14 «Черный, коричневый, беж»

14

«Черный, коричневый, беж»

В 2004 году я обратилась к продюсеру Брюсу Рикеру с вопросом, не сохранились ли у него записи разговоров с Никой для документального фильма о Телониусе Монке «Неразбавленный виски». Прошло почти сорок лет с тех пор, как братья Блэквуд сняли фильм с Монком и Никой, двадцать лет – с тех пор, как Рикер, Клинт Иствуд и Шарлотта Зверин представили римейк этой картины. Я не надеялась, что отснятые материалы уцелели, но однажды вечером, вернувшись с концерта в свой нью-йоркский отель, обнаружила на стойке регистратора CD, завернутый в бумагу с криво надписанным именем «Ника». Я вставила диск в плеер и услышала голос Ники. Это было так неожиданно – ее голос так близко, казалось, вот-вот ее призрак похлопает меня по плечу. Такой знакомый голос, низкий и хрипловатый от постоянного курения, вместо знаков препинания – неподражаемый горловой смех.

Интервью записывалось в 1988 году. Рикер приехал к Нике в Уихокен, чтобы записать ее воспоминания о Монке. Желая развязать ей язык, он откупорил бутылку вина, потом вторую, однако Ника пила только чай, а Рикер напился до такой степени, что под конец разговора уже плел какую-то чепуху – и сам потом об этом со смехом рассказывал. Ника же в этом разговоре точна и последовательна. В интонациях ее слышна грусть, когда она вспоминает прошлое, да и голос уже ослаб, но слова подобраны верно, и Ника сразу же одергивает собеседника, если замечает малейшую его ошибку.

– Нет, Брюс, это было не так, – говорит она. – О чем это ты? – Посмеивается. – Неправда! – Уже с возмущением.

Я не могла уснуть, я слушала запись, возвращалась к началу разговора, слушала снова, выясняя даты, исправляя свои неверные представления. Сидела до рассвета, и моя затея – написать о Нике – тут-то и поглотила меня целиком. Наконец-то пришли ответы на некоторые важнейшие вопросы. Смутная картинка оживала, фрагмент за фрагментом.

– Сказать по правде, в определенный момент я услышала призыв, – разносился по гостиничному номеру голос Ники. Она расхохоталась – не опровергая сказанное, скорее подкрепляя. В ее поколении смех нередко означал, что человека несколько смущает то, что он собирается сказать, но это для него очень важно. – Призыв. Призвание. – Она так и сяк пробовала слово на вкус. – Я его услышала. Можете себе вообразить?

Обычно это случается со святыми – они слышат призыв свыше, получают знак, ощущают необоримое желание посвятить свою жизнь Богу. Какое еще призвание – у Ники, выросшей без веры?

– Я жила в Мексике, все эти правила поведения в посольстве и прочая хрень, и у меня был друг, который разбирался в музыке. Он покупал для меня пластинки, я ходила к нему их слушать. Дома у себя я их слушать не могла, не та атмосфера.

И дальше Ника рассказала о том, как этот ее друг приобрел пластинку (78 оборотов) с симфонией Дюка Эллингтона «Черный, коричневый, беж», той самой, которая впервые прозвучала в Нью-Йорке в 1943 году. Эллингтон называл ее «параллелью к истории негров в Америке».

Кто-то воспринял симфонию как политический манифест, кто-то – просто как замечательный джаз, Ника же услышала призыв.

– Я поняла: мне следует быть там, где эта музыка. Вот что мне суждено. Я должна как-то быть к ней причастна. Призыв был отчетливый и недвусмысленный. И вскоре я убралась из Мексики. Да, самый что ни на есть настоящий призыв. Странная штука.

Я пыталась осмыслить это заявление в свете семейной истории. У прежних поколений Ротшильдов призвание безусловно было – финансовое. Вся семья объединилась в усилии выстроить огромный банк. Их обвиняли также в распространении «культа материального». У брата Ники и у сестры Мириам тоже обнаружилось призвание – к науке. Возможно, думала я порой, и жизнь Либерти сложилась бы счастливо, обрети она эту великую страсть. И если бы Чарлзу позволили следовать призванию, быть может, его жизнь не завершилась бы так страшно? Слова Ники о призвании могли обозначать эту наследственную склонность зацикливаться до степени одержимости. Я видела, как Ротшильды – в том числе моего поколения – способны «фиксироваться» на чем-то и следовать за этой мечтой решительно, целенаправленно и неумолимо.

Ника не сразу поняла, как ей откликнуться на призыв. Она все еще жила в Мексике, Жюль по-прежнему был погружен в эту «идиотскую» жизнь дипломата. «Атмосфера» в доме становилась все хуже, Ника изобретала предлоги, чтобы вновь и вновь отлучаться, ездить в Нью-Йорк. В одну из таких поездок она случайно услышала обрывок музыки – и тогда ее жизнь изменилась раз и навсегда.

– Я собиралась обратно в Мехико, мы там жили – году в 1948-м или 1949-м, – повествовала Ника, – и я заскочила по пути в аэропорт к Тедди Уилсону попрощаться.

Тедди был одним из тех друзей, кто посылал Нике пластинки. На этот раз он спросил, слыхала ли она о молодом человеке, Телониусе Монке, – только что вышла его первая пластинка.

– Я понятия не имела, кто такой этот Телониус. Тедди галопом умчался добывать пластинку, потом вернулся и поставил ее мне. Я ушам своим не поверила. Никогда ничего подобного не слышала. Наверное, раз двадцать подряд ее прослушала. На самолет опоздала. И вообще не вернулась домой.

С годами эта история вошла в джазовый фольклор: «Слыхал про безумную баронессу, которую околдовала песенка?» К примеру, Стэнли Крауч первым делом выдал мне именно этот анекдот, когда мы жарким майским днем начали в Нью-Йорке «разговор» (скорее, монолог), затянувшийся на четыре с половиной часа. Крауч порой прерывался лишь затем, чтобы большим белым платком промокнуть лоб, – и продолжал выкладывать свои неисчерпаемые, так мне казалось, сведения.

– Она сказала мне, что у Тедди Уилсона была эта пластинка и он предложил ей послушать. – Крауч в изумлении покачал головой, припоминая подробности. – Сказал, что она услышит уникальную вещь. Поставил ей «Около полуночи», а она, как она говорила, никогда не слышала подобного звука, такого звука и чувства, и она просила его ставить пластинку снова и снова, это, как она утверждает, было похоже на колдовство, наложенное винилом заклятие, только заклятие само по себе не действовало, ты сам должен был ему помочь. Сам. Только ты – и никто другой. Она все глубже в это погружалась с каждым разом, слушая эту пластинку. Музыку объяснить невозможно, никто не скажет, в какие края эта песня ее перенесла, но одно она знала твердо: ей нужно познакомиться с парнем, который написал эту песню.

Вдруг за окном гостиничного номера вспыхнул свет. Грузовики, вывозящие мусор, прогрохотали по мостовой, звенели пустые баки. Полицейский автомобиль пронесся по направлению к центру, сирена завывала, точно настойчивый, бессовестный комар. А я, не замечая ничего вокруг, проигрывала тот диск снова и снова, пыталась понять, что в нем удивляет больше: та простота, с какой Ника рассказывает, – будто нет ничего естественнее, чем опоздать на самолет, бросить мужа и детей лишь потому, что ты услышала песенку, – или ее спокойная уверенность, словно она указывает незнакомцу дорогу к ближайшей достопримечательности.

Я закачала «Около полуночи» в свой айпод и стала слушать – слушать по-настоящему, как в первый раз. Не самая типичная для Монка композиция, но в этом человеке и в его музыке мало что назовешь типичным. Печальная, медленная, с сексуальным звучанием баллада, приправленная капелькой блюза и даже страйда. В начале дивное соло на трубе, затем вступает пианино, какое-то время играет на пару с рожком, мелодия перелетает от духовых к ударным и обратно, пока труба не отступит на второй план и до конца будет подыгрывать основной теме – и она, и струнные, и барабаны. Трое из четырех участников квартета прохлаждаются, лениво вторя мелодии фортепиано, – а пианист безоглядно мчится, пальцы захватывают по две, по три клавиши разом, то взмывают к высоким нотам, восходящее арпеджио, а потом будто вслепую приземляются на другом конце клавиатуры, своевольные, ошеломляющие, покоряющие. Потом на эту музыку сочинили стихи, но когда Ника слушала ее первые двадцать раз, то ее чувства захватила мелодия в чистом виде.

Монк никогда не пояснял, какой человек или какое событие побудили его сочинить эту песню. Он создал ее в девятнадцать, но записать смог лишь в 1947 году. С тех пор «Около полуночи» сделалась одной из самых знаменитых джазовых композиций, она включена по меньшей мере в 1165 альбомов. Один критик назвал ее «гимном джаза», многие считают, что она приносит удачу. Но, когда Ника слушала эту музыку, песню еще даже не крутили по радио. Эта песня была так похожа на саму Нику: красавица, которую никто не знает.

Ника слушала эту мелодию, а услышала нечто неуловимое. Ее друг, фотограф и писатель Вэл Уилмер поясняла: «Для фана музыка становится чем-то глубоко личным, она словно обращена только к нему одному. Она раскрывает человеку его историю, его жизненный опыт. Ребята не просто играют – они свидетельствуют».

Ника росла вместе с джазом. Это был саундтрек всей ее жизни. Ее отец покупал ранние записи Скотта Джоплина, Джорджа Гершвина и Луи Армстронга. В юность Ника вплыла на волне Томми Дорси, Бенни Гудмена и Дюка Эллингтона. А те, кто не играл в бальных залах Лондона, те окликали ее по радио.

Даже в недрах Африки, сражаясь за «Свободную Францию», Ника не расставалась с радиоприемником, Цирцеей, манившей в иной мир, иную жизнь. Брак обернулся разочарованием, послевоенное общество, слетевшее с катушек, тщетно пыталось восстановить прежний свой облик, а радиоволны доносили в Европу бибоп. Взрывная, анархичная, диссидентская музыка – в самый раз Нике под настроение. Эти ребята выкинули все правила в форточку, плевать хотели на правильную последовательность нот, отменили структуру во имя проворства и натиска. Под бибоп уже не споешь, не станцуешь. Многим он казался антимузыкой – словно кошки скребут по школьной доске, и смысла не больше, чем в дальнем гудке грузового поезда. Эта музыка заявляла: «Мне наплевать на условности, на то, кто что подумает, – я буду только собой, не прогибаясь, и вы ничего со мной не сделаете». Такое противоядие и требовалось Нике. Для таких, как она, отчаявшихся, на грани капитуляции, джаз – спасение.

– Прежде всего меня захватила именно музыка, – вспоминала она. – Никого из музыкантов я тогда не знала. Потом стала думать: если музыка так прекрасна, хороши и те, кто ее пишет. Теперь я знаю: так не бывает, чтобы человек играл с Птицей [Чарли Паркер], сэром Чарлзом Томпсоном и Тедди Уилсоном и при этом ничего собой не представлял. Нет, они очень похожи на свою музыку.

Друг Ники, музыкант и продюсер Квинси Джоунс, сказал мне:

– Джаз через смех преобразует тьму в свет, снимает боль от любовного разочарования и от чего угодно – превращает в потеху или помогает выразить и тем самым облегчить… Вот почему он был так востребован, охватил всю планету, каждую страну в мире.

Джоунс получил множество премий, его альбомы расходились многомиллионными тиражами, но он все еще помнил, как под конец 1940-х явился в Нью-Йорк с трубой под мышкой. «Я попал в страну чудес». Я словно увидела город его глазами.

В ту пору Монк, Квинси Джоунс и многие другие знаменитые в будущем джазмены никому не были известны: ребята, пришедшие в Нью-Йорк каждый своим путем. «Она же не знала заранее, что их ждет слава. Никто не мог это предсказать, тем более что они были, скорее, отщепенцами», – заметил в одном из интервью сын Ники Патрик. А Феба Джейкобс, подруга и современница Ники, напоминала: «Приличные девочки, вроде Баронессы, не водились с джазменами, ведь все знали, что джаз вылез из наркопритонов и борделей, что все эти музыканты – наркоши. Героинщики». Но Нике было плевать на чужое мнение.

Я старалась осмыслить, чем был тогда джаз, и поняла, что его символика, его культурное значение выходят далеко за рамки музыки как таковой – и его культурный смысл, и его эмоциональное воздействие. Джаз – это борьба чернокожих за свободу и равные права. Музыка стала голосом целого поколения, надеждой для миллионов. Рабы, лишенные не только имущества, но и традиции, культурного наследия, смогли захватить с собой на новую родину только музыку. Все у них отобрали надсмотрщики, а музыку не смогли отнять[9]. Блюз и джаз зародились на хлопковых плантациях, где звенели песни работников. Их отчаяние и их вера в лучшее стали музыкой, объединив несчастных на чужбине.

Сперва джаз даровал чернокожим изгнанникам надежду, позднее сделался для них источником существования. После освобождения для бывших рабов имелось не так уж много вакансий, но как раз в сфере «низкопробного развлечения» нашелся спрос. Под конец Гражданской войны обе армии избавлялись от лишних музыкальных инструментов, горнов и труб. Негры подбирали их, переделывали по своему вкусу – и получалось нечто, на удивление схожее с образцами, которые и сегодня обнаруживаются на Западном побережье Африки. В 1895 году впервые был записан на нотном листе регтайм, в 1899 году мир покорил «Рэг кленового листа» молодого, получившего классическую подготовку афроамериканского пианиста Скотта Джоплина. С тех пор джазом восхищались и его ниспровергали, любили и ненавидели, изучали и в упор не видели – не одно уже, несколько поколений. Он ускользает от лобовых определений, впитывает разнообразные ритмы, гаммы, синкопы и стили, от новоорлеанского Дикси и вальсов в духе регтайма до фьюжн.

Было бы натяжкой сравнивать внутренний опыт Ники с опытом афроамериканцев, но некоторое сходство все же есть. Гетто для нее было уже далеким прошлым, но именно эта память – память чужаков, изгоев среди чужого народа – побуждала ее и других Ротшильдов жертвовать во время войны всем, в том числе и собственной жизнью.

Ника чувствовала страсть и горечь, которыми пропитана эта музыка. Она знала, что женщины, как и чернокожие музыканты, ведут давнюю, ожесточенную борьбу во имя свободы, – и обе эти группы сталкиваются с глухим равнодушием общества, не желающим ничего менять. Роберт Крафт, музыкант и продюсер студии звукозаписи, знакомый Ники, сформулировал ситуацию весьма выразительно: «Америка только что победила в борьбе за свободу. Солдаты – черные и белые – спасли целые народы от фашистского, неандертальского, людоедского режима. А потом они вернулись в Америку, и их не пускают в ресторан с парадного входа – только со служебного, когда приглашают развлекать гостей. Они играли в отелях для белых, но не могли остановиться там на ночь – спать они отправлялись в другие гостиницы. Представьте себе, как накапливались напряжение, ярость, ненависть. Обязанность творческого человека – дать всему этому выход».

И творческие люди старались исполнить эту обязанность. Легенда джаза, друг Ники Сонни Роллинз говорил мне: «Люди, играющие бибоп, хотели, чтобы их признавали за полноправных людей, а не просто музыкантов. Чарли Паркер был человек в высшей степени достойный, и он хотел играть музыку с достоинством. Когда он играл, он не дергался, не трогался с места. Стоял очень прямо и играл. Никакой клоунады, никаких развлечений». О том же свидетельствует и Квинси Джоунс: «Музыканты заявляли: я не хочу развлекать публику, я хочу быть композитором вроде Стравинского, чистое искусство, без плясок, закатываний глаз и размахиваний руками».

– Музыка – мы-то с вами понимаем – преодолевает социальные и национальные границы, – продолжал свое рассуждение Роллинз. – Она объединяет людей разного происхождения. Можно себе представить, как это кружило голову Нике, выросшей в скованном, одержимом сословными предрассудками обществе.

– Мятежная музыка, сексуальная, возбуждающая. Баронесса в нее влюбилась, – рассказывал агент Монка Гарри Коломби.

Что важнее: джаз избавлял Нику от одиночества. Она обретала связь с другими людьми. Вспомним Пруста: «Музыка помогала мне погружаться в себя, открывать новое – то разнообразие, которого я тщетно искал в жизни, в путешествиях, вдруг вновь с острой тоской представилось мне, когда нахлынул поток звуков и его залитые солнцем волны подкатили к моим ногам». Для Пруста – вероятно, и для Ники – музыка была «средством сообщения душ». Музыка утешала ее, примиряла, возвращала гармонию. И вместе с тем вызывала резкие перепады настроения: то вознесет, то низвергнет. Музыка уводила ее прочь из этой «атмосферы», от всей этой «ерунды».

Я доехала на метро до авеню Рузвельта в Квинсе, где жил Тедди Уилсон, пристроилась за угловым столиком в кофейне. Можете смеяться – я взяла кока-колу, снова включила на айподе «Около полуночи» и попыталась вообразить себя Никой без малого шестьдесят лет назад. Несколько часов до отлета из Нью-Йорка – города, ставшего для нее символом свободы и самостояния. И вдруг она поняла, что не в силах вернуться в семью, за пятнадцать лет превратившуюся для нее в темницу. В квартире Тедди на этой самой авеню Ротшильда она расслышала в «Около полуночи» что-то, вновь придавшее ее жизни смысл. В тот момент она была незнакома с Монком, ничего не знала о нем – сто ему лет или пятнадцать. Конечно, она и представить себе не могла, к чему приведет их знакомство, какое место он займет в ее жизни. Придется мне, вопреки привычному скептицизму, просто поверить: мелодия – всего-то звучания три минуты и одиннадцать секунд – раз и навсегда изменила жизнь Ники.

Решение было принято: остаться в Нью-Йорке. И еще одно: познакомиться с человеком, сочинившим эту музыку.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.