3 Венгерская роза

3

Венгерская роза

В 1913 году, когда Ника появилась на свет, Ротшильды столкнулись с двумя крупными проблемами. Одну они себе подстроили сами, над другой не были властны. За истекший век Ротшильды возвели огромную империю, но мир, где существовала эта империя, уже рушился. Неизбежный упадок Австро-Венгерской империи на фоне экспансионистской политики ее соседей – Германии, Франции, Великобритании – означал, что равновесие сил в Европе вот-вот нарушится.

И в пору войны, и в мирное время Ротшильды были банкирами правительств и королей, подкрепляя своими деньгами мечты или опасения европейских государств. Они финансировали промышленность и армию, а потому говорили, что без совещания с Ротшильдами никто не объявит войну и не заключит мир. Когда разразился франко-польский кризис 1836 года, вдовствующая госпожа Ротшильд заявила: «Войны не будет: мой сын не даст на нее денег». То была не пустая похвальба: ее сын владел международной банковской корпорацией, которая непосредственно контролировала состояние экономики многих стран. Империя Ротшильдов простиралась от Баку до железных дорог Франции и Бельгии, и далее эти пути уводили через Испанию и Австрию в Италию. Торговля, арбитраж, рудники, продукты – все находилось в руках Ротшильдов, и эти руки дотягивались до Южной Африки и Бирмы, от Монтаны до Кавказа и далее.

Процветание финансовых империй зависит от стабильности политической ситуации. Но, хотя к мнению семьи еще прислушивались политики и лидеры государств, удержать Европу даже Ротшильды были бессильны и в отчаянии следили за тем, как весь континент соскальзывает в войну.

Но еще большая проблема грозила им изнутри: недостаток наследников мужского пола. Семейный бизнес был основан и управлялся по единому принципу: наследовать и продолжать его могут только мужчины из рода Ротшильдов. Это условие запечатлел в завещании отец-основатель Майер Амшель еще в 1812 году, и оно сохраняется поныне.

«Мои дочери, зятья и их потомство не имеют доли в торговой компании, существующей под именем „Майер Амшель Ротшильд и сыновья“… дело принадлежит исключительно моим сыновьям. Никто из моих дочерей, зятьев и их потомства не вправе требовать, чтобы им предоставили сведения о деловых операциях. Я бы никогда не простил моим детям, если бы вопреки моему отеческому пожеланию они допустили, чтобы моим сыновьям помешали в мирном владении и осуществлении их деловых интересов».

Более того: когда умирал кто-то из сыновей, его вдова и дети не становились автоматически наследниками, доли в компании возвращались пережившим покойника отцам, братьям и сыновьям. Дочерям предстояло выходить замуж за евреев, а лучше всего – за родственников. Иаков Ротшильд в 1814 году писал брату о своей новой жене и по совместительству племяннице Берте: «Жена… непременный предмет обстановки».

Изначально в семействе Ротшильд было пять разумных сыновей, им и предстояло возглавить пять европейских филиалов, но в последние десятилетия XIX века удача изменила роду: за недостатком мужчин в 1901 году пришлось закрыть франкфуртский филиал. У двоих наследников, Майера Карла и Вильгельма Карла, народилось десять дочерей – и ни одного сына. Неапольский банк закрылся еще в 1863 году, так как и у Адольфа Ротшильда с сыновьями не заладилось. На рубеже веков оскудела хромосомой Y и английская ветвь рода. Ротшильды, конечно, с этим не согласились бы, но на самом деле принцип наследования по прямой мужской линии оказался для их дела столь же опасным, как и превратности войны и прихоти налоговой системы.

Вот почему в декабре 1913 года Ротшильды с тревогой и надеждой ожидали рождения еще одного отпрыска Чарлза и Розики. Четвертый ребенок – какого он окажется пола? В 1910-м у четы уже родился наследник, Виктор, но требовался запасной. Остальные пока были девочки – в 1908 году Мириам и в 1909-м Либерти.

Банком управляли мужчины; женщины сидели дома, занимались детьми. Появления на свет мальчика с нетерпением ожидали его дедушка с бабушкой, Натан (Натти) и Эмма, оба – урожденные Ротшильды, в браке с Ротшильдом и Ротшильд, родители Ротшильдов. Натти Ротшильд стал первым членом палаты лордов не христианского вероисповедания, первым иудеем, приглашенным к королеве Виктории в Виндзор (ее величество особо распорядилась, чтобы повара приготовили ему пирог без ветчины). В 1879 году Натти возглавил английское отделение банка Ротшильдов. Он вел международный бизнес, предоставлял ссуды правительствам США, Австрии и России, финансировал экспедицию Сесиля Родса в Южную Африку и алмазную империю Де Бирс, он же собрал средства и на покупку Суэцкого канала. При всех сменявших друг друга администрациях Натти оставался советником британского правительства; ближе всего он был с Дизраэли, но и Рэндолф Черчилль, и Бальфур прислушивались к его рекомендациям. В преддверии войны 1914 года Ллойд Джордж созвал на совещание ведущих банкиров, бизнесменов и экономистов обсудить финансовую сторону боевых действий, и хотя будущий премьер и пэр-иудей в прошлом не раз конфликтовали, однако на этот раз Ллойд Джордж счел, что «только старый еврей говорил разумно».

Его деловая хватка сочеталась с филантропическим пылом. В ужасе от еврейских погромов в России, Натти разорвал выгодную сделку с российским правительством – из принципа. Он жертвовал крупные суммы и проводил кампании, организуя общественное мнение против преследований евреев в Румынии, Марокко, России и в других странах. У себя по соседству, вокруг Тринга, он перестроил все здания, возвел 400 новых, с современными удобствами, создал и возглавил компанию Коммерческого четырехпроцентного жилья – сочетание бизнеса и благотворительности, результатом чего стали 6500 новых домов. Но потомство не вполне устраивало Натти: этому талантливому, требовательному, придирчивому отцу понадобились бы десятки сыновей, чтобы выполнять все его распоряжения, а он породил только троих детей, из них двух не слишком, на его взгляд, многообещающих мальчиков. И теперь семидесятитрехлетний, одряхлевший Натти, как и все семейство, возлагал надежды на новое поколение.

Супруга Натти Эмма родилась в 1844 году. Ей суждено было дожить до 91 года. Когда в 1867 году она приехала в Англию из Франкфурта, чтобы вступить в брак с кузеном, Эмме сказали, что семейный дом для них уже выбран – Тринг-Парк, в принадлежащей Ротшильдам долине Эйлсбери. Для пущего комфорта семейство продолжило железнодорожную колею прямо к воротам усадьбы. Впервые свой дом Эмма увидела на следующий день после свадьбы – типичный для этого семейства щедрый, пусть несколько бесцеремонный, дар.

Как большинство женщин из клана Ротшильдов, Эмма была неукротима и беспощадна в своей прямоте. Она могла вызвать к себе премьер-министра Бенджамина Дизраэли и раскритиковать его роман: стилем он владеет неплохо, но в женщинах ничего не смыслит. Она говорила на трех языках – на всех трех с легким немецким акцентом – и на каждом из них смеялась на особый лад. Вероятно, своим долголетием она была обязана суровой ежедневной зарядке или привычке принимать холодную ванну по утрам.

Брат Чарлза, Уолтер, лорд Ротшильд, – старший сын и наследник титула – также замер в ожидании. Он был слабого здоровья и воспитывался дома. Вырос в медвежеватого, заикающегося здоровяка весом в 130 кг. Племянницы жаловались: своим храпом он будит весь дом. Уолтер так и не женился, но две многолетние любовницы у него были; одна родила ему внебрачную дочь, другая чуть ли не до гроба шантажировала Уолтера угрозой рассказать обо всем его маме. Кроме своей мамочки Эммы он больше всего любил животных, живых и мертвых. В качестве лорда Ротшильда он находился среди членов парламента, принявших знаменитую декларацию Бальфура – подписанное британским правительством в 1917 году обязательство обустроить в Палестине национальный дом для евреев. С этой декларации начался путь к созданию государства Израиль, но, хотя в какой-то мере иудаизмом и Палестиной Уолтер интересовался, мало что могло отвлечь его от всепоглощающей страсти – от изучения животных и насекомых.

Семейного таланта делать деньги Уолтер не унаследовал. Ему выделили кабинет в банке, но, прикидываясь, будто занимается делами, на самом деле он тратил собственное состояние на создание величайшей в мире коллекции животных, какую когда-либо удавалось собрать частному лицу. Более двух миллионов экземпляров бабочек и мотыльков, 144 гигантские черепахи, 200 000 птичьих яиц, 30 000 чучел птиц, множество редких и чуть ли не сказочных существ, от морской звезды до жирафа. Ныне они составляют основу собраний музеев естественных наук в Лондоне и в США. Коллекция Уолтера Ротшильда выделялась не только размерами и экзотичностью, но и тщательной классификацией. Каждый ее элемент был снабжен ярлыком, внесен в каталог, снабжен перекрестными ссылками.

По всему миру агенты Уолтера собирали и скупали экземпляры для его коллекции. Мик охотился на птиц на островах Меланезии и в Квинсленде; капитан Гиффорд – на Золотом берегу Африки; доктор Доэрти – на островах Сула; мистер Эверетт – в Тиморе; два японца – в Гуаме, а мистер Уотерстрейд – на Лирунге. Это далеко не все его охотники на птиц. Что не удавалось поймать, то Ротшильд покупал. Явный шопоголик, он прочесывал аукционы и частные распродажи в надежде пополнить свое собрание. В честь Уолтера названы разновидности жирафа, слона, дикобраза, скалистого кенгуру, заяц, рыба, ящерица, казуар, нанду, райская птичка, галапагосский вьюрок и неправдоподобная муха, у самки которой глаза размещены на длинных стеблях. Уолтер, в свою очередь, дал некоторым из своих диковинок имена в честь уважаемых им людей – королевы Виктории и принцессы Александры, к которым он приезжал в Букингемский дворец в коляске, запряженной тремя зебрами и пони.

Он построил в Тринг-Парке частный музей. В дождливую погоду его племянницы и племянник играли в прятки среди чучел. Я тоже там бывала в детстве, а потом возила дочерей посмотреть на все эти чудеса. По особым случаям мы наведываемся в запасники, в подвалы, где хранятся птичьи яйца и птичьи перья, в том числе собранные Дарвином во время экспедиции на «Бигле». В одном ящике покоится скелет вымершего додо, в другом – две нарядные мухи, некогда выступавшие в мексиканском цирке.

Заглядывая в музей Уолтера, любуясь собраниями, которые другие члены семейства выставляют в своих особняках и усадьбах, я пыталась понять, откуда эта тяга к приобретательству, почему она присуща большинству моих родичей. Отчасти тут сказывается и привычка делать запасы, и желание превзойти всех, продемонстрировать свое богатство, но бок о бок с показухой я наблюдаю и стремление собирателя создать идеальный, упорядоченный мир, которым он мог бы владеть, почувствовать себя в безопасности. Быть может, любая коллекция возникает из этой простой потребности – усмирить внутреннее смятение внешним порядком.

Уолтер, как и все остальные родичи, надеялся, что у брата родится еще один сын. Он понимал, что не соответствует возлагавшимся на него семейным ожиданиям, что его неспособность к банкирскому делу разрушила многие мечты.

Чарлз, которому вот-вот предстояло сделаться в четвертый раз отцом, был необычайно красивым мужчиной слабого душевного здоровья. Смолоду он был подвержен резким перепадам настроения. Он тоже любил природу, но Чарлзу не повезло: он оказался способен и к финансам. Если бы ему, как Уолтеру, позволили без помех следовать его маниакальной страсти к коллекционированию животных, жизнь Чарлза сложилась бы счастливее. Но все планы отца и более дальних родственников легли на его плечи – груз, непосильный для любого человека.

В восемь лет Чарлза отдали в подготовительную школу, и оттуда мальчик патетически писал матери: он любит дом в «10 000 000 000 000 больше, чем любое другое место». Тоска по дому не прошла и к тринадцати годам, когда Чарлза отправили в Харроу. Среди его соучеников были будущие военачальники, герцоги, епископы, политики, в том числе Уинстон Черчилль. Предполагалось, что раннее знакомство с сильными мира сего поспособствует дальнейшей карьере Чарлза. Сам он впоследствии писал: «Если у меня будет сын, я обучу его боксу и джиу-джитсу прежде, чем отдам в школу, поскольку пережитые мною "охоты на еврея" составляют развлечение только для одной стороны и между охотниками и жертвой не отмечается ни малейшей симпатии». В Харроу Чарлзу отводилась роль лисы: он должен был бежать что есть силы, а одноклассники, подвывая, как гончие, гнались за ним по пятам. Поймав, они избивали его до крови. Учителя на это закрывали глаза. «Охотники» не оставили об этом воспоминаний, но сочувствовавший Чарлзу одноклассник, будущий историк Джордж Тревельян, подтверждает, что Чарлз был в школе очень несчастен и главным образом возился со шкурками животных или насаживал на булавку бабочек.

Представляю себе, как бедняжка Чарлз склоняется над коллекцией бабочек-парусников, пронзает каждый экземпляр острой иглой, втирает в их нежные тельца формальдегид, а потом аккуратно, своим мелким разборчивым почерком, записывает данные о каждой бабочке на маленький ярлычок. Этих бабочек он подарил своей школе – в надежде, что следующее поколение учеников почерпнет утешение, разглядывая и изучая их. «Охота на еврея» объясняет нежелание Чарлза отдать дочерей в закрытую школу, но почему же он счел необходимым отправить единственного сына, моего деда Виктора, в ненавистный Харроу? Понадеялся, что бабочки его защитят?

Недавно школа Харроу решила выставить это свое наследство на продажу. Перед самым аукционом я съездила в школу посмотреть на коллекцию Чарлза. В сыром подвале под школьной лабораторией, за грудой старых компьютеров, сломанных ламп и прочих осколков образовательного процесса, я нашла бабочек Чарлза, мечту энтомолога: самое полное собрание парусников в частных руках, лучшими коллекциями располагают лишь три крупнейших музея мира. 3500 экземпляров, 300 подвидов в стеклянных ящиках внутри изящных шкафчиков красного дерева.

Парусники – голиафы среди бабочек. К этому виду принадлежит крупнейшая из известных бабочек, птицекрылка, которая водится в Папуа – Новой Гвинее. Чтобы поймать ее, понадобились ружья – выпугнуть великаншу из леса. Но не размерами очаровывает парусник, а красотой. Ничто, сотворенное человеком, ни картины Энгра или Веласкеса, ни драгоценности Екатерины Великой или Моголов, – ничто не сравнится с великолепием этих созданий. Каждый подвид парусника отличается от другого и размерами, и окраской. Крыло бабочки состоит из тысяч крошечных, свободно сочлененных чешуек, каждая из которых отражает свет по-своему, а в совокупности они дают такую насыщенность цвета, такое сияние, которому даже природа не сумела больше ни в чем подражать[2]. Один из школьников сказал мне, как «хреново», что коллекцию продают, хотя, конечно, кроме него мало кто ценил это сокровище.

На обратном пути из школы я встретила сотни подростков, одетых точно так же, как одевался во время учебы и Чарлз, – синие куртки, приплюснутые соломенные шляпы. Они опрометью бежали на очередной урок, и внезапный порыв ветра сорвал шляпы с голов, десятки соломенных шляп поплыли высоко в воздухе. Я смотрела, как они кружат и медленно опускаются на землю, словно множество бледно-желтых бабочек, и вновь подумала о моем мягкосердечном прадеде, который искал утешения в чудесах природы.

Счастливее всего он чувствовал себя, когда помогал Уолтеру или самостоятельно занимался полевыми исследованиями. В 1896 году, в 19 лет, ему на две недели предоставили свободу, и Чарлз решил отправиться в экспедицию по берегам Нила. Домой он писал о тех странных и замечательных животных, которых встречал по дороге. «Очень интересные твари – суданские коровы». Или: «Я изо всех сил старался добыть черепаху для Уолтера».

По возвращении в Англию Чарлз добросовестно взялся за работу, однако все предлагавшиеся им инвестиции старшие вежливо, но решительно отвергали. Никто не верил в будущее меди и не считал нужным строить плавильный завод; открывать филиал в Японии казалось безнадежной затеей, и, с точки зрения коллег-банкиров, новомодное изобретение, граммофон, в которое Чарлз хотел вложить деньги, было обречено на провал.

Дома он был под каблуком у матери, на работе оставался в тени предков. Одним решительным поступком Чарлз отвоевал себе независимость: женился на прекрасной еврейке из Венгрии, с которой познакомился во время охоты на бабочек и редких блох в Карпатах. Другу, который также страдал депрессиями, Чарлз писал: «Я так рад, что тебе лучше и что на тебя реже "накатывает". Женись, как я, и полностью избавишься». Розика фон Вертхаймштайн стала его единственной на всю жизнь любовью.

Розика фон Вертхаймштайн выросла в известной, но небогатой семье. За красоту ее прозвали «Венгерской розой», темные, с лиловыми обводами, радужки ее глаз играли на свету, словно крылья бабочки. Ника вспоминала, что Розику «все боялись до смерти». И тем не менее, когда Мириам спросили, чего бы она пожелала, если бы любая ее мечта была исполнима, та ответила: «Провести хотя бы еще час с моей мамой».

Розика родилась в 1870 году в семье отставного офицера в Навивараде (Венгрия). Ныне это румынский город Орадеа. Ко времени знакомства с Чарлзом – в 1907 году – ей уже было 37 лет и, по мнению большинства, ей не светило ничего, кроме должности почтмейстерши в родной деревне. Мириам вспоминала: «Она выросла в стране вполне откровенного антисемитизма. Лишь незначительный процент евреев допускали в университеты. В Венгрии родиться евреем значило жить особой жизнью, не сливаясь с обществом». Розика не получила формального образования, но самоучкой освоила не только венгерский и немецкий, но и французский с английским.

Розика считалась «дерзкой девчонкой». Летом она целыми днями играла в теннис, зимой каталась на льду. Она курила, не скрываясь, и вызывала мальчишек на соревнование – кто дальше прыгнет на коньках через препятствие. Первой среди женщин Европы она освоила верхнюю подачу в теннисе – по тем временам весьма рискованное движение, подчеркивавшее форму груди. Ее даже пригласили в Вену обучить этому приему эрцгерцогиню.

Брак с Ротшильдом рассматривался не просто как удача, а как великое достижение, вроде победы на скачках в Дерби. Новости об этом событии мгновенно распространились по Европе. Брачные обеты молодой четы были «скреплены» в Вене на скромной церемонии. Храм был декорирован белой тканью и вечнозелеными растениями, невеста облачилась в шелк цвета слоновой кости. Явившись после медового месяца в Венеции в Англию, Розика впервые увидела дом, где ей отныне предстояло жить. Ее известили: тут она будет воспитывать детей под боком у своей свекрови Эммы и неженатого деверя Уолтера. Розика числится в списках приглашенных на балы и приемы в Букингемском дворце, но уже не как Розика фон Вертхаймштайн. Отныне и навсегда она – миссис Чарлз Ротшильд.

То ли сказались четыре беременности за пять лет, то ли эта жизнь все же приручила и подчинила Розику, – во всяком случае, в Англии о прыжках на льду больше не слышали. Церемонность ее нового семейства постоянно удивляла ее: за четверть века, что они с Эммой провели под одной крышей, они ни разу не поцеловались, даже не обнялись. Но Розика знала, что от нее требуется.

Тем не менее 10 декабря 1913 года Розика горько разочаровала свою новую родню, разрешившись третьей девочкой. Кэтлин Энни Паннонику туго спеленали, тут же передали на попечение двух нянь. На следующий день младенца, опять-таки в сопровождении нянь и более никого из членов семьи, отправили на частном поезде из Лондона к бабушке Эмме в поместье Тринг, где уже подрастали две сестры и брат.

Следующие семнадцать лет Ника – так ее будут звать – гостит то в одной, то в другой усадьбе Ротшильдов, играет с другими маленькими Ротшильдами, охотится с принадлежащими Ротшильдам сворами. В ту пору было принято, чтобы кузены общались постоянно, и даже ныне, когда тех семейных домов уже нет, прежняя близость не вовсе ушла. Мы ссоримся и расходимся, как это происходит в любой семье, но собираемся на юбилеи, на дни рождения главных членов нашего рода, на знаменательные события. Ника, чуточку знавшая идиш, говаривала: «Я из чудной мешпухи, но семья у нас дружная, верь не верь».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.