось и не сбылось» становятся определяющими в песне актрисы.)

И счастья нет,

И счастье ждет…

(В этом она не очень уверена.)

У наших старых, наших маленьких ворот.

Если б тебе знать…

(В голосе укор.)

Как нелегко ждать…

(В голосе — страдание, глубокое, затаенное, на секунду прорвавшееся — и снова спрятанное, все уже пережито.)

Ты б не терял дня,

Догнал меня, вернул меня.

(Она уверена, что он так бы и поступил, если бы только знал, голос даже задыхается от волнения: все могло быть по-другому!)

И все сбылось,

И не сбылось…

(Вот потому-то и не сбылось, но зачем об этом вспоминать?)

И счастья нет,

И счастье ждет

У наших старых, наших маленьких ворот…

И вдруг — голос преображается, появляются светлые нотки, их все больше и больше:

Слушай шагов звук,

Двери входной стук…

(И с — мольбой!)

Голос встречай мой,

Спешу к тебе, спешу домой!

Теперь перед нами снова та девушка, которая уверяла в предыдущей песне, что подождет:

И все сбылось…

(Да, да — сбудется в конце концов!)

И не сбылось…

(Это слово уже не имеет значения, потому что в следующей фразе есть слово «надежда».)

Венком сомнений и надежд переплелось…

Она не выделяет слово «надежда», но мы слышим, что это надежда на возвращение того, что ушло, и понимаем благодаря одной лишь интонации в голосе — это ведь та самая девочка с «милого этажа» с окнами во двор. И как же по-девичьи смущенно звучат слова:

И счастья нет,

И счастье — ждет

(Оно — впереди!)

У наших старых, наших маленьких ворот.

В песенных сборниках обычно пишут текст припева после первого куплета, а дальше повторяют только слово «припев». А вот когда слушаешь эту песню в исполнении Кристалинской, понимаешь, что припев может быть разным (безликим он остается только на бумаге). Припев в этой песне и определил ее глубину.

У Островского и Ошанина эти «акварельные картинки» с помощью Иосифа Кобзона и Майи Кристалинской стали удивительной песенной живописью. Но отнюдь не жанровой. Старый московский двор, зажатый между Чистыми прудами и Садовым кольцом, был только его фоном.

А когда песня «Детство ушло вдаль» была издана, благодарный композитор на первом листе написал посвящение: «Майе Кристалинской».

…Спустя несколько лет, 18 сентября 1967 года, в Сочи от прободения язвы умирает Аркадий Ильич Островский. Уход из жизни этого человека, влюбленного в жизнь всем существом своим и своими песнями, был неожиданным и нелепым.

В Колонном зале —. концерт его памяти. Кристалинская выбирает песню, которую ей хочется спеть именно сегодня, — «Круги на воде». Это даже не песня, это — романс, и далеко не веселый. Стихи Инны Кашежевой сложны, философичны: «Круги на воде, круги на воде, я вспоминаю, что видела это, не помню когда, да и важно ли, где, в далеком когда-то, неведомом где-то…»

Майе казалось, что она не совсем понимает эту песню, она не очень «дошла» до нее, но спеть ее хотела и попросила Чермена Касаева помочь ей. Прямо на репетиции, в день концерта. Она попросила его сесть в первый ряд, чтобы видеть его. Чермен выполнил ее просьбу. Опытный редактор, блестяще проводивший с исполнителями записи, он по существу стал для Майи режиссером этой песни, давал ей советы, показывал нюансировку, динамику.

Вечером, на концерте с оркестром Юрия Силантьева (на репетиции Майя пела под фортепиано), Майя исполнила песню так, что на сцену вышел Тихон Хренников и расцеловал ее, сказав: «Как ты спела!..»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.