Государственная граница

Государственная граница

После посадки в седла капитан Корзинин объявил задачу следующего этапа рекогносцировки. Через тридцать сорок минут мы выйдем к государственной границе.

Путь, рассчитанный без учета местных обстоятельств, занял в три раза больше времени. На дороге из Лудзина к Устилугу группа более получаса шла пешком. Я следил за картой. На расстоянии в полтора километра от берегов Западного Буга капитан подал команду: «Ложись... по-пластунски!»

Движение таким способом требовало много усилий, а в жаркий день ничего худшего придумать невозможно. Группа растянулась. Преодолен пологий склон, лощина, еще двести шагов по влажному грунту. Новый подъем. Знаки запретной зоны. Поля не обработаны — в густом высоком бурьяне — красные маки, ромашки, чертополох.

Передо мной, не отрываясь от земли, ворочая лопатками полз лейтенант Величко. В бурьяне мелькают каблуки и спины. Глаза заливает потом.

Преодолен последний рубеж. Открылся вид на Западный Буг. Под обрывом струится вода среди прибрежных зарослей. Внимание приковано к двум солдатам в зелено-серых мундирах на другом берегу. Оба с оружием, в касках. Один стоял, не двигаясь, другой шагал тропой, будто мерял расстояние к одинокому дереву и обратно.

А выше — линия горизонта. В северо-западном направлении возвышалась поросшая лесом конусообразная высота. Петляет на поворотах дорога. Появился один, другой автомобиль. Поднималась позади пыль.

Меня уже не занимала открывшаяся перед глазами-панорама местности. У подножия высоты происходит то, что представляло чисто профессиональный интерес. Немецкая конная батарея занимала огневую позицию. Четыре орудия, наверняка гаубицы, по два уноса в каждом и один на передках. Мигом сняты чехлы. Орудийная прислуга действует споро. Приводимые в движение наводчиками орудийные стволы ползут быстро вверх. На стволах дульные тормоза — по-видимому, это 105-мм гаубица, орудие образца 1915 не то 1918 гг., состоящее в штатах полковой батареи пехотного полка, а также во всех трех дивизионах артиллерийского полка пехотной дивизии. 105-мм гаубицы по своим баллистическим характеристикам уступают 122-мм гаубицам образца 1936 г.— основному калибру нашей дивизионной артиллерии.

За поворотом дороги пехота — три-четыре десятка солдат — занималась трассировкой или оборудованием окопов. Это все, что я успел разглядеть в течение примерно минуты после того, как выдвинулся на уровень командиров, которые вели наблюдение.

Лейтенант Величко, открыв карту, вернул меня к исполнению обязанностей. Ориентирование не заняло времени. В южной части панорамы — изгиб дороги на склоне высоты 187,7, влево 4-90 — в знойной дымке вырисовывались два костела — один шпиль выше, чем другой в черте, несомненно, Грубешува, самого крупного населенного пункта на всем обозреваемом пространстве по ту сторону Западного Буга.

Пользуясь картой лейтенанта Величко, я стал переносить на свою линию государственной границы. Граница у Литовеж выходила на Западный Буг и шла дальше по восточному берегу реки, обрисовывая ее изгибы. На карте русского генерального штаба никаких разграничительных знаков, разумеется, не было. Вся местность по обе стороны реки лежала в пределах бывшего царства Польского,так именовались тогда эти земли Российской империи.

К началу занятий я успел дотянуть линию государственной границы до Устилуга. Командиры батарей в качестве стреляющих выполняли вторую задачу. Измерение отклонений разрывов производилось на пунктах сопряженного наблюдения дивизиона (СНД), развернутых на базе немногим более двухсот метров. Вместо штатных приборов лица, работавшие на пунктах, пользовались биноклями.

Занявший позицию в стороне разведчик, на которого возложена обязанность вести наблюдение за местностью, доложил:

— Ориентир номер три... всадники... дальность полторы тысячи метров!

Капитан Корзинин намеревался делать разбор первой стрельбы, подал команду «Стой!».

Лейтенант Луценко, вместе со мной обслуживавший правый пункт СНД, отложил в сторону бинокль. Помимо двух-трех караульных, несших охрану границы, на противоположном берегу никого не было. Появились всадники. Что-то неприятное шевелилось в душе. Немцы вели себя непринужденно, тогда как на нашей стороне не заметно признаков жизни, она казалась совершенно безлюдной.

Но я позабыл об этом, когда семь всадников двинулись к берегу. Пехотинец в каске взял оружие на караул. Неужели немцы намереваются омыть в реке копыта коней?.. Нет, у самого уреза воды старший удержал коня. В завидном порядке остановились и все остальные. Но ненадолго. Старший заставил коня войти в воду. Какая наглость! Реку принято считать ничейной, пренебрежение ее нейтралитетом приравнивалось к нарушению границы. Немцы, будто развязали вдруг им руки, оживленно жестикулировали и взялись все, как один, за бинокли.

— Черт побери! — выругался капитан Корзинин.— Называется добрососедство... Точно на охоте... господа...

Сделалось жарко. Сырая, пропотевшая одежда! Я не замечал этого до последней минуты.

Немецкие офицеры, не двигаясь с места, продолжали о чем-то толковать, кажется, спорили. В линзах моего бинокля лица, погоны. Глазеют, сидя в седлах. А тут? Нельзя позволить себе встать на ноги... И маскировка ни при чем. Мы прячемся... это унизительно!

И, повинуясь общему порыву, все вдруг поднялись. Немцы пришли в замешательство. Еще бы! На берегу столько людей!

Послышался испуганный крик, невидимый пограничник призывал к соблюдению режима. Прошла какая-то минута. Пограничник переместился ближе, голос слышен отчетливей.

— Коней! — подал команду капитан Корзинин.

Взмыли сигнальные флажки. Обычно невозмутимый, командир дивизиона нервно шагал, звеня шпорами. Лейтенант Величко складывал карту. По склону неслись во весь опор коноводы. Пограничник запнулся и умолк. — Садись!

Рекогносцировочная группа — четырнадцать всадников —,мгновенно развернулась. Лошади с места взяли в карьер.

Чувствовал я себя скверно, командир батареи, кажется, тоже, перед глазами маячили немцы, растерянно взывал пограничник. Капитан Корзинин вел коня переменным аллюром, то и дело срывался в карьер и, не оглядываясь, напоминал о дистанции. Только на окраине села Изув закончилась скачка. Объявлен тридцатиминутный привал. Распаленные лошади глотают воду ведро за ведром.

Возобновились занятия. Около трех километров, с южной окраины с. Лудзин, рекогносцировочная группа двигалась пешком. И снова по-пластунски на гребень для занятий НП. После с. Изув рекогносцировался район с. Верхнув.

По пути встретился огневой разъезд 1-й батареи нашего дивизиона. Старший разъезда — командир 2-го огневого взвода, один командир орудия и остальные лица из состава разъезда изучали состояние дорог для выдвижения район предполагаемых огневых позиций.

Село Верхнув и его окрестности лежали на стыке секторов смежных опорных пунктов. Траншеи и ходы сообщения тянулись через лощину от одного дота к другому. Группа пехотинцев подносила дерн, другие занимались укладкой.

Капитан Корзинин подал команду «Отбой!». Неожиданно над головой появился немецкий самолет-разведчик. Какая возможность разглядеть с близкого расстояния! Но капитан Корзинин запретил подниматься, а в положении пластуна, застигнутого командой «Стой!», не много увидишь.

Уже в сумерках рекогносцировочная группа вернулась к месту, откуда ушла утром. У ворот командира дивизиона встречал дежурный с рапортом. В конце перечня дневных происшествий лейтенант, поставленный уставом во главе внутреннего наряда и караула части, сообщал с указанием точного времени о том, что дежурный по штабу 5-й армии интересовался инцидентом, который произошел на границе в ходе рекогносцировки. В Луцке об этом стало известно час спустя. Связь оповещения как будто функционировала нормально.

* * *

Перед каждым орудием установлен на кольях ящик от снарядов. Одна половина его предназначена для чистой ветоши, другая — для ветоши, бывшей в употреблении. В летнее время в конце дня промасленную ветошь полагается уносить во избежание самовоспламенения.

Я застал старшего сержанта Проценко в парке. Огневые взводы занимались в течение дня по расписанию. Происшествий, за исключением отдельных нарушений воинского порядка со стороны двух-трех лиц, не произошло. Помкомвзвода назвал фамилии. Приняты меры. Проценко задержался в парке, обнаружил использованную ветошь в ящике 3-го орудия. Командир батареи приказал докладывать ему по каждому случаю несоблюдения мер противопожарной безопасности.

Из парка я пришел на коновязь. Перикл мирно жевал сено, уткнув морду в кормушку. Кобылиц не было, значит, оба младших лейтенанта еще не вернулись с ужина.

За монастырской оградой во дворе уже было темно. В окне канцелярии мерцал свет. Лейтенант Величко сидел в кресле с чашкой чая в руках.

— Хотите? Для участников рекогносцировки ужин приготовлен в столовой рядового состава... посыльный принесет.

Я доложил о том, что видел на коновязи, в парке.

— Снова ветошь? Командир третьего орудия, выясните, в чем дело. Завтра к утреннему осмотру доложить.

Раздался стук в дверь. Вошел Гаранин.

— Ну что ж, товарищи командиры, будем ложиться спать? — Лейтенант Величко прошел с угла в угол, снял снаряжение, оружие.— Устраивайтесь... спокойной ночи.

Я уже засыпал. Слышу, Гаранин ворочается на своем диване.

— Извините, в тот раз, когда ехали на обед, я испугался... дело могло кончиться...

Меня клонило ко сну. Какой случай... и дело какое?

— В первый день... с этим Периклом... Думал, что Поздняков вам сказал.

Вот он о чем? Так обошлось же... Я уже позабыл. Подобные шутки среди конников, насколько я знаю, не считаются предосудительными.

— ...Мне неловко... хотел сказать, да вот... что-то помешало.

Пустяки, Гаранин совсем меня не обидел, но относительно Перикла... командир батареи, кажется, отдал приказание, чтобы предупредили... если это так, тогда Гаранину или Позднякову нужно объясниться с лейтенантом Величко.

— Гм...— Гаранин примолк.— Знаете, я не переношу хвастливых так же, как и неряшливых людей, они посягают на престиж военного человека.

Надеюсь, Гаранин не причислил меня к их числу. — Ну что вы...

Спасибо... Сон... мои веки слипались... Гаранин собирается сегодня отходить ко сну?

— ...Напялит снаряжение... ремень... как веревка на рубахе старообрядца, туловище перекосилось под тяжестью нагана, одежда топорщится, будто взывает к совести встречных. Чучело, да и только. Какой в нем прок? Не служит, а пробавляется за счет службы. Ну, ленив, слаб, неспособен... так это твоя забота... но как смеешь ты позорить тех, кому дорого имя воина... ты возбуждаешь неприязнь публики... будто мне, ему, нам всем присущи твои пороки... позорная слабость твоего духа,— Гаранин говорил о военных, полувоенных и гражданских людях, тех, которые играют в солдатики. «Военная струнка», если перенести на школьную почву, служит забавой. Детям нравится, они любят. Но ведь наше ремесло сегодня — это пот, а завтра — кровь и гибель. Разве можно этим играться? Школьник по малолетству не понимает смысла клятв, пресыщается словами и уносит со школьной скамьи в жизнь бездумное, по-детски легкомысленное отношение к одежде, терминологии и дисциплине воина.

Гаранин увлекся и стал говорить довольно громко. Лейтенант Величко приподнялся на койке.

— Который час, вы знаете? — осветил фонариком свои часы.— Спите... спокойной ночи.

Прошло не знаю сколько времени, пять минут, может, четверть часа. Гаранин поднялся, оделся, обул сапоги и прошел к вешалке, где оставил оружие.

— Как там командир орудия, дежурный по батарее... и на конюшню не заглядывал, ждал отбоя, пойду проверю,— проговорил он и вышел.

Сон рассеялся, я думал о Гаранине. Кажется, прямодушный парень. Уж не обиделся ли моим безучастием тому, что волнует его солдатскую душу?

У меня под головой снаряженный пистолет с двумя обоймами, планшетка, на спинке стула — клинок, две пачки патронов, уже очищенных от складской смазки. Пистолет сегодня вечером принес воентехник Хан взамен нагана, которым вооружились выпускники училища. Я одел снаряжение и покинул канцелярию. В коридоре темно. Два фонаря в разных концах освещали конусом сводчатый потолок, фигуру дневального у тумбочки. Во дворе встретился Гаранин.

— Куда это вы? Поглядеть на Перикла? Прошлой ночью вы, кажется, проверяли наряд?

В черном бархатном небе рассеяно множество звезд. Светлеющей дугой склонился к горизонту Млечный путь. Тянет откуда-то прохлада, за оградой перекликались перепела.

На проволоке, которая натянута вдоль кормушек, подвешены три-четыре фонаря. Лошади лежат между цымбалинами в ряд. Дневальный под грибком, настороженный голосом Гаранина, поспешно сбросил с плеч шинель. Лица, несущие службу наряда, не подчинены своим начальникам, но, по правилам этикета, встречали посещающих коновязь командиров.

Перикл был уложен на ночь, как полагалось, на удлиненном чембуре. Стойло убрано. Лошади похрапывали перед кормушками.

Гаранин осмотрел свою кобылицу, сделал какое-то замечание дневальному. В конце коновязи возвышается штабель бревен.

— ...Что-то не идет сон, присядем,— Гаранин опустился на бревно, закурил и снова завел разговор об экстерьере Перикла.— Сущий дьявол жеребец ваш... Сам я мучился с ним целую неделю... не дался... по-моему, недостатки в выездке... хотя по возрасту...

Мерный шаг за углом заставил Гаранина притушить папиросу. Мы поднялись. Разводящий с фонарем в руках провел смену караульных к фуражному складу. Фонарь мелькал в такт шагам и скрылся за углом монастырской изгороди. Прошла смена в обратном направлении.

— Как вы думаете,— переменил тему разговора Гаранин,— ...караульная служба есть выполнение боевой задачи...— необыкновенно разговорчивый сегодня младший лейтенант сравнивал условия, когда начинал службу, с нынешними. Сказывается благотворное влияние мер, принятых после финской войны наркомом обороны, в укреплении дисциплины.

Младший лейтенант Гаранин придерживался взглядов командира батареи. Хорошо. Чем это объясняется? Совместной службой?

— В третьей батарее я два месяца из десяти лет службы...

Младший лейтенант одел мундир командира по собственному желанию?

— Как вам сказать... меня тяготила служба... обидно было в первое время. Младший командир — подумаешь, начальник. А попробуй- заикнуться... наделен властью неограниченной, как монарх. Потом понял: командир имеет столько прав, сколько обязанностей. У рядового права шире, обязанности — наоборот...

И это определило выбор Гаранина?

— Мои мечты еще со школы занимала геология... и наверняка бродил бы я в тайге с теодолитом...

На коновязи беспокойно ржала лошадь. Гаранин поднялся, чтобы помочь дневальному, но надобность, кажется, отпала.

— ...Расстаться с грезами меня заставил случай, скорее наваждение...— Гаранин притушил папиросу,— нет, дневальные не справятся, пойдемте...— тревога, однако, улеглась прежде, чем мы явились.

— ...Товарищ младший лейтенант, не знаю, что такое с конями,— жаловался дежурный по конюшне,— брыкаются, вскакивают ни с того, ни с сего. Лошадь лягнула копы том другую, та едва не оборвала чембур, ровно белены объелись. И прошлую ночь наряд гадюку в кормушке нашел... кони ржут, всхрапывают, будто черт привиделся.

— ...Нужно спросить ветеринара,— решил Гаранин, когда дежурный удалился,— уже несколько дней жалуются люди... Я не пойму, что беспокоит животных... Кормятся вроде нормально,— он занял прежнее место, зажег папиросу,— я был командиром первого орудия седьмой батареи сто первого корпусного артиллерийского полка... При заезде на позицию... галопом., у подседельной лошади первого уноса оборвалась постромка. Ездовой спрыгнул, подручная лошадь упала... В общем, орудие опрокинулось... трехтонный ствол — с салазок к черту, передок разбит, наводчик погиб... Три других номера получили тяжелые травмы... упряжка вся искалечена. Главный виновник... я, командир орудия... причина — изношенные постромки. Перед тревогой старшина принес со склада новую сыромятину. Командир первого огневого взвода приказал заменить. Взвод стоял пожарным, сменился в полночь, и тут — тревога. Командиры возместили убыток, нанесенный полку, а меня... разжаловать и на всю катушку гауптвахты строгого режима,— Гаранин погасил папиросу и умолк.

Неужели служба прельстила карцером разжалованного сержанта?

— ...Вы не хотите слушать? — спросил младший лейтенант и продолжал: — Караульное помещение времен русско-японской войны... потолок — шесть метров, зарешеченное окошко в стене... куда не повернешь глаза — пусто, глухо... нары опускались на четыре часа. Выводной приносил фонарь только к приему пищи, остальную часть суток я шагал из угла в угол... вспоминал... чаще одно и то же... когда учился... начальник полковой школы... капитан Кунцевич... на редкость удивительный человек, умелец, знаток... стрелял... разгонит коня галопом... и с двадцати шагов в десятку... А рубка!.. Поводья бросит, шашки в обеих руках, и не пропустит ни одной лозы... На снарядах работал... перекладина, брусья, кольца... дух захватывало! В физзал приходил от пяти до шести, как раз свободное время, следом бегут курсанты, красноармейцы из батареи обслуживания, из линейных подразделений... битком набито... Загляденье. Но строг. Не попустит никому. Я исполнял три месяца обязанности каптенармуса школы, начальник обращался со мной удивительно просто, с каким-то участием... старый офицер... Меня пугало искренне открытое высокомерие, доверительность и чистосердечие тона. Он часто говорил: «Военный человек, братец Гаранин, живет в стеклянном доме... и носит прозрачную одежду... издали видно, чем он занят... Скажите, братец Гаранин, что есть ниже существа, живущего обманом?..» И вот знаете? Втемяшились мне в голову стеклянный дом, одежда, и я думал... до Кунцевича мне далеко... но неужели ты, братец Гаранин, слабее многих других, кто носит по праву прозрачную одежду?

Кто-то едет. Приглушенно постукивали копыта. Младший лейтенант Поздняков возвращался с ужина.

— Э... э... времени-то вот сколько, а случись тревога? — спросил Гаранин с деланной строгостью.

— ...Не беспокойтесь, связной начеку, в сеннике. Верно, спит... Дневальный? Вот вам поводья, кобылке моей сейчас же сена. Связного отправляйте в казарму. Зря я остался...— Поздняков расстегнул подпруги, снял седло.— Битых два часа пришлось слушать проповедь... скука,— он взял под локоть Гаранина.— Извините... нужно потолковать по поводу оплаты обедов... и еще кое о чем.

Я вернулся в канцелярию, прошел ощупью к окну. До подъема оставалось три часа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.