Глава 4

Глава 4

Я держала лампу, которая освещала его ночи, согревала его, как могла, защищая его своей любовью и верой.

Э.П.

Многое уже было сказано о «романе» между Эвой Дуарте и Хуаном Доминго Пероном: эти отношения и вправду были романтическими если не в общепринятом голливудском духе, то хотя бы в том смысле, что могли стать сюжетом литературного произведения. В своей книге Эва без церемоний признает, что полюбила Перона, потому что его дело – дело рабочего народа – было и ее собственным. Она говорила, что нищета и страдания простых людей давно уже зажигали гнев в ее сердце, но она не решалась выступать против несправедливости общества до того «счастливого дня», когда повстречала Перона и увидела в нем великого вождя.

«Я встала рядом с ним, – писала она с показным смирением, характерным для многих ее публичных высказываний. – Возможно, именно это и привлекло его внимание, и когда у него нашлось время выслушать меня, я заговорила со всей возможной убедительностью: «Если вы и вправду считаете, что дело народа – ваше дело, я до самой смерти буду с вами, каких бы жертв это ни стоило». И продолжает: «Он принял мою жертву. Это был мой самый счастливый день».

Книга, разумеется, является чистейшей воды пропагандой, написанной для самых неискушенных читателей, весьма эмоционально и с почти полным презрением к фактам, и имеет разве что самое отдаленное отношение к истине. Но она не более фантастична, чем истории, рассказанные врагами Эвы, которые приписывали ее влияние на Перона шантажу, эротической сноровке и даже колдовству. Наверное, есть достаточно простое объяснение их союза, поскольку с его стороны существовала если не любовь, то, во всяком случае, страстное увлечение, она же в свою очередь была движима не только мотивами целесообразности. Цепь, связавшая их тогда, впоследствии упроченная взаимной выгодой или необходимостью, была выкована еще в детские годы. Их объединял общий опыт ранних лет. И он, и она родились среди скучной нищеты пуэбло, происходили из семей с весьма шатким финансовым и социальным положением и выросли без отцов. Из всего этого возникли два характера, во многом различные, но и тот и другая были одержимы амбициями, желая получить признание в мире, который с самых первых дней пренебрегал ими. Причина заключалась в них самих, а не в любви к народу и не в колдовстве, и именно эта причина свела Эву и Перона и заставила идти вместе до конца.

Когда впечатлительный полковник впервые попался на глаза Эве, она еще не знала, как ей поступить. Его много раз видели в компании хорошенькой молодой девушки, которую он обычно представлял как свою дочь. Однако же, когда его друзья-офицеры устраивали вечеринку для дочерей и жен и пригласили туда полковника с «сеньоритой Перон», ему пришлось признать, что их истинные отношения далеко не родственные: похоже, это признание смутило его друзей куда больше, чем его самого. Девушка вправду была очень молода и бесхитростна, и Эва, которой к тому времени стукнуло двадцать четыре и которая еще в детстве распростилась с юной неопытностью, просто не брала ее в расчет. Некоторые утверждают, что она просто выставила сумку и прочие вещи соперницы из квартиры Перона, когда он, скорее из коварства, нежели из простодушия, свел их там вместе, а затем ушел; это было бы вполне в духе Перона – позволить двум молодым женщинам вступить в борьбу за обладание им, а потом взять победительницу себе в любовницы. Но правдив этот рассказ или нет, Эва была не из тех, кто допускает существование каких-либо соперниц; она начисто устранила из жизни Перона не только других женщин, но и любые мелочи, подарки и безделушки, которые могли бы напоминать ему о подругах прошлого, а в его натуре присутствовала некая сентиментальная струнка, заставлявшая его хранить такие подарки. Она избавилась даже от всех вещей, вызывавших в его памяти образ умершей жены, и, говорят, дошла до того, что ободрала миниатюру с портретом Пототы с возмутительной брошки своей свекрови.

Прошло не так много времени, а Эва и Перон уже вели общее хозяйство в квартире на Калье Посадас – по соседству с той квартирой, где она жила раньше. Они не скрывали своих отношений: проводили вместе выходные на берегу реки, устраивали в доме вечеринки, и каждое утро новобранец из Кампо де Майо должен был доставлять в квартиру жестянку со свежим армейским молоком, и порой полковник самолично открывал ему дверь.

В течение следующего года Эва вела необычайно насыщенную жизнь; одно из самых замечательных свойств ее характера проявилось в том, что после долгих лет полуголодного существования она осталась способна схватить за хвост удачу и использовать ее на всю катушку. Ошибки, которые она совершала, происходили от чрезмерной самоуверенности и нетерпения, но никогда от излишней робости.

Как только ее начали замечать в компании полковника, теперь руководившего Национальным департаментом труда, для нее открылась возможность делать карьеру на радио и на экране, и маленькая девочка, которой приходилось обивать пороги студий и обхаживать престарелых менеджеров, очень скоро добилась того, что они стали бегать за ней в надежде подписать контракт. Радио «Белграно» подняло ее гонорар до пятнадцати сотен песо в месяц, и хотя это – всего лишь триста семьдесят долларов, такая сумма более чем в шесть раз превышала ее оклад годом раньше. С ней заключили контракт на ежедневные выступления в «мыльной опере», которая называлась «Полцарства за любовь», и предоставили слово в прямом эфире вечерами по средам и пятницам в программе под названием «К лучшему будущему», которая состояла из страстных коротких проповедей о материнстве, патриотизме и самопожертвовании. Это был первый знак того, что Эва заинтересовалась вопросами высокой морали – в качестве средства саморекламы; слушали ее или нет – в любом случае это всех устраивало, и потому Джэйм Янкелевич, директор радио «Белграно», очевидно, решил всеми силами «продвигать» молодую женщину, которая имела такое влияние на впечатлительного полковника, и снова увеличил ее гонорар. В конце 1945 года она регулярно появлялась на трех крупнейших радиостанциях Аргентины: «Белграно», «Эль Мундо» и «Эстадо», и зарабатывала уже около тридцати тысяч песо, или семьсот пятьдесят долларов в месяц. К тому времени политическое будущее полковника не вызывало сомнений.

В кино успех Эвы был далеко не таким блистательным. Она и сама говорила, что радио полнее всего открывает разные грани ее творчества, которое считалось таковым благодаря пропаганде, и что ее не очень привлекают сцена или экран. Но как минимум один раз она все-таки возмечтала о пресловутой голливудской карьере, поскольку обратилась к заезжему американскому кинопродюсеру с предложением пригласить ее в Голливуд, и он отклонил эту любезность, увидев Эву на сцене. Возможно, именно эта история отчасти ответственна за те трудности, с которыми позже сталкивались прокатчики американских фильмов в Аргентине. Неудивительно, что Эва не добилась успеха в кино: помимо того, что она не умела играть, она в те времена – до того, как осветлила волосы, – была нефотогеничной; но теперь, рассчитывая заслужить расположение полковника, студия «Сан-Мигель» подписала с Эвой контракт на маленькую роль в фильме «Цирковая кавалькада» с Либертад Ламарки в качестве звезды. Из-за «артистического» темперамента Эвы работать с ней было чрезвычайно трудно; она демонстративно негодовала против своей относительно скромной роли, скандалила с каждой актрисой, игравшей роль получше, и превратила студию в свою гримерную. Ламарки бранила ее за то, что она заставляла ждать всю группу, но Эва, которая ни от кого не терпела порицаний, только приходила в еще большую ярость. Однако поскольку политическое влияние полковника становилось все более и более очевидным, а ее отношения с ним – все более прочными, с Эвой заключили контракт на исполнение главных ролей в трех других фильмах, за каждую из которых она должна была получить около четырех тысяч долларов. Следует напомнить, что в Буэнос-Айресе доллар в пересчете на песо стоил намного дороже, чем в Нью-Йорке.

Может показаться странным, что Эва, которая позже, на политической сцене, извлекла столько пользы из своего драматического таланта, никогда не имела какого-либо успеха в театре, однако нужно учесть, что театральная публика – куда более искушенная, чем толпа под балконом Каса Росада, а кроме того – роль, которую она играла на митингах, была создана ею самою для себя: здесь воплощался не характер персонажа, а грезы ее собственной придуманной жизни.

Имя Эвы постепенно стало популярным не только в театральных и военных кругах. Ее фотографии начали появляться на последних страницах журналов, посвященных радио и кино, а скоро перекочевали на первые страницы и на обложки. Женские журналы также не остались в стороне. Перемены, происходившие с ней в те месяцы, можно проследить по фотографиям, а сопровождающие снимки интервью частично приоткрывают ее замыслы. На первой из фотографий Эва позирует с широко раскрытыми глазами, взгляд ее невинен. Она одета, словно подросток, в блузку с оборками и в передничек, ее густые, темные, вьющиеся волосы собраны на макушке и свободно спускаются на плечи; однако образ «девочки» портит слишком густой слой помады на ее губах и чересчур тяжелые и вычурные драгоценности. В то время она была пухлой, почти толстушкой и еще не научилась держаться подтянуто, так что вы, наверное, увидели бы в этом снимке намек на дородную, вульгарную матрону, которой Эва могла бы стать, если бы спокойно прожила жизнь в Хунине. На более поздних фотографиях она появляется в шелковом халате, все еще с волнами темных кудрей; в ней уже заметен лоск холеного богатства, она сидит на фоне массивной позолоченной мебели, украшенной в стиле рококо. Волосы она осветлила впервые для киносъемок, вероятно того фильма, где она играла роль богатой дамы полусвета, и стала рыжеватой блондинкой. В интервью Эва рассказывает о своей любви к сентиментальным вальсам, фильмам Грега Гарсона, цветам и книгам. Ее настоящее дело – радио, говорила она, сцена и экран мешают ее личной жизни. Хотя в интервью, разумеется, не было упоминаний о полковнике, Эва скромно упоминала о том, что готова отказаться от карьеры ради «дома», и более откровенно: она так верит в свое будущее, что, возможно, вообще бросит артистическую деятельность, предоставляя читателям лишь догадываться, что подразумевается под «ее будущим». Эва заявляла, что она – «тихая женщина, домохозяйка, любит семейную жизнь», и одновременно, с очаровательной претензией на женскую слабость, признавалась, что страшно любит наряжаться; может быть, она довольно экстравагантна, соглашалась Эва, но ее гардероб вовсе не шикарен, в нем просто есть все необходимое. Она говорила, что любит драгоценности, но не помешана на них; настоящая ее страсть – духи, которых у нее множество и которыми она пользуется, чтобы создать определенное настроение. Так же она с притворным простодушием уверяет, что в ее успешной карьере нет ничего загадочного, и добавляет без тени насмешки, что ей просто повезло.

Впрочем, артистическая карьера, о которой она говорила, вовсе не обещала быть такой уж блистательной. Эва нашла более выгодное и перспективное применение своим талантам.

Со времени военного путча 1930 года правительство накладывало все больше ограничений на импорт и распространение книг, художественных фильмов и автомобильных шин – меры, которые первоначально вводились с целью обуздать оппозицию. Многие фирмы, находившиеся в оппозиции к правительству, равно как и другие, ощущали острейшую нехватку импортных товаров, и решить эту проблему можно было, разве что заплатив за возможность нарушать эмбарго. Параллельно с системой ограничений, приводившей к повсеместной коррупции, в стране вырос целый слой бюрократии: всякий занимающий официальную должность и любой преуспевающий бизнесмен находили приемлемый способ обойти законы, за соблюдением которых чиновнику как раз и следовало наблюдать.

Для Эвы пиратский промысел был родным делом. Благодаря своему влиянию на полковника она прибрала к рукам контроль за прокатом художественных фильмов – это должно было прибавить ей веса в отношениях со студией «Сан-Мигель», – а также и за продажей новых автопокрышек.

Эва действовала дерзко, но не оригинально; она была уникальна, но не самобытна. Чем бы она ни занималась, она никогда не упускала добычу и извлекала всю возможную выгоду из уже сложившихся обстоятельств. В Буэнос-Айресе в любом деле – шла ли речь о получении нового паспорта или правительственного контракта на миллион долларов – требовался посредник, от которого в конечном счете зависел если не успех, то по крайней мере скорость решения вопроса. В каждой уважающей себя компании имелся какой-нибудь толковый парнишка, у которого приятель работал на почте или кузина – в полицейском участке и который мог в мгновение ока получить пакет на таможне или водительские права для своего хозяина, избегнув формальностей или проверок; а среди директоров компании непременно фигурировал некий обходительный джентльмен, знакомый с нужными людьми в правительстве и точно знающий, кому и как следует сделать необходимое подношение: в случае больших правительственных контрактов чаще надо было действовать через подружку официального лица, нежели через него самого. Эва стала монополисткой в этом подпольном бизнесе; именно к ней, и только к ней, ходили на поклон обходительные джентльмены, и именно к ее людям бегали смышленые офисные мальчишки.

Теперь Эва достигла уровня преуспеяния, который показался бы ее друзьям пятилетней давности просто фантастикой. Она и в самом деле добилась того, что, по ее мнению, означало вершину карьеры на радио: ее гонорары стали выше, чем у любой другой звезды, а иной мерки, чтобы судить о своем совершенстве, она не знала. Но ее амбиции влекли ее все дальше, к тому, что другим показалось бы невозможным, так же как казался невозможным и ее теперешний успех. Эва уже видела вдали смутный абрис этого успеха, но он был не настолько реален, чтобы увериться в нем до конца.

Она начала щедро тратить деньги, но манера, с которой она это делала, все еще выдавала в ней человека непривычного. Так, покупая одежду у молодого французского модельера, она, несмотря на то, что требования ее были весьма экстравагантными, настаивала, чтобы в счетах проставили цену каждой детали – столько-то за такое-то количество ярдов шелка, столько-то за пряжку, или за тесьму, или за пуговицы. Эва знала точно, сколько что стоит, и боялась, что ее обсчитают; она полагала, что швыряться деньгами – это широкий жест, но быть обсчитанной – признак слабости. Поскольку все ее будущее зависело от умения использовать других людей в своих интересах, она не могла допустить, что кто-либо проделывал нечто подобное с ней.

Положение Эвы все еще оставалось очень шатким. Чуть ли не с первых месяцев ее знакомства с Пероном ГОУ стала ее наиболее суровым критиком и самым опасным соперником. Дело было не в том, что офицеры-заговорщики не одобряли их отношений. Если бы Эва удовольствовалась экстравагантными нарядами и общественным признанием, которые устроили бы большинство женщин, они бы разок-другой пошутили насчет неосторожности полковника – и только; сильное увлечение другого всегда кажется мужчинам несколько смешным. Но Эва не испытывала соответствующего уважения не только к офицерской форме, но и к мужскому превосходству, она распоряжалась не только своим любовником, но начала приказывать и им, а из-за ее особого положения зачастую складывалось так, что офицерам приходилось подчиняться, и это смущало их и окончательно сбивало с толку – не меньше, чем ее фамильярное «ты». Мне кажется, Эва получала маленькое и вполне понятное злобное удовольствие, дурно обращаясь с этими джентльменами и модными кавалерами, и ей явно нравилось издеваться над ними. Но для аргентинского джентльмена его авторитет является главным достоянием, а для аргентинского офицера – вдвойне. Поэтому товарищи объясняли Перону, что его отношения с этой актрисой станут в конце концов известны общественности и принесут ему дурную славу. На что Перон бодро возражал, что он, слава Богу, нормальный мужчина и что престиж армии пострадает меньше, если откроется его связь с актрисой, нежели с актерами, – возражение, которое, без сомнений, могло сильно задеть некоторых из его критиков.

На самом деле именно интриги и махинации в офицерской среде давали Эве возможность вмешиваться в государственные дела, поскольку многие из этих дел решались скорее на тайных собраниях, чем в здании сената или в депутатских кабинетах, а большинство этих собраний проходило в квартире на Калье Посадас. Первое столкновение Эвы с государственными мужами вряд ли могло внушить ей большое уважение к этим людям. Более того, игнорируя светские приличия – что всегда было одним из ее наиболее привлекательных качеств, она порой принимала гостей попросту, облачившись в пижаму, и, пока они разговаривали, ложилась на пол и делала гимнастику.

В ее душе жила тяга к приключениям, и, возможно, именно понимание непрочности своего положения добавляло ей энтузиазма, поскольку она, как минимум, испытывала огромное удовольствие, все больше распространяя свою власть. Однако же Эва знала, что ее будущее зависит не только от причуд полковника, но и от стабильности правительства, которое за восемнадцать месяцев пережило отставку трех президентов и сорока министров. Чтобы жить спокойно, ей следовало стать независимой от Перона и сделать все возможное, чтобы его карьера не зависела от ситуации в стране. Его дело поистине было и ее делом, и она отдалась ему всем сердцем, отбросив всякие сомнения или сдержанность, и, возможно, в этом и заключался секрет ее успеха. Махинации Перона стали ее махинациями, и она претворяла их в жизнь с удвоенной энергией; враги Перона стали ее врагами, и она преследовала их жестче и неумолимей, чем он; друзья Перона стали ее друзьями, и она лучше его сумела использовать их в своих эгоистических целях. Враги тех лет уже покинули этот мир, да и друзей почти не осталось. Близко знать Эву было небезопасно. Первыми покинули сцену те, кто мешал Перону, будучи его непосредственными соперниками: полковник Имберт, которого Эва практически отправила в отставку, после чего он оставался не у дел до конца 1945 года; генерал Перлинджер, который был министром внутренних дел и протестовал против контроля Перона над военным министерством; генерал Авалос, состоявший в руководстве Кампо де Майо и чуть не вытеснивший оттуда Перона раз и навсегда. В этом списке числятся люди, которых Эва использовала к своей выгоде, пока они не стали угрожать ее тщеславию и которых теперь следовало удалить: Хуан Атильо Брамулья – Эва жестоко расправилась с ним, когда тот снискал излишнюю популярность в качестве министра иностранных дел; Киприано Рейс, организовавший выступления рабочих в защиту Перона и за попытки протестовать против эксплуатации профсоюзов немедленно оказавшийся в тюрьме; и Мигель Миранда, чей коварный ум позволил ему обойти Эву в жульничестве с разрешениями на импорт, имевший жирный кусок в каждом пироге этой страны – до того, как ему пришлось по состоянию здоровья поспешно убраться в Монтевидео. Были также и ничтожества: полковник Фаррел, который до того, как исчезнуть, показал себя самым бездарным из правителей, и полковник Мерканте, ближайший из друзей, которого Эва называла «сердцем Перона» – до тех пор, пока шесть лет спустя он не вознамерился соперничать с ней за пост вице-президента. Эве пришлось бороться со всеми этими мужчинами и против грозных махинаций ГОУ.

В своей книге Эва говорит, что именно Перон – а она приписывала ему все, кроме разве что сотворения мира, – научил ее обращаться с людьми, но похоже, большую роль в этом сыграл ее прежний опыт, позволивший ей прибрать к рукам всю сеть творившихся рядом с ней интриг и предательств. Образно говоря, Эва вызвала на поединок целую организацию – ГОУ, и победила.

Но она не смогла бы ни выжить, ни победить без потворства Перона, чью привязанность она культивировала со всем возможным усердием. Если в том обожании, которое она бесконечно выражала по отношению к нему, и была какая-то доля искренности, то Эва и сама не могла бы сказать какая. Те, кто близко знал ее, говорят, что в сердце этой женщины таились неисчерпаемые запасы страсти и любви. И конечно, ее любовник, который был на двадцать четыре года старше, не мог обнаружить расставленные на его пути ловушки и, даже если бы хотел, не сумел бы устоять перед фальшивой лестью, которой она его опутывала. Здесь крылась его слабость, и наверное, по-настоящему он любил в Эве именно это идеальное отражение своей личности. Сила и высокомерие Эвы бросали вызов собственническим инстинктам слабохарактерных мужчин – словно обладание подобной женщиной помогло бы им приобрести аналогичные качества. Ее безжалостность пробуждала желание сильнее, чем любовь, а в те времена, как и в первые годы их брака, ко всему присоединялось еще и сладострастие, которое позже она ввела в определенные рамки, хотя так и не узнала спокойного, расслабленного удовлетворения, которое приходит, когда человек любит и по-настоящему любим. Но как бы она ни вертела Пероном на людях и как бы ни пилила его дома, она всегда говорила о нем так, словно он был богом, – и перед этой лестью Перон не мог устоять.

Эва, будучи опытной женщиной, разумеется, не могла ожидать, что увлечение Перона продлится долго, даже если верила, что он любит ее по-настоящему. Возможно, она готова была стать его женой, однако же понимала, что люди его положения редко женятся на своих любовницах, а кроме того, в ГОУ у нее были враги, с которыми следовало считаться. Эти офицеры прилагали все усилия, чтобы заставить Перона порвать с Эвой. Но ее планы на будущее видны уже из тех ролей, которые она выбирала для себя на радио, – к тому времени она уже сама определяла свой репертуар; это в основном образы романтических женщин в исторических сериалах – таких, как леди Гамильтон и императрица Жозефина; и в интерпретации Эвы становилось ясно, что Нельсон или Наполеон ничего не добились бы без ума и мудрости их подруг.

Нет сомнения, что Эва с самого начала завоевала доверие Перона и он не скрывал от нее ни одной из своих амбиций. Она умела быть ревностной и внимательной слушательницей, и его, вероятно, подогревал ее неподдельный интерес; они обсуждали его планы, и то, как она позже с успехом использовала его методы, показывает, что Эва извлекла многое из этих бесед. Но ей мешала излишняя самоуверенность: события, с ее точки зрения, разворачивались недостаточно быстро, нетерпение заставило Эву забыть об осторожности и поставить под удар их общий успех и свое влияние. В кругу друзей – а кто мог быть уверенным в чьей-либо дружбе? – Эва похвастала намерением Перона сделаться вице-президентом. Можете себе представить последовавшую за этим ссору: у полковника в запасе был полный набор выражений из лексикона портовых грузчиков, а Эва умела кричать так же резко и пронзительно, как длиннохвостый попугай. Но в характере Перона присутствовала определенная мягкость, которая позволяла ему безропотно сносить диктат женщины, тогда как от мужчины он никогда ничего подобного не стерпел бы, и проблема была улажена, а осуществление планов отодвинулось на будущее.

Эти самые полтора года, когда Эва купалась в довольстве и благополучии, были самыми смутными в истории Аргентины со времен тирании Росаса за сто лет до этого.

Правительство, которое теперь оказалось целиком во власти военных, разделилось на два лагеря: одна фракция поддерживала генерала Роусона, человека мужественного и честного, который утверждал, что Аргентина должна исполнять свои обязательства перед союзниками, порвать с рейхом и обуздать нацистских агентов, которые, используя Буэнос-Айрес в качестве базы, наносили большой урон морскому судоходству в Южной Атлантике. Другая, более сильная фракция, все еще находилась под властью давних чар германского милитаризма и продолжала считать, что рейх непобедим. Перон поначалу был скорее орудием, нежели лидером пронацистской группировки; военные собирались использовать его до тех пор, пока он служил их целям.

Примерно через неделю после землетрясения в Сан-Хуане Рамирес – Дирижерская Палочка (а он и вправду позволял крутить собой туда-сюда, подобно дирижерской палочке) – был вынужден под давлением общественного мнения в своей стране и за границей разорвать отношения с Германией, вызвав тем самым крайнее недовольство ГОУ. Перон, при всей своей симпатии к нацистам, должен был втайне радоваться, поскольку это превосходно служило его целям, а для их достижения он был готов кричать «Viva la Democracia!»[14] или же, как он без тени смущения признавал позже, стать коммунистом, если коммунистической станет его страна.

Вскоре было объявлено, что президент Рамирес вынужден подать в отставку по состоянию здоровья. Поскольку парой дней раньше он появлялся на публике в добром здравии, это вызывало некоторые подозрения, но когда репортеры обратились с вопросами к Перону – они уже начинали привыкать к его роли официального глашатая, – тот вежливо заверил их, что ничего из ряда вон выходящего не происходит.

Позже стало известно, что несколько офицеров вызвали Дирижерскую Палочку посреди ночи (среди них были и те, кто всего лишь месяцем ранее публично заверял его в своей личной преданности) и, под прицелом револьверов, заставили его объявить о своей отставке. Две недели спустя отставку утвердили официально, и место Рамиреса занял полковник Эделмиро Фаррел, который тут же назначил своего друга Перона военным министром. Неизвестно, понимал ли Фаррел, к чему это приведет (Рамирес, будучи военным министром, впоследствии заместил президента Кастильо и в свою очередь был смещен Фаррелом, своим военным министром), но у новоиспеченного президента практически не оставалось выбора. Он был не более чем марионеткой, что сразу же подтвердила его пресс-конференция, на которой он заявил лишь, что целиком и полностью согласен с тем, что сказал полковник Перон.

Перон и Эва сошлись как раз в эти дни радикальных перемен, так что она была с ним с первых шагов его карьеры и играла важную роль во всех последующих событиях, даже если это не сразу проявилось со всей очевидностью.

Фигура Хуана Доминго Перона стала вырисовываться где-то позади президентского кресла, но публика, как всегда бывает, не могла составить ясный портрет этого человека. О его прошлом никто ничего не знал; все свои личные амбиции он с успехом скрывал под улыбкой и с видом обманчивой откровенности обещал возвращение гражданских свобод и защиту прав трудящихся. Даже самые опытные из профсоюзных лидеров, самые прозорливые из либералов и самые антимилитаристски настроенные из социалистов были готовы поверить его обещаниям. Но в те же полтора года, когда Перон стал военным министром, потом – в придачу к этому – возглавил Секретариат труда и, наконец, прибавил к первым двум должностям пост вице-президента, практически всем претензиям на защиту гражданских свобод пришел конец, а со дней Иригойена это могли быть не более чем претензии. Газеты закрывались, лидеров оппозиции арестовывали, профсоюзных руководителей заключали в тюрьму, а на их место приходили прихвостни Секретариата труда, забастовщиков сажали за решетку и пытали, университетских профессоров увольняли, студентов отправляли в колонии, а одну независимую школьницу, отказавшуюся писать сочинение, прославляющее Фаррела, исключили из школы и не принимали ни в какие-либо другие.

Хотя Перон и настаивал упорно на том, что «перонизм» является всецело самобытной доктриной, фактически он – не более чем фашизм, несколько видоизмененный, приспособленный к образу жизни и темпераменту южноамериканцев. Во время своего пребывания в Европе Перон особенно хорошо усвоил один урок: он понял, что можно сплотить рабочий класс и сделать из него орудие не менее эффективное, чем армия. Он преобразовал старый Национальный департамент труда в Секретариат труда, который получил статус министерства; а затем, подражая Муссолини, принялся объединять независимые профсоюзы в синдикат под маркой укрепления их мощи. Так появилась Генеральная конфедерация трудящихся. Опираясь на всю мощь созданной им организации, Перон мог теперь учредить специальные суды, которые разбирали разногласия между рабочими и руководством, как это делалось в Италии, и подбивали трудящихся добиваться повышения заработной платы и улучшения условий труда. Эти меры действительно были необходимы, и рабочие, которых так долго эксплуатировали и которые в подавляющем большинстве отличались совершенной политической наивностью, не видели, что за гроши продают свою независимость, а в пылу всеобщего энтузиазма никто не заметил, как ветеранов профсоюзного движения постепенно заменили ставленники Перона, способные добиться для рабочих столь многих выгод. После того как удалось поднять заработную плату на тридцать, сорок и даже пятьдесят процентов, добиться ежегодной премии в размере месячной зарплаты для каждого рабочего, установить оплачиваемые отпуска и бюллетени и обеспечить защиту от несправедливых увольнений, неудивительно, что профсоюзы были готовы носить Перона на руках. Теперь он мог похвастать, что за его спиной стоит армия из тысячи обученных солдат и четыре миллиона рабочих, вооруженных дубинками. Но такая ситуация представляла угрозу не только для противников Перона, но и для тех, кто его поддерживал. С высоты своего положения он мог натравливать одних на других, мог обращаться с рабочими с армейской суровостью, когда они отказывались ему повиноваться, и грозить армии гражданским бунтом в том случае, если она откажет ему в поддержке. Но общественности дозволено было лишь лицезреть его вкрадчивую улыбку и слушать его обещания; любая радиостанция, которая отважилась бы критиковать его, тут же лишилась бы своей лицензии (в этом Перону деятельно помогала Эва), и всякую газету, выступившую против него, скорее всего закрыли бы.

Аргентинцы – не бунтари по природе; обитатели богатых столичных провинций в большинстве своем живут чересчур комфортно и сыто; а те, кто по-настоящему беден, при этом невежественны и зачастую так далеки от столицы, что дела правительства их вроде как и не касаются. И тем не менее недовольство в стране нарастало. Portenos, для которых потеря собственного достоинства ужасней, чем потеря свободы, и так воротило с души от того, как откровенно правительство ухаживало за рейхом – симпатии гражданского населения были обращены скорее к Англии и Франции, с которыми Аргентина издавна вела торговлю и имела культурные связи; а тут они почувствовали себя еще более униженными, обнаружив, что их страна, по словам Черчилля, «выбрала себе в кавалеры врага, и не просто врага, но и проигравшую сторону». Им не позволили даже порадоваться победе союзников, потому что в день освобождения Парижа (а Париж всегда был духовной родиной для образованных аргентинцев) трехтысячную толпу, собравшуюся, чтобы отметить это событие, разогнали силами полиции; когда пал Берлин, все торжества были запрещены, а на группы, которые все же осмеливались вместе праздновать победу, нападали хулиганы, которых полиция оберегала и поддерживала. Декларация о вступлении Аргентины в войну в последнюю минуту, когда правительство, наконец, убедилось, что Германия проиграет, только добавляла portenos унижения.

После капитуляции Японии толпы народа хлынули на улицы, и в последующей за тем стычке с полицией были убиты два студента. Их смерть вызвала волну забастовок среди студентов и университетских преподавателей по всей стране. В Буэнос-Айресе восемьсот юношей и девушек забаррикадировались в здании университета; полиция окружила здание, открыла по нему огонь и, наконец, пустила в ход слезоточивый газ. Студенты защищались столами и стульями. Молодых людей в конце концов притащили в специальный отдел полиции, а девушек доставили в тюрьму Сан-Мигель, где обычно держали проституток. В прессе, контролируемой правительством, появились направленные против них клеветнические статьи.

Полицию Буэнос-Айреса тогда возглавлял полковник Филомено Веласко; он получил этот пост из рук Перона, и какое-то время эти двое были близкими друзьями. Эва с некоторым сомнением относилась к этой дружбе, хотя ее смущали в Веласко отнюдь не его методы (после того как она в итоге выдворила его с должности, эти методы не изменились), а сам полковник, поскольку он был не вполне готов следовать ее руководству. Избранные им приемы арестов вошли в поговорку (его тюремщики, подобно агентам гестапо, прибывали на место посреди ночи, чтобы утащить свою жертву), и его садистские методы допросов были тоже хорошо известны.

В сентябре 1945 года состоялся мощный антиправительственный марш протеста, и генерал Роусон, который всеми силами защищал идею сотрудничества с союзниками, с ликованием приветствовал проходящие внизу толпы с балкона (его дом располагался на пути к конгрессу). Его за это не слишком сильно попрекали, так что он, не удержавшись, согласился возглавить заговор, который составил вдвоем с товарищем – офицером из командования одного из гарнизонов в провинциальном городе Кордоба. Но ровно через неделю, когда они уже были готовы двинуться маршем на Буэнос-Айрес, он вместе с остальными конспираторами был внезапно арестован и отправлен за решетку.

Нельзя сказать, что военные поверили хоть на мгновение добродушной улыбке Перона. Когда он получил пост в Секретариате труда, всем казалось, что он взялся за неблагодарную работу, но офицеры с растущей тревогой наблюдали за тем, как он сплачивает профсоюзы, превращая их в оружие, направленное против них; с еще большей тревогой они следили за махинациями подружки полковника, которая, казалось, все меньше и меньше удовлетворялась своим успехом на радио и счастливой творческой судьбой (они готовы были позволить ей и дальше извлекать из этого доход) и все больше влезала в правительственные дела, советуя вице-президенту, кому отдать ту или иную должность, а кого устранить. Более того, эти должности чаще отдавались ее друзьям и родственникам, нежели друзьям и родственникам Перона.

Мать Эвы, вечная донья Хуана, завела себе нового друга. Это был некто Никколини, почтовый служащий. Эва использовала свое влияние на Перона, чтобы добиться для Никколини должности директора почт и телеграфа. Чиновник, занимающий такой пост, становился довольно влиятельным, поскольку именно он осуществлял контроль за радио, кинопроизводством и за всеми средствами массовой информации. Эва с самого начала урвала для себя кусочек этого пирога, поскольку прежде столь важный пост занимал ее предыдущий друг – полковник Имберт, что, разумеется, было его самой привлекательной чертой. Но теперь, когда его сменил очередной любовник ее матери, Эва целиком взяла дело в свои руки: всем было ясно, кто на самом деле контролирует почту и телеграф.

Таких вопиющих злоупотреблений ГОУ стерпеть не могла. К тому времени стало уже очевидно, что Перон, несмотря на все свои заверения, что он не преследует никаких личных целей, собирается выставить свою кандидатуру на выборах, которые, если только не начнется гражданская война, ожидались в самом скором времени. Он уже заигрывал то с одной, то с другой политической партией и за одну ночь мог беззастенчиво сменить маску профсоюзного деятеля на образ убежденного консерватора. Если его выберут, Эва окажется вне досягаемости. И поскольку народ требовал реформ и жаждал серьезных перемен в политике, офицерам под командованием генерала Авалоса в Кампо де Майо показалось, что настал подходящий момент для того, чтобы бросить Хуана Доминго (а вместе с ним, между прочим, и Эву) на съедение волкам.

Они представили Перону ультиматум, и он, поскольку всегда предпочитал действовать скорее благоразумно, нежели смело, принял его. После беспорядков последних месяцев он уже не был уверен, стоят ли эти четыре миллиона рабочих с дубинками у него за спиной или прямо перед ним, и, вероятно, сумел убедить Эву, что временная отставка станет политически верным шагом.

10 октября 1945 года радио и газеты сообщили, что полковник Перон сложил с себя полномочия вице-президента, военного министра и главы Секретариата труда и обеспечения.

Эва проиграла.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.