Глава четвертая Лолита Торрес из КБ

Глава четвертая

Лолита Торрес из КБ

1

Итак, все оказалось не столь уж сложным в этой жизни — дорога в будущее шла прямиком, без особых изгибов, идти по ней было приятно, вот только однажды Майя споткнулась, но судьба милостиво отвела удар о твердь и снова вышла на проторенный путь, устранив с него даже самые маленькие ухабинки.

Начались обычные будни молодого специалиста со ста десятью рублями оклада за душой, сидящего за стареньким рабочим столом с аккуратными стопками таблиц, на которых, как муравьи, расползались сотни цифр. В этих буднях были свои правила и законы, от которых ясный солнечный день мог показаться мглисто-серым и скучным. Резкий визгливый звонок в половине девятого утра в тот момент, когда все десять столов в маленькой комнатушке Оказывались занятыми и таял грохот стульев, а потом и в половине шестого вечера делил сутки на три части, вычленяя из них сердцевину и заключая ее в панцирь из четырех стен, внутри которого ревели никому не слышные пока моторы еще не существующих самолетов. А за окнами панциря шумел Ленинградский проспект, вливаясь в общемосковское звуковое месиво, сдобренное клаксонами автомобилей, свистками постовых, лязгом ползущих из последних сил трамваев. И там же неподалеку, за Соколом, где Ленинградский проспект становится Ленинградкой, то есть шоссе, начинается новое русло, по которому тоже мчит автомобильная река и которое сопровождает тот же звуковой набор, — Волоколамка. И альма-матер на ней — МАИ. Нет, не случайно совпадение имен, явная подсказка судьбы — все-то она знает наперед…

Опущены белые Маркизы на окнах, тишина в маленькой клетушке с окошечком в двери: вход воспрещен, секретные материалы, впрочем, как и в любой комнате этого здания, можно только спросить в окошко: «Что нужно? По какому вопросу?» Строго.

И никаких разговоров за столами — ни о женах, мужьях, детях, дефиците, футболе, кино, разводах, сногсшибательных романах у знакомых — главных ответвлений от производственной темы в любом советском коллективе, не задраенном на восемь часов в четырех стенах свирепой трудовой дисциплиной, предусмотренной правилами внутреннего распорядка режимного учреждения. Только склоненные над столами молчаливые головы самых разных колеров — ничего не должно быть лишнего в эти часы, только то, что касается будущих самолетов. Группа аэродинамических нагрузок трудилась, как и все в КБ, истово. Чертила эскизы, считала-пересчитывала, бесшумно орудуя логарифмическими линейками, щелкая костяшками на металлических прутиках счетов. О, нынешняя авиаинженерия в КБ, сидящая у компьютеров и бегло справляющаяся с колонками цифр при помощи калькуляторов, тебе невдомек, что не так уж давно, всего каких-нибудь сорок лет назад — да что они, эти сорок, быстро убранные безостановочно бегущим временем из нашей жизни, — самые обыкновенные счета, которые сегодня увидишь разве что в сельской лавке где-нибудь в сибирской глубинке, выводили в пятидесятых новенькие, с иголочки, самолет ты из заводских ангаров, да какие лайнеры, да какие ястребки, да какие спортивные быстроходы, бьющие все и всяческие рекорды!

И над всем этим «белым безмолвием», отгороженным от мира белыми шторами, обезличенным белыми халатами, выстиранными до глянцевой белизны, царит дух, невидимый и грозный. Материализовавшись, он становится черноволосым с проседью и аккуратным, ровным, как взлетная полоса, пробором человеком в темном костюме с украшениями в виде двух золотых медалей Героя Социалистического Труда и бордовым депутатским значком с маленькими буквами «СССР» на лацкане пиджака. На дверях его кабинета висит табличка — «Генеральный конструктор Яковлев Александр Сергеевич».

Мимо кабинета следует проходить на цыпочках.

Любить или не любить своего самого «верхнего» шефа — дело каждого, кто соприкасался с ним или только был наслышан о его крутом характере. Крутой же характер Сталина явно давал слабину, когда в его кабинет входил этот черноволосый молодой человек — явно незаурядный, преданный лично ему, Сталину, и советской авиации: сомнений в том у маниакально подозрительного вождя не возникало. Молитвенное предостережение классика — «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь» — на этот раз никак не работало: была только барская любовь.

А молодой человек уже успел завоевать немного славы талантливого авиаконструктора. Еще в ту недавнюю пору, когда собранная по его чертежам авиетка, добро на которую дал Осоавиахим, АИР-1 поднялась в воздух, прославляя тем самым идущее по пути создания собственной авиации новое государство, возникшее на карте России, разорванной ушедшей эпохой и наскоро склеенной нагрянувшей.

Аббревиатура АИР расшифровывалась просто: «Алексей Иванович Рыков», в те годы председатель Совета народных комиссаров СССР, «попечитель» Осоавиахима, неукоснительно проводивший индустриализацию и не подозревавший о том, что в тридцать седьмом получит от благодарного вождя пулю в лубянском подвале.

А через два года неистовый Чемберлен, министр иностранных дел правительства его величества короля Великобритании, предал анафеме Советский Союз, грозя расправиться с ним. Англия сделалась врагом номер один, и страна ощетинилась девизом: «Наш ответ Чемберлену».

Вместе с отцами в «бой» ринулись и дети, юные пионеры Страны Советов, их патриотизм был по своим габаритам не менее велик, чем у взрослых. Что могут пионеры в столь тревожное время? Собрать деньги и построить на них самолет предложили ленинградские школьники. Дети стали вносить деньги, «всесоюзной копилкой» была «Пионерка».

Посыпались призывы: «Наш самолет, вперед лети!», «Вместо ирисок и мороженого вносите деньги в «Пионерскую правду», «Эй, кто там ковыряет в носу и не хочет думать о своем государстве?». А когда было собрано восемь тысяч рублей, за дело принялся молодой авиаконструктор Александр Яковлев, и вскоре в воздух поднялась авиетка АИР-2 с крупными буквами на борту — «Пионер».

Ириски и мороженое обернулись чудом человеческого гения, которое тарахтело в небе.

Сегодня этот детский порыв кажется наивным и даже немного нелепым, хотя вполне объяснимым: в авиацию была влюблена вся страна. А ведь лучшие страницы ее биографии как раз и состоят из таких вот поступков взрослых и детей, вызывающих сегодня снисходительную улыбку. Вряд ли найдется нечто подобное в других странах. Новое государство возводилось «с листа», без всяких чертежей, которых в природе и не существовало. Увлеченному строительством народу свойствен порыв, энтузиазм, подъем, и проявлялся он в самых «узких местах» его истории.

И не случайно родилась тогда казенно-дубовая фраза, то и дело мелькавшая в партийных документах и газетах: «В обстановке всенародного подъема…», хотя подъем этот с годами был утрачен, потоплен бесчисленными призывами, которые звали смертельно уставшего исполнителя к новому бесцельному напряжению сил.

В конце тридцатых Яковлев впервые переступил порог кабинета Сталина в Кремле. Его самолеты — АИРы и ЯКи — были уже знамениты, имя Яковлева стояло в одном ряду с именами Туполева, Поликарпова, Ильюшина и Микояна. Яковлев получил свое КБ у метро «Аэропорт» — бывшую кроватную мастерскую — и пристроенный к нему большой трехэтажный особняк.

Переступить порог сталинского кабинета и выйти из него, чтобы выполнять задание вождя, означало многое. Мало только выполнить, крайне важно было уложиться в срок, иного Сталин не терпел, и расплачиваться кому-то приходилось должностью (это — в лучшем случае) или — головой. Яковлев выполнял задания четко, на себя и свое КБ мог положиться. Иной раз вызов в Кремль был поздним, для Сталина рабочий день ограничений, как известно, не имел. Разговор бывал долгим и заканчивался за ужином. А потом генеральный конструктор садился в свой ЗИС, подаренный Генеральным секретарем, и ехал домой, по дороге обдумывая, с чего начать новое задание, как к нему подступиться. Это были новые самолеты, необходимые военной авиации. На случай войны.

Рано утром на следующий день Яковлев собирал «мозговой центр» КБ и излагал уже готовое решение. «Мозговой центр» расходился по кабинетам, чтобы выполнять, воплощать идеи генерального.

Авиаконструкторской геронтократии в те годы еще не существовало, самому старшему — Туполеву — было за сорок, и все «корифеи» приближались к среднему возрасту, Яковлев же был самым молодым — ему едва перевалило за тридцать.

Для Сталина, как оказалось, это имело огромное значение.

«Уже с начала лета 1939 года Сталин меня стал вызывать для консультации по авиационным делам. Первое время меня смущали частые вызовы в Кремль для доверительного обсуждения важных вопросов, особенно когда Сталин прямо спрашивал:

— Что вы скажете по этому вопросу, как вы думаете?

Он иногда ставил меня в тупик, выясняя мнение о том или ином работнике.

Видя мое затруднительное положение, смущение и желая ободрить, он говорил:

— Говорите то, что думаете, и не смущайтесь — мы вам верим, хотя вы и молоды. Вы знаток своего дела, не связаны с ошибками прошлого и поэтому можете быть объективным больше, чем старые специалисты, которым мы очень верили, а они нас с авиацией завели в болото.

Именно тогда он сказал мне:

— Мы не знаем, кому верить…»

В январе 1940 года молодой коммунист и молодой авиаконструктор Александр Яковлев был назначен заместителем наркома авиационной промышленности — вопреки собственному желанию, как он пишет в своих воспоминаниях, по настоянию Сталина.

В кабинете у Сталина, сообщившего Яковлеву о его назначении, произошла короткая схватка отнюдь не слабохарактерного выдвиженца и всесильного вождя. Разумеется, вождь победил, и последней фразой побежденного было признание: я подчиняюсь партийной дисциплине, но это насилие.

И тогда вождь ответил тирадой в ленинском духе:

«А мы не боимся насилия, мы не остановимся, когда нужно, перед насилием. Иногда насилие бывает полезно, не было бы насилия, не было бы революции. Ведь насилие — повивальная бабка революции».

Может быть, из-за нескрываемой приязни бывшего хозяина Кремля или из-за своего непредсказуемого характера новый кремлевский властелин Хрущев не очень жаловал любимца Сталина. В проблемах строительства новых самолетов он разбирался не лучше, чем в живописи и скульптуре, а его «наскоки» по своему размаху напоминали тот незабываемый бульдозер, которому предстояло разнести в щепки выставку художников-модернистов.

Осень 1960-го. — Один из подмосковных аэродромов. Смотр новых образцов военной техники. Здесь же — высшее руководство страны и первое лицо.

«Когда на аэродроме демонстрировались самолеты разных типов, у каждой группы машин под тентом стояли накрытый зеленым сукном столик и два стула: один для Н. С. Хрущева, другой для конструктора — на случай, если потребуются какие-либо разъяснения.

[…] Когда очередь дошла до ЯКов и Хрущев уселся за столиком, я сел рядом. Доклады по всем трем нашим самолетам прошли гладко, почти без замечаний, и машины получили положительную оценку.

Я ответил на заданные вопросы и уже вздохнул с облегчением, ожидая, когда перейдут к следующей группе — самолетам Туполева. Однако Хрущев уходить не собирался и, помолчав немного, обратился ко мне с неожиданным вопросом:

— Вы кто, конструктор или писатель, зачем книжки пишете?

На такой странный вопрос я решил не отвечать и подождал, что будет дальше.

— В кино участвуете, с кинорежиссерами дело имеете, — продолжал он.

Я молчу.

— И с пионерами связались. Что у вас с ними общего? Внуки у вас есть? Вот внуки будут, и занимайтесь со своими внуками…

Молчу и оглядываюсь на присутствующих при этом допросе. Чувствуется общая неловкость, большинство смотрит в землю.

А Хрущев продолжает:

— Вы конструктор и занимайтесь конструкциями. Для книг есть писатели, пусть они и пишут. А ваше дело — конструкции. Вот если я буду заниматься не своим делом, что из этого получится? — задал следующий вопрос Хрущев и тут же сам на него ответил: — Меня с работы снимут.

Тогда мне было не по себе, особенно потому, что описанная сцена разыгралась в присутствии трех десятков людей». (А дело всего-то в том, что А. С. Яковлев написал книжку «Рассказы авиаконструктора», консультировал по просьбе Министерства культуры автора сценария картины «Нормандия — Неман» К. Симонова и выступил перед детьми на выставке детского технического творчества в Политехническом музее — кстати, по просьбе из ЦК. — А. Г.)

Вот так Никита Сергеевич обошелся с всемирно известным конструктором, сотворившим не одну боевую машину, о достоинствах которых в минувшей войне у летчиков ходили легенды. Распушил его, как мальчишку, а тот, как мальчишка, не мог понять, за что этот кряжистый полнотелый мужик в соломенной шляпе так грубо обошелся с ним.

КБ Яковлева продолжало напряженно работать на благо Родине. Выпускались военные машины — истребители, разведчики, перехватчики, выпускались спортивные и учебно-тренировочные самолеты — то, что необходимо было стране. Во многих областях производства ей приходилось трудновато, провал шел за провалом, но вот в авиации поднималась она до больших высот. В этом была и заслуга Яковлева.

С конца шестидесятых между станциями метро «Аэропорт» и «Сокол» на месте бывшей кроватной мастерской, о которой уже никто не вспоминал, начал расти кирпичный квартал, словно выстроенный из гигантских детских кубиков, — КБ генерального конструктора самолетов А. С. Яковлева.

Майя, Кристалинская к тому времени была уже широко известной певицей.

Три года работы у Яковлева не были для нее только годами отдачи долга государству. Здесь Майя получила еще и образование, которое пригодится ей, когда она певицей войдет в «плотные слои» артистической атмосферы. Ей не довелось встречаться с генеральным, но она много слышала о его личности и о встречах со Сталиным, о них в КБ ходили легенды. 11 каким бы жестоким и коварным ни был бывший правитель, Яковлеву он помог обрести уверенность в себе и стать тем, кем он вполне заслуженно стал.

И может быть, благодаря незримому генеральному конструктору, благодаря его подвижничеству, жесткому спросу за нерадивость, неряшливость, срыв сроков выполнения заданий у его сотрудников вырабатывалось ценнейшее человеческое качество — самодисциплина. Люди в КБ не позволяли себе расслабляться, они делали одно общее дело, и каждый вправе был считать себя ответственным за него.

И если молодой инженер после окончания МАИ пришел сюда, чтобы просто отработать положенное число лет, вряд ли он надолго задержится у Яковлева. Слишком велика цена труда в этих стенах — жизнь человека. Ты можешь ошибиться, и тебя поправят. Но лучше все же не ошибаться.

И когда придет пора расстаться с КБ, когда Майя ступит на совсем иную стезю, далекую от инженерной, и самолеты станут для нее только обычным средством передвижения, она сохранит теплые и немного грустные воспоминания о тех годах, несмотря на однотонность тогдашней жизни и работы, и о самом генеральном конструкторе, которого видела очень редко и на расстоянии, запомнив его легкую энергичную походку, его волевой, умный и не лишенный властности взгляд; и прежде всего поблагодарит его в душе за эту «солдатскую» выучку — крепко осевшую в ней самодисциплину, которая никогда не позволит расслабляться и опускать руки в самые трудные минуты жизни.

2

То, что волновало генерального, — его взаимоотношения с ЦК, Совмином, министерством, никоим образом не становились достоянием рядовых инженеров КБ и опытного завода при нем. Из кабинета Яковлева никакая информация не утекала, о каких-либо переменах узнавали только по команде генерального конструктора и только в том случае, если он считал это нужным. Каждый коллектив живет своими ежедневными заботами, но держит ухо востро, ловит информацию из любой щели, иначе не будешь готов к лобовой атаке начальства и к грузу тех проблем, которые сваливались с плеч руководителей на головы подчиненных. Да и личная жизнь сотрудников не очень-то тиражировалась, коллектив был большой, и неурядицы одного успевали растаять, прежде чем становились достоянием других.

Вчерашние выпускницы, с, огромным трудом получившие свои места в этом КБ, для чего им пришлось проделать крюк от Москвы до Новосибирска и обратно, сидели тише мыши, боясь обратить на себя внимание, пугаясь любого косого взгляда — а их «беглянки» ловили нередко, — делали свою работу тщательно и вовремя, никогда не опаздывая даже на одну минуту, что считалось серьезным проступком. Тяжким грузом давил на них громкий авторитет высокопоставленного руководителя, а снисходительное отношение начальников пониже и собственное пребывание здесь вопреки закону и благодаря везению казалось недолгим. Но они быстро, освоились с той работой, которая была предложена им: хватало знаний, полученных в институте, усидчивости, появилась даже увлеченность. В отделе аэродинамики двух девчат из группы нагрузок приметили быстро, им стали доверять все более сложную работу, и для них вскоре уже не было никаких тайн — ни в расчетах, ни в вычерчивании точных эскизов по рабочим чертежам, ни во всем другом, где требовался опыт. Он приходил к ним с каждым днем, с каждым новым заданием.

Работали они быстро, задания выполняли в срок, который всегда оказывался предельно сжатым, но задачи ставились четкие, обдуманные многими службами и выверенные, и, когда дотошная Валя иной раз недоумевала — почему коэффициент здесь такой, а не другой, ведь это же неправильно, Майя сердилась на нее и, вопросительно глядя на обожаемую подругу, одергивала резковато: «Валька, ты что — дура? Значит, так надо. Не теряй времени!»

И вопрос был исчерпан.

Первой машиной, в которую была вложена частица их труда, был учебно-тренировочный ЯК-18А, очередной новорожденный из многодетной семьи ЯКов, оборудованный по последнему слову авиационной науки и техники, с мощным мотором в двести шестьдесят лошадиных сил; он и сегодня стоит на небольших аэродромах, где обучаются будущие пилоты, превратившись в бодренького старичка.

Ее имя не значилось ни в числе «основных» создателей этого самолета, ни в других, которые вы: пускало в те годы КБ при ее участии. И это вполне естественно, потому что над одной машиной работает не одна сотня человек — и конструкторское бюро, где самолет проектируется, и научно-исследовательский отдел, где проект проверяется научными разработками, и, наконец, опытный завод при КБ, где создается образец самолета. Перечислить всех невозможно, поэтому среди создателей стоят имена только генерального и главных конструкторов. Но вот под» расчетами можно увидеть и фамилии «винтиков», как когда-то назвал скромных рядовых строителей социализма Иосиф Виссарионович. На сей раз — тружениц авиационного «фронта». Выглядело это так: «Исполнила В. Котелкина, проверила М. Кристалинская». Или — наоборот: «Исполнила М. Кристалинская, проверила В. Котелкина». Так полагалось. При проверке друг, друга ошибки, особенно у таких аккуратных инженеров, как В. Котелкина и М. Кристалинская, исключались. Рядом стояли подписи начальников группы и отдела.

Расчеты прекращались лишь в тот момент, когда визгливый звонок приглашал на обед. В конструкторской столовой он занимал около получаса, а остальное время уходило на отдых — короткую прогулку или… на концертное мероприятие. Концерт был привилегией только отдела аэродинамики, состоявшего из четырех групп. И специалисты в области расчетов по вибрации и флаттеру, устойчивости и управляемости, а также аэродинамики приходили прямо из столовой слушать «солистку» группы аэродинамических нагрузок (не путать с солистами групп «Комбинация», «Ногу свело», «Руки вверх» или «Полиция нравов») Майю Кристалинскую. Концерт не отличался большим разнообразием, и дело вовсе не в том, что певица была ограничена в своем репертуаре, но и потому, — что были у аудитории и свои любимые песни: не споешь сама, все равно попросят. И прежде всего песни из фильма, который залетел к нам из далекой Аргентины и мгновенно покорил чуть ли не весь СССР, — «Возраст любви».

Соледад Реалес, героиня фильме, она же актриса, певица и танцовщица явно незаурядных способностей — Лолита Торрес, — безраздельно царствовала в кинотеатрах. С ней уже не могли сравниться ни постепенно исчезающая с экрана звезда номер один звукового кино (до войны и еще какое-то время после на афишах кинотеатров перед названием любой игровой картины обязательно стояли слова «звуковой художественный фильм», хотя эпоха немого кино уже давно кончилась) Любовь Орлова, ни ее соперницы по популярности Марина Ладынина, Лидия Смирнова, Валентина Серова, Зоя Федорова. Фильмов выходило немного, но все же больше, чем в сороковых годах; появлялись молоденькие, иногда красивые, иногда просто смазливые киноактрисы. Снявшись в одном-двух фильмах, каждая начинала претендовать на «звездность», но реализация этих претензий явно затягивалась, не говоря уже о том, что в лучшем случае суждено им было стать только звездочками в сравнении с некогда ярким слепящим созвездием.

Но «Цирк», «Веселые ребята», «Волга-Волга», «Свинарка и пастух», «Сердца четырех», «Музыкальная история» с экрана не сходили. Каждый шаг героев, каждую песню, каждый поцелуй все знали наизусть (наш вождь и учитель смотрел фильмы с участием Орловой не раз, не два и даже не десять, особенно любил «Веселые ребята» и на просмотре в кремлевском кинозале громко смеялся во время досконально ему знакомых эпизодов, оповещая сидевших рядом зрителей-коллег из Политбюро, какая сцена сейчас будет).

Вот тогда, в пятьдесят четвертом, и появилась на отечественном кинонебосводе новая, но на этот раз «заморская» звезда. Ее скорее можно было бы назвать кометой — на бешеной скорости она понеслась над бескрайней территорией Советского Союза. Комета из страны танго и футбола — Аргентины Лолита Торрес.

Ее глаза на белом полотне экрана то наполнялись радостью и смехом, то хмурились, и слезы блестели в этих сумасшедше раскосых глазах, казалось, неземной женщины, инопланетянки, Аэлиты. От ее танца, должно быть, замирали и гасли пассаты с Огненной Земли и вздымался вихрь вожделений аргентинских миллионеров, куривших сигары за столиками варьете, где работала Соледад Реалес. А когда она начинала петь, вздрагивало и учащенно билось не одно мужское сердце, закованное в броню равнодушия, но легко пробиваемое женскими атаками. В ее голосе слились сонное дыхание аргентинских равнин, кипящее солнце над плоскогорьями, в нем застыла гладкая синева ночи, его украшало буйное многоцветье лугов в долинах Кордильер.

И повалил зритель в кинотеатры, и впился в экран так, как не делал этого с предвоенных времен, со времен Милицы Корьюс и «Большого вальса», или послевоенных, когда поклонялся Дине Дурбин, — наш зритель, наивно-легковерный, не ожесточенный войной и нищетой, видевший сигары разве что в зубах Дяди Сэма на карикатурах Кукрыниксов.

А Лолита пела, Лолита танцевала, влюбленный в ее Соледад Альберто — капризный мальчик, сынок богача, волоокостью и темпераментом напоминающий нашего Киркорова, совершал оплошность за оплошностью, доводил любимую до всплеска отчаяния — и она ушла от него, бросив его отцу реплику, бурно поддержанную всеми советскими кинозалами: «Уходите! И вы и он! Оба уходите! Вы можете не волноваться. Знайте, ваш сын мне больше не нужен! А его знатное имя мне никогда не было нужно! Слышите? Слышите?» И это было так.

Но победила любовь вкупе с предстоящим браком с «малышом», перед которым в Буэнос-Айресе открывались все двери и которому были доступны все цены.

И оказалось, что не только Буэнос-Айрес покорен бессребреницей Соледад — Москва протянула руку Аргентине, восхищаясь бурными страданиями девушки с глазами креолки.

Через три десятка лет Лолита Торрес призналась в одном из своих интервью в Москве:

«Из всех ролей, сыгранных в кино (а их около тридцати), самая дорогая для меня — роль в кинофильме «Возраст любви». Я всегда вспоминала об этой картине с особым чувством, во-первых, потому, что это одна из самых удачных моих работ в кино, во-вторых, благодаря этому фильму обо мне узнали в такой далекой стране, как Советский Союз. Тогда я только начинала свою карьеру и не могла себе представить, что смогу стать известной за пределами своей Родины».

И все же главным магнитом фильма для советского зрителя, который был еще и преданным радиослушателем и посетителем концертных площадок, стали песни Соледад Реалес.

Времена, далекие от нынешней эпохи — эпохи Аллы Пугачевой, Мадонны и Патриции Каас. Тогда правила песенный бал легитимная королева — Клавдия Ивановна Шульженко. Но она выступала только на эстрадных подмостках, в кино не снималась (не считая фильма «Веселые звезды» начала пятидесятых, в котором участвовали Смирнов-Сокольский, Утесов, Рина Зеленая, Миронова и Менакер, Тимошенко и Березин, единственного. — а жаль! — фильма в нашем кинематографе с участием многих мастеров эстрады), и не знали, что такое телевидение; «голубой экран» тогда имел бледный цвет хилого новорожденного, и только контуры будущих концертов проступали на нем. А тут — кино, с песнями и танцами, театральной сценой и высокими чувствами, и все красивой упаковке, а не какие-то там пастухи, доярки и стадо сытых коров. И не псевдо-заграничная примадонна и ее обожатель, убогий представитель убогого капиталистического мира, а милые и счастливые влюбленные, стройные мужчины в элегантных костюмах, добродетельные женщины в изысканных туалетах… Железный занавес чуть раздвинулся, и легким дуновением вдруг повеяло из крошечной щели, и не было предела радости и удивлению тех, кого поселили в окопах, спасая от прицельного огня гипотетического противника, старательно изображенного не только в ядовитых карикатурах, но и расфасованного по десяткам романов и пьес. Этот страшила — колосс на глиняных ногах — оказался симпатичным парнем, он вовсе не держал оружие наготове, а если уж и стрелял, то пробками, вылетающими из бутылок с шампанским.

И песни из «Возраста любви», с их простыми и на редкость красивыми мелодиями, которые легко ложились на слух, стали на долгое время чуть ли не самыми популярными в стране. Они были переведены на русский язык, исполнялись в концертах чуть ли не всеми эстрадными певицами, но вот хорошо запомнилась, пожалуй, только Великанова, в те времена уже широко известная и еще молодая Геля, как ее называли коллеги, хотя обращаться с ней предпочитали с большой осторожностью, помня о ее вкрадчиво-мягком, с неожиданно резкими выпадами характере.

Запомнить эти песни в русском переводе Майе не составляло большого труда, ей достаточно было один раз их услышать в кинотеатре и по радио. Но неожиданно для себя и для всех решила спеть их в оригинале, на испанском языке, и прежде всего «Чудесную Коимбру» — веселую песенку о студенческом городке в Португалии.

Рискну утверждать, что «Чудесная Коимбра» была у нас в стране самой любимой из всех любимых песен «Возраста любви». Майя с нее и начала, тщательно переписав русскими буквами текст с пластинки. Так обычно и поступают певцы, поющие на иностранных языках, знающие только, как звучат на испанском или польском слова «здравствуйте» и «до свидания». Упрекать за это нельзя, лучше поблагодарить исполнителя за то, что он по мере своих сил представил слушателю в подлиннике иноязычную песню. Выучить чужие слова не так уж и трудно, но вот произношение… Его может уловить не каждый, все-таки нужна какая-то склонность к языку. Майя же при ее редкой музыкальной памяти, безукоризненном слухе, восприимчивости к языкам легко могла освоить любое произношение.

Сегодня в моде песни, как правило, англоязычные, песни народов мира на других языках мало кто поет, хотя еще лет десять назад на языке оригинала они появлялись на эстраде, а еще раньше, с двадцатых, в течение нескольких десятилетий, на пластинках и по радио звучал голос уникальной певицы — Ирмы Яунзем. Она пела на шестидесяти (!) языках, тонко улавливая своеобразие каждого — от французского до горноалтайского…

И вот Майя на «сцене», то есть в проходе между столами. Начинается ее выступление, маленький концерт, до конца обеденного перерыва пятнадцать минут, можно спеть три-четыре песни. Но все, кто слышал ее концерты, запоминали их надолго. Певица без рояля, гитары, аккордеона пела так, как не пели многие исполнительницы даже в сопровождении оркестра. Создавалось впечатление, что сопровождение ей вовсе не нужно. Конечно же так только казалось, потому что певица была своей, не из гастрольного объединения и не за концертную ставку пришла петь во время обеда: ей вполне хватало только аплодисментов и восхищенных взглядов слушателей в белых халатах.

Как поступают умудренные опытом артисты? Свои шлягеры обычно поют в конце. Но Кристалинская именно с них и начинала первые в жизни сольные концерты. Их любят, значит, незачем утомлять слушателя ожиданием. Конечно, песни Майя не объявляла, но стоило ей произнести только одно первое слово — «Коимбра», как комната оживлялась и раздавались хлопки. И вот уже песня с признанием в любви родному городку кружила в маленьком зальчике, Майя пела сначала по-испански, затем переходила на русский, а заканчивала снова на языке оригинала.

Коимбра — любимый наш город,

Ближе нет тебя и краше,

Мы позабудем не скоро

Свет из окон старых башен.

Мой город — родной, знаменитый,

Сколько связано с тобою,

Нет тебя чудесней,

Отдаем тебе мы песни,

Наше чувство вечно молодое…

Первые два куплета Майя пела по-испански. А вот припев — по-русски:

Фадо, фадилья — любимый танец мой,

Фадо, фадилью — танцуем под луной.

Под португальским под волшебным небом нашим

Луне на зависть мы любимый танец пляшем.

Фадо, фадилья — хоть обойди весь свет,

Для португальца прекрасней танца нет!

Комната наполнялась аплодисментами, они были дружными и громкими — три десятка искренних поклонников в небольшом помещении могут выразить свой восторг не хуже, чем тысяча их в большом зале.

Потом Майя пела еще одну песню из «Возраста любви» — «Не смотри на меня», но «Коимбра» все же оставалась вне конкуренции. Сегодня от одного только слова «Коимбра» пахнет свежестью середины пятидесятых.

Песни Лолиты Торрес, которые пела Майя, не забыты поколениями, вынужденными уйти в отставку в девяностых, не забыта и сама сеньора Лолита. Она несколько раз приезжала в СССР, и каждый приезд ее становился праздником. Последний раз приехала в конце восьмидесятых и выступала в Москве, в кинотеатре «Россия».

Когда она появилась на сцене, зал встал и долго аплодировал певице. Шмыгали носами седые, с впадинами на щеках старики, стирая рукавами слезы со щек; прикладывали к глазам носовые платки женщины далеко не первой и не второй молодости. И во все глаза смотрели на нее девушки в коротких юбочках с макияжем на щечках и юноши в спортивных куртках и блайзерах. Они пришли увидеть чудо сотворенное сердцами тех, кто плакал сегодня а зале. Да и ретро уже начало входить в моду.

В газетах появились ее фотографии На нас смотрела актриса, молодость которой осталась далеко позади. Лицо округлилось, а в глазах уже не светилось былое кокетство. Возраст женщины не всегда бывает возрастом любви.

В начале девяностых годов в страну футбола и танго приехал из России ансамбль «Гренада». В Аргентине да и во многих других странах его хорошо знают — ансамбль поет песни народов мира на их языках. В эти дни с концертами в Буэнос-Айресе выступала Лолита Торрес. И верные ее почитатели, «гренадцы», разумеется, пришли на один из концертов с инструментами, приготовив сюрприз для Лолиты.

После одной из песен аплодисменты певице перешли в аплодисменты «Гренаде», поднявшейся на сцену. Ансамбль запел. Зал и сеньора Лолита были в восторге: «Гренада» пела «Коимбру»! И не на испанском языке, а на русском — в знак любви нашей страны к этой выдающейся женщине. А Лолита пела вместе с «Гренадой» по-испански.

«Возраст любви» иногда нет-нет да и мелькнет у нас, теперь уже — на телеэкране. Новой славы певице он уже не приносит, воспринимается зрителями как фильм прошлых лет, каких показывают немало. Но наивность его по-прежнему отзывается комком в горле. В фильме никто не стреляет, не насилует, не мчится в шикарном автомобиле, спасаясь от полиции.

И это так приятно в нашей цинично-сумасшедшей жизни конца XX века…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.