Глава X

Глава X

Странности англичан. Кастель Бажак… Граф Шверин. Моя дочь Софи в пансионе. Мое принятие в клуб мыслителей. Шарпийон.

Я вышел лишь через день, но грустный, задумчивый и как человек, который только что приехал. Я зашел в кафе, где двадцать человек читали газету. Не зная английского, я принялся спокойно наблюдать над входящими и выходящими. Один торговец, говорящий по-французски говорит другому, который читает, что такой-то застрелился, и что он правильно сделал, потому что, поскольку его дела были в полном беспорядке, его жизнь была бы несчастна.

— Вы ошибаетесь, я изучал вчера опись его доходов, так как он был также и мой должник, и мы все нашли, что он сделал глупость, потому что мог бы протянуть до смерти еще шесть месяцев, продолжая жить и в разорении.

Этот подсчет вызвал у меня смех, я направился на биржу, чтобы взять денег. Я нашел Босанке, который выдал мне сразу то, что я просил, и, выходя из комнаты, где я подписал ему квитанцию, и встретив человека, чье лицо меня заинтересовало, я спросил, кто это.

— Это человек, который стоит сто тысяч монет.

— А тот?

— Он не стоит ничего.

— Но я спрашиваю у вас их имена.

— Я не знаю их. Имя — это ничто. Знакомство с человеком заключается в знании того, какой суммой он располагает, потому что — что такое имя? Попросите у меня тысячу монет и подпишите в моем присутствии мне квитанцию от имени Аттилы, и этого мне будет достаточно. Вы вернете мне долг не как Сейнгальт, но как Аттила.

Мы смеемся.

— Но когда вы подписываете векселя…

— Ну, это другое дело, потому что я должен подписать их тем именем, которое дал мне векселедатель.

Я покидаю его и иду в парк, но перед тем, как туда войти, хочу разменять в монеты мой банковский билет. Я захожу к оптовому торговцу, бонвивану, с которым познакомился в таверне, и прошу выдать мне гинеями за мой билет в двадцатку, который оставляю у его конторщика.

— Придите через час, — говорит он мне, — потому что в данный момент у меня нет ни су.

— Хорошо, я зайду по выходе из парка.

— Возьмите ваш билет; отдадите его, когда я выдам вам монеты.

— Это все равно. Оставьте его. Я не сомневаюсь в вашей честности.

— Это глупо, мой друг, потому что если вы оставите мне билет, я больше не дам вам монет, поскольку это нужно, чтобы научить вас жизни.

— Я не считаю вас способным на столь бесчестный поступок.

— Я, тем более, не способен на него; но когда речь идет о деле столь простом, как банковский билет, который вам не доставляет никаких хлопот, находясь в вашем кармане, пока вы не получите монеты, я легче смогу склониться к тому, чтобы выдать вам монеты, не обращая внимания на все то, что вы сможете мне наговорить насчет той глупости, что вы сделали, оставив мне билет, который я не зафиксировал.

— Вы правы.

— Я отправился в парк; я вижу Мартинелли и благодарю его за то, что он передал мне своего «Декамерона». Он поздравляет меня с моим новым появлением в свете и с прекрасной персоной, которой я заделался рабом, которую милорд Пембрук видел и нашел очаровательной.

— Как, как? Где он ее видел?

— Вместе с вами, в коляске, запряженной четверней, направляющейся крупной рысью в Рочестер не далее как три или четыре дня назад.

— Ну что ж; я теперь могу сказать вам, что я проводил ее в Кале, и что я ее больше не увижу.

— Сдадите ли вы еще свои апартаменты?

— Никогда в жизни. Я был за это слишком наказан, хотя Амур обошелся со мной хорошо. Приходите обедать со мной, когда захотите.

Идя по направлению к Букингем Хаус, я вижу слева от себя между кустов, в двенадцати — пятнадцати шагах, некое неприличие, которое меня удивляет. Четыре или пять человек на разных расстояниях, которые справляют нужду, повернувшись спиной к прогуливающимся.

— Эти невежи, — говорю я Мартинелли, — эти свиньи должны были бы уж повернуться к нам лицом.

— Отнюдь, нет, потому что тогда их узнают и станут рассматривать, в то время как, когда они показывают нам свой зад, они вынуждают нас не проявлять слишком большого любопытства и не разглядывать их.

— Это прекрасное рассуждение, мой друг, но поскольку это ново для иностранца, вы меня извините.

— Вы заметите, что англичанин, который, идя по улице, захочет отлить свои воды, не пойдет, как у нас, писать у кого-то в дверях или на его аллее или в его дворе.

— Я это наблюдал. Они поворачиваются к середине улицы и писают так. Но те, кто проезжает в колясках, их видят, и это, мне кажется, нехорошо.

— Кто заставляет тех, кто проезжает мимо, на это смотреть?

— И это опять верно.

Мы идем в Грим-Парк и встречаем лорда Пембрука на лошади, который останавливается и издает громкий крик при виде меня; я понимаю, почему, и говорю, что уже четыре дня, как я свободен, и что я оказался в одиночестве за своим добрым столом.

— Мне немного любопытно. Я приду, возможно, сегодня.

Он вышел, и я, учитывая его возможное появление, пошел к себе, чтобы заказать хороший стол. Мартинелли не мог прийти, но он показал мне другие ворота, которых я не знал, и проводил меня хорошей дорогой.

В конце улицы мы увидели толпу, в середине которой должно было быть нечто любопытное, потому что все старались это рассмотреть. Мартинелли подходит, остается на несколько минут, затем подзывает меня, чтобы я послушал нечто странное.

— Вся эта толпа, — говорит он, — собралась здесь, чтобы понаблюдать за человеком, который, возможно, умрет в течение четверти часа от сильного удара кулаком в висок, который он получил в драке с таким же молодчиком.

— Разве нет способа спасти его?

— Есть хирург, который утверждает, что тот не умрет, если пустить ему кровь.

— Что мешает?

— Это самое удивительное. Ему запрещают два человека, которые заключили пари на то, умрет он или нет, на двадцать монет. Один из них сказал: я ставлю, что он умрет, другой — что не умрет, и спор пошел. Вот хирург, который хочет пустить кровь, тот, кто поставил на то, что тот умрет, ему мешает, потому что если тот выживет, он проиграет двадцать гиней. Они не желают говорить о соглашении, так что этот человек, возможно, умрет из-за этого проклятого пари.

— Клянусь Богом, вот несчастный человек и два безжалостных спорщика!

— Англичанин — странное существо по части пари. Здесь есть сообщество или клуб, который называют «спорщиками», и если вам любопытно, я могу вас представить.

— Там говорят по-французски?

— Без сомнения, там люди умные и воспитанные.

— И что там делают?

— Рассуждают, и если кто-то один отрицает некую вещь, которую другой утверждает, и если этот другой предлагает пари, он должен принять это пари под угрозой денежного штрафа, который идет в пользу клуба, и члены клуба подводят итог в конце месяца.

— Друг мой, введите меня в этот замечательный клуб, который сделает меня богатым, потому что я никогда не отказываюсь от своего мнения под влиянием противоположного, и заявляю о нем, только будучи в нем убежден.

— Поберегитесь, потому что они проницательны.

— Но вернемся к этому человеку, который умирает от удара кулаком. Что сделают тому, кто его убил?

— Осмотрят его руку, и если сочтут ее опасной , его повесят, а если найдут такой, как ваша или моя, её ему только заклеймят.

— Пожалуйста, объясните мне это. Как понять «опасная рука»?

— Найдут, что она заклеймена. Это значит, что этот человек уже убил ею другого. Когда клеймят кому-то руку, ему говорят, чтобы остерегался убить другого, потому что тогда он отправится на виселицу.

— Но если этот человек с опасной рукой все таки атакован?

— Он показывает свою руку, и тогда все должны его уважить и оставить в покое.

— И если его все же вынуждают?

Разумеется, он защищается, и если он кого-то убьет, это ничего не значит, если только у него есть свидетели.

— Драка на кулаках вполне может привести к смерти, я удивлен, что она разрешена.

— Она разрешена только при условии пари. Если двое дерущихся не бросили перед собой на землю перед боем монету или две, что является свидетельством заключения пари, и один окажется мертв, убийца приговаривается к виселице.

— О законы, о нравы!

Так я пытался постигнуть эту гордую нацию.

Я велел приготовить гордому лорду добрый обед, и он не замедлил явиться. Хотя и тет-а-тет, наш обед затянулся, потому что я захотел комментариев на все те прекрасные вещи, что я узнал утром, и в частности на общество спорщиков. Любезный лорд мне посоветовал не входить туда, по крайней мере если я не предполагаю хранить хотя бы месяц полное молчание.

— Но если меня спросят?

— Увиливайте.

— Пусть я буду увиливать. Несомненно, я буду это делать, когда будут спрашивать мое мнение, и когда я буду не в состоянии его дать; но в обратном случае, когда я уверен, сам дьявол не заставит меня промолчать. Надеюсь, они не мошенники.

— Мошенники? Все они знатные люди, ученые, богатые и бонвиваны, но беспощадные в том, что касается предложить или принять пари.

— Но касса богата?

— Очень бедна, потому что прежде, чем платить штраф, предпочитают проиграть пари. Кто вас рекомендует?

— Мартинелли.

— Да, он поговорит со Спенсером, который состоит в обществе. Я не хочу там быть.

— Почему?

— Потому что я не люблю спорить. Но вы странный человек.

— Почему это?

— На месяц запереться с женщиной, которая остается в Лондоне четырнадцать месяцев, которую никто не смог ни понять, ни даже узнать, из какой она страны, и которая знакома только с вами, иностранцем, это событие, которое нас задевает.

— Как вы узнали, что она здесь четырнадцать месяцев?

— Потому что первый месяц она жила у порядочной вдовы, где несколько лиц ее видели, но она ни с кем не хотела завести знакомство. Ваше объявление заставило ее попасть в ваши руки.

— К несчастью для меня, так как я отныне не полюблю никакую другую женщину.

— Ох! Через неделю будет другая. Может быть, завтра, если вы захотите прийти ко мне обедать за городом. Я вчера был приглашен случайно в Челси, где одна француженка, красотка, напросилась ко мне на обед. Я отправил распоряжения и известил пятерых или шестерых из моих друзей, которые любят игру.

— Азартную игру?

— Конечно.

— Значит, эта очаровательная француженка любит играть?

— Не она, но ее муж.

— Как вы его зовете?

— Это он себя предлагает называть графом де Кастель-Бажак.

— Гасконец.

— Да.

— Худой, высокий, брюнет, и с маленькой оспинкой.

— Точно. Я рад, что вы их знаете. Не правда ли, что его жена красотка?

— Не имею понятия, потому что я знал этого человека шесть лет назад, и не знаю, был ли он тогда женат. Я приду, и я рад принять участие в этой партии. Я вам скажу, однако, одну вещь: ничего не значит, если он сделает вид, что со мной незнаком. У него могут быть сильные резоны для такого поступка. Я смогу вам рассказать одну историю послезавтра, которая не делает ему чести. Я не знал, что он игрок. Я поостерегусь в обществе спорщиков, а вы, милорд, поберегитесь сами в завтрашнем обществе.

— Я дам свой адрес вашему негру.

Он уехал на лошади, а я пошел повидать Корнелис, которая написала мне неделю назад, что ее дочь больна, и которая жаловалась, что ей два раза говорили, что меня нет, когда она знала, что я есть. Все мое извинение заключалось в том, что я был влюблен, и этого должно было бы ей быть достаточно, но состояние Софи меня тревожило. Она лежала в постели в продолжительной лихорадке, очень похудевшая, и смотрела на меня глазами, говорившими, что она умирает с горя. Ее мать была в отчаянии, потому что она любила ее до безумия; я думал, что она меня убьет, когда я сказал ей, в присутствии больной, что если та умрет, то это она ее убила. Малышка при этом сказала, что нет, нет, бросилась на шею матери и успокоила ее; но перед тем, как уйти, я отозвал ее в сторонку и сказал, что Софи умирает, потому что она слишком о ней заботится и проявляет по отношению к ней невыносимый деспотизм.

— Поместите ее, — сказал я ей, — в пансион на два года, с знатными и избранными девочками; сообщите ей эту новость сегодня же вечером, и вы увидите, что завтра она почувствует себя лучше.

Она ответила, что хороший пансион, включая учителей, стоит сотню гиней в год. Я ответил, что могу, посмотрев предварительно, какой это пансион, заплатить хозяину или хозяйке за год вперед из своего кошелька. На это предложение эта женщина, действительно испытывающая нужду, вопреки своему блеску, расцеловала меня с изъявлениями самой живой благодарности.

— Идите, — сказала мне она, — сейчас же со мной и скажите эту новость вашей дочери сами. Я хочу видеть ее лицо.

— Охотно.

«Дорогая Софи, сказал я ей, входя, ваша мать убеждена, что, сменив атмосферу, вы восстановите свое здоровье. Если вы хотите пойти на год или два в один из самых благородных пансионов Лондона, я даю на это сотню гиней».

— Я должна лишь подчиниться моей дорогой мамочке.

— Вопрос не в подчинении. Пойдете ли вы охотно в пансион? Говорите открыто.

— Но это понравится моей маме?

— Очень, если ты пойдешь туда по своей охоте.

— Очень охотно.

Лицо малышки вспыхнуло. Я оставил ее, попросив сообщать мне новости. Я вернулся к себе грустный, в мечтах о Полине.

Назавтра, в десять часов, Жарбе спросил меня, не забыл ли я, что приглашен на обед к милорду Пембруку.

— Нет, конечно. Еще только десять часов.

— Это так. Но нам ехать двадцать миль.

— Двадцать миль?

— Да, вот адрес, что он мне оставил. Следует ехать в С-Альбанс.

Я счел странным, что лорд мне ничего не сказал, но таковы эти англичане. Я взял почтовую карету, что нетрудно в Лондоне, так как они есть повсюду, и направился в его дом в С-Альбанс, по меньшей мере в трех часах езды. Нет ничего более прекрасного, чем дороги в Англии, и ничего более веселого, чем ее деревни, нет только виноградников. Особенность почвы, очень плодородной, этого острова, та, что она не родит вина.

Дом этого лорда не был очень обширен, но достаточно велик, чтобы разместить двадцать человек. Поскольку дама еще не прибыла, он показал мне свои сады, свои купальни, свои угодья, подземные печи, чтобы выращивать плоды независимо от сезона, и среди прочих вещей он показал мне связанного петуха в специальной клетке, у которого был действительно свирепый вид.

— Что это? Это прекрасный петух, но в оковах! Почему?

— Потому что он свиреп. Он любит кур, и он убежит искать их и убьет всех петухов, которые ими владеют.

— А почему вы приговариваете его к безбрачию?

— Потому что он предназначен для войны. Вот, смотрите, список его побед.

Он открывает шкаф и достает длинный лист бумаги, на котором зарегистрированы все битвы, из которых петух вышел победителем, убив своего противника. Их у него было более тридцати. Он показывает мне его стальные шпоры, очень блестящие. Петух при их виде трепещет, и я не могу удержаться от смеха. В возбуждении животное поднимает свои лапы, чтобы их обули. После этого маркиз показывает мне его стальной шлем.

— Но с такими преимуществами он уверенно победит своего противника.

— Отнюдь нет, потому что, когда он облачен во все свое вооружение, он пренебрегает невооруженным противником.

— Вы удивляете меня, милорд.

— Вы не будете так удивляться, когда прочтете вот это.

Он достает из четвертой полки шкафа лист, где запечатлена вся генеалогия петуха. Можно убедиться в двадцати поколениях доблести по отцовской линии, этого достаточно, потому что если бы милорд мог доказать знатность происхождения матери, он вручил бы петуху по меньшей мере Мальтийский крест. Он сказал мне, что петух стоил ему две сотни гиней, но он не отдаст его и за тысячу. Я спросил, есть ли у него дети, и он ответил, что над этим работают, но что это трудно, но я не помню тех затруднений, которые он мне изложил. Англичане каждый раз давали своими очаровательными странностями пищу моей любознательности.

Но вот и коляска с женщиной и двумя мужчинами. Я вижу мошенника Кастель Бажака и худого персонажа, которого Кастель Бажак представляет милорду под именем графа де Шверин, племянника знаменитого фельдмаршала, умершего на том, что называют ложем чести. Генерал Бекв…, англичанин, который командовал его полком на службе у короля Прусского и был одним из приглашенных, осыпал его комплиментами и сказал, что тот умер в его присутствии; этот скромный племянник при этом достал из кармана окровавленную ленту Черного Орла, которую маршал имел на себе, когда получил смертельный удар.

— Его светлость, сказал он нам, поручил мне ее хранить.

— Но в вашем кармане ему не место, — ответил ему англичанин, присутствовавший там.

Милорд между тем занялся мадам. Я оглядел ее, и, в сравнении с Полиной, она ничего не стоила. Более белокожая, потому что она была блондинка, ниже ростом и без малейшего знака благородства, она меня не заинтересовала. Когда она смеялась, вся ее миловидность исчезала. Это большое несчастье для миловидной женщины, которую смех обезображивает, смех, который зачастую может украсить дурнушку.

Лорд Пемброк, взяв слово, представил своих друзей даме и этим господам, и когда он назвал меня, Кастель Бажак, который при имени де Сейнгальт сделал вид, что меня не узнал, оживился и обнял меня.

Обедали весело, по-английски, пили пунш, и мадам предложила фараон по-маленькой. Милорд не играл никогда; генерал Бекв… захотел метать банк, чтобы развлечь компанию. Он достал сотню гиней и восемь или девять сотен в банковских билетах. Он учтиво распределил по двадцать жетонов на каждый понт, сказав, что каждый жетон стоит пол-гинеи. Желая играть на золото, я на это не согласился. На третьей талье Шверин стал первым, кто, потеряв свои двадцать жетонов, попросил еще двадцать. Банкер сказал, что не играет на слово. Племянник фельдмаршала не ответил ни слова и более не играл. В следующей талье то же самое случилось с Кастельбажаком. Сидя с моей стороны, он просит у меня позволения взять у меня десять монет. Я холодно отвечаю, что он принесет мне неудачу, и отталкиваю его руку. Он выходит прогуляться в саду. Мадам говорит, что ее муж забыл взять свой портфель. Час спустя, генерал кладет свои карты, и я раскланиваюсь, приглашая милорда со всей компанией обедать у меня завтра.

Я вернулся к себе в одиннадцать часов, не встретив никаких воров, как ожидал. У меня с собой был маленький кошелек с шестью гинеями, для того, чтобы от них откупиться. Меня этому научили. Я разбудил моего повара, чтобы сказать ему, что завтра со мной будут обедать двенадцать персон. Это был первый хороший обед, что я дал. Я получил записку от Корнелис, которая сообщала, что в следующее воскресенье она придет ко мне обедать вместе с нашей дочерью, и мы пойдем посмотреть пансион, в который она решила ее поместить.

Милорд Пембрук прибыл ко мне первый, с прекрасной француженкой, в коляске на два смежных места. Эти места способствуют любви. Остальные прибыли по одному и по двое, и последними были гасконец и пруссак.

Мы сели за стол в два часа и поднялись в четыре, все довольные поваром и, еще более того, виноторговцем, потому что, несмотря на сорок бутылок, что мы приняли в себя, никто не был пьян.

После кофе генерал пригласил всю компанию ужинать к нему, и м-м Кастельбажак предложила мне составить банк. Не заставив себя просить, я выложил тысячу монет, половину в золоте, а половину — в банковских билетах. Не имея ни жетонов, ни фишек, я заявил, что играю только золото на золото, и что я окончу, когда захочу, не объявляя последнюю талью.

Я был рад увидеть, что два иностранных графа заплатили банковскими билетами генералу свои небольшие долги. Я разменял им гинеями два таких же билета, что они мне дали. Я положил эти четыре билета отдельно под мою табакерку, и игра началась. Не имея в игре крупье и допустив, что все понтеры принимают участие в данной игре, я должен был сдавать очень медленно. Больше всего меня заботили два графа, которые все время ошибались в свою пользу. Это утомляло. Поскольку оба имели несчастье проигрывать и, к моему счастью, не имея больше банковских билетов, Кастельбажак достал из кармана обменный вексель на две сотни монет и кинул его мне, попросив его учесть; я ответил, что не понимаю в векселях. Англичанин изучил его, затем вернул мне, сказав, что не знает ни векселедателя, ни акцептора, ни индоссанта. Индоссант это я, — говорит гасконец, — и полагаю, что этого достаточно. Все смеются, за исключением меня. Я вежливо возвращаю его ему, говоря, что он может учесть его на бирже. Он уходит, шепча про себя неприличные слова, и Шверин следует за ним.

После ухода этих трусов я продолжил метать талью очень спокойно вплоть до значительно после полуночи. Я закончил в проигрыше, в основном, из-за генерала, к которому, как я видел, фортуна явно благоприятствовала. Уходя, он просил нас с милордом сделать так, чтобы на следующую ночь эти два плута не приходили, потому что если бы гасконец сказал ему половину того, что посмел сказать мне, он вынужден был бы заставить его выйти через окно. Лорд ответил, что может передать эту просьбу только через его жену. Я спросил у него, могут ли четыре билета, полученных от него, которые я держал в руках, быть фальшивыми. Он ответил мне, смеясь и рассматривая их снова, что это возможно.

— Что сделаете вы, чтобы разрешить сомнение?

— Я отправлю их разменять в банк.

— И если банк сочтет их фальшивыми?

— Я успокоюсь, или велю арестовать того, кто мне их дал.

Дав мне адрес генерала, он ушел вместе с дамой.

Назавтра, в банке, я был удивлен холодным безразличием, с которым человек, очень простой, к которому я обратился с моими четырьмя билетами, попросив их разменять на гинеи, вернул их, сказав, что это фальшивые деньги. Он улыбнулся, когда я попросил его изучить их немного внимательней. Он сказал мне вернуть их человеку, мне их давшему, и попросить оплатить их звонкой монетой, что я не счел делом трудным.

Я прекрасно понимал, что могу отправить в тюрьму этих мошенников; но испытывая отвращение, я решил пойти к милорду, чтобы узнать, где они живут. Милорд еще спал, и один из лакеев отвел меня к ним, и мое появление их удивило. Я сказал им достаточно хладнокровно, что четыре билета, которые они мне дали, — фальшивые, и они должны немедленно мне выдать сорок гиней. Кастельбажак ответил, что у них нет денег, но что это его удивляет.

— Я могу, — сказал он, — только отдать их персоне, которая мне их дала, если, однако, билеты, что вы держите, — те самые, что мы вам дали.

На это предположение кровь бросилась мне в голову, и я их покинул. Тот же лакей, который меня ожидал, повел меня туда, где, заставив меня дать присягу, мне выдали билль, который дал мне право их арестовать. Я пошел к олдермену, занялся этим, затем пошел к себе, очень раздосадованный этим докучным делом. Я застал Мартинелли, который явился, желая пообедать. Я рассказал ему об этом деле, не упомянув, что мошенники будут арестованы. Философ сказал, что на моем месте он бы сжег фальшивые билеты. Он, возможно, похвастался своим героизмом, но сам совет был хорош. Я ему не последовал. Желая меня развеселить, он сказал, что назначил с милордом Спенсером день моего вхождения в клуб мыслителей, и я ответил, что желание туда войти у меня уже прошло. С разумным человеком, которому дают хороший совет, часто случается, что ему не хватает смелости ему последовать.

К вечеру я отправился к генералу, где увидел графиню сидящей на коленях у лорда Пембрука. Ужин получился веселый; двое несчастных там не присутствовали, и о них не говорили. Покончив с ужином, мы перешли в другую комнату, где был готов стол для фараона. Генерал метал талью до самого рассвета, и я вернулся к себе с потерей трех или четырех сотен гиней. Я лег в постель и проснулся очень поздно.

Мне объявили о человеке, которого я пригласил войти, и, поскольку он говорил только по-английски, я счел необходимым позвать Жарбу в качестве переводчика. Это был начальник сбиров, который сказал мне, что если я хочу оплатить ему поездку, он уверен, что сможет арестовать Кастельбажака в Дувре, куда он отправился в полдень; он уверен, что сможет арестовать и второго до наступления ночи. Я ответил, вручив ему гинею, что того второго мне достаточно, и пусть гасконец катится ко всем чертям.

На следующий день, в воскресенье, единственный день, когда Корнелис, необычная женщина, могла ходить по Лондону, я позвал ее вместе с моей дочерью, которая была обрадована, поправив свое здоровье, возможности вырваться из рук своей матери. Пансион был в Хервиче, и мы туда направились после обеда.

Директриса этого заведения была католическая дама, которая, несмотря на свои шестьдесят лет, имела еще свежий вид, обладала большим умом и знанием света. Будучи предупрежденной миледи Харрингтон, она оказала юной Корнелис ласковый прием. У нее в пансионе содержались пятнадцать или шестнадцать девиц, старшей из которых было едва ли тринадцать лет. Я увидел их всех в саду, играющих в невинные игры. Когда миледи представила им Софи, сказав, что она будет их соученицей, они все постарались выказать ей самое нежное отношение. Пять или шесть из них, и особенно одна, показались мне воплощенными ангелами, а две или три внушили ужас, настолько они были некрасивы. Эти две крайности встречаются чаще, чем в других местах. Моя дочь была ниже ростом, чем другие, но, судя по ее мордашке, не теряла присутствия духа. Она обратилась сразу ко всем, говоря с ними так, как будто она была знакома уже давно. Когда миледи пригласила нас осмотреть дом, они все последовали за нами.

У каждой девушки была своя маленькая комната, отделенная перегородкой от другой, где живет подружка, с которой можно болтать. Они едят по четверо за столом, и шесть служанок обслуживают всех. У них есть всякие учителя, которые приходят давать им уроки в большой зале, где я увидел клавесины, арфы, гитары и столы, на которых имеется все, что нужно, чтобы учиться рисовать. Сочтя меня отцом Софи, они все говорили со мной, и я видел смущение тех, кто не осмеливался еще говорить по-французски или по-итальянски. Я был в восторге. Их простое платье с корсажем, оправленным, по английской моде, в китовый ус, оставляющее открытой всю грудь, ввело меня в ступор.

Осмотрев весь дом, мы направились только с одной хозяйкой в комнату, где м-м Корнелис дала ей, банковскими билетами, сотню монет за год и получила квитанцию. Они согласились, что малышка будет зачислена, как только явится со своей постелью и всем своим необходимым скарбом. Ее мать согласилась представить все это в следующее воскресение.

На следующий день очень рано человек олдермена пришел сказать, что граф Шверин находится у него в заключении, и представил мне записку от него, в которой тот просит прийти с ним поговорить. Я решил туда пойти, когда этот мне сказал, что у того нет ни су, и что, если дело идет о фальшивых банковских билетах, его отправят в Ньюгейт. Я не мог свыкнуться с мыслью отправить его на виселицу. Я пошел, и не могу передать, насколько трудно мне было вытерпеть его бесконечные слезы, его жесты отчаяния, его признания в преступлениях, низостях, до которых он опустился, чтобы подвигнуть меня к жалости. Он мне клялся, что билеты ему дал Кастельбажак, но он знает, у кого он их купил, и готов назвать мне этого человека, если я его вызволю из тюрьмы. Я сказал, что, назвав человека, от которого они получены, он избавится от виселицы, но он будет все равно содержаться в тюрьме на четыре су в день, пока не заплатит мне мои деньги. Его крики возобновились, он клялся мне, что нищ, и выворачивал мне свои карманы. Наконец, он предложил мне свою окровавленную ленту Черного Орла, и мне пришла в голову идея стать ее владельцем.

Я согласился, выдав ему квитанцию и обязавшись вернуть орден ему, когда он отдаст мне сорок фунтов стерлингов. Я написал мой отказ от претензий, оплатил расходы по его содержанию, сжег в его присутствии фальшивые билеты и отпустил его.

Два дня спустя я увидел у себя так называемую графиню Кастельбажак, которая мне сказала, что, поскольку ее муж и любовник уехали, она не знает, где преклонить голову. Она горько жаловалась на милорда Пембрука, который также ее бросил, после того, как она дала ему очевидные знаки своей нежности. Я сказал ей, что он неправ, сразу покинув ее, так как он должен был бы рассматривать ее как свою содержанку. Она ответила, что да, это правда, что он дал ей хороший урок. Если я, наконец, хочу от нее избавиться, я должен дать ей, на что поехать воссоединиться в Кале со своим несчастным любовником, потому что она мне клянется, что не желает больше видеть Кастельбажака, который, впрочем, не ее муж. Через три года от этого времени читатель увидит этих двух персонажей вновь появившимися на сцене.

В эти же дни трагикомическое событие не замедлило меня позабавить.

Один итальянец принес мне письмо от моего друга Балетти. Он рекомендовал мне подателя письма, которого он назвал синьором Константини, уроженца Виченцы, который приехал в Лондон по делу большой важности, о котором он мне расскажет. Он просил меня быть ему по возможности полезным. Будучи единственным судьей и единственным арбитром в области своих возможностей, я сказал г-ну Константини, что весьма уважаю друга, который мне его адресовал, и что он, соответственно, может на меня рассчитывать.

— Месье, — сказал мне он, — я прибыл в Лондон вчера вечером и, истратив в долгом пути все деньги, что у меня были, остался на данный момент лишь с двумя гинеями, но я знаю, что здесь моя жена, она богата, и мне нетрудно узнать, где она живет. Вы знаете, что как муж я являюсь хозяином всего того, что она имеет.

— Я об этом ничего не знаю.

— Вы не знаете законов этой страны?

— Не знаю.

— Досадно; но это не меняет дела. Я собираюсь идти к ней завтра и отправить ее на улицу в том платье, что на ней, и не более того, потому что вся ее мебель, ее одежда, бриллианты, все наконец, чем она владеет, — мое. Осмелюсь ли я просить вас быть со мной, когда я разыграю эту прекрасную сцену?

Весьма удивленный этим делом, и еще более предложением, я спросил у него, рассказал ли он о своем деле моему другу Балетти. Он отвечал, что не говорил об этом никому, и что я первый, кому он открылся.

Я не мог принять его за сумасшедшего, потому что он совершенно не производил такого впечатления, и видя, впрочем, что вполне возможно, что закон, на который он ссылается, может существовать в Англии, я лаконично ему ответил, что не чувствую себя расположенным секундировать ему в его предприятии, что, впрочем, полностью не одобряю его, по крайней мере, если его супруга не украла у него все свое имущество, которым она, согласно тому, что он мне сказал, владеет в настоящий момент.

— Нет, месье. Она украла у меня только мою честь и покинула меня, не имея ничего, кроме своего таланта. Она поселилась здесь и сделала большую карьеру. Разве я неправ, собираясь всем завладеть, ведь это будет только для того, чтобы ее наказать и отомстить за меня?

— Это может быть, но, поскольку вы кажетесь мне человеком здравомыслящим, я спрашиваю вас, что вы подумаете обо мне, если я ни с того ни с сего соглашусь стать вашим компаньоном в деле, которое, вопреки вашим резонам, нахожу жестоким. Добавьте к этому, что, может быть, я знаком с вашей женой, и даже, что я являюсь ее другом.

— Я вам ее назову.

— Прошу вас промолчать, хотя я и не знаю никакой м-м Константини.

— Она сменила имя; ее зовут Калори, и она поет в опере Хаймаркет.

— Я знаю, кто это, но вы напрасно мне ее назвали.

— Это лишь потому, что я не сомневаюсь в вашем молчании. Я сейчас же направляюсь выяснить ее местонахождение. Это дело принципа.

Он покинул меня, утирая слезы, и он вызвал во мне сочувствие. Я был, однако, недоволен тем, что он сделал меня хранителем своего секрета. Три или четыре часа спустя я отправился с визитом к ла Бинетти, которая, поведав мне о том, что де Амичи при своем отъезде из Лондона совершенно сошла с ума по антрепренеру Матеи, который ее не любит, рассказала мне также разные истории обо всех «виртуозках», находящихся сейчас в Лондоне. Когда она упомянула ла Калори, она сказала, что у той было несколько любовников, которые ей много чего надавали, но сейчас у нее никого нет, кроме знаменитого скрипача Джардини, в которого она влюблена. Я спросил у нее, откуда та приехала и замужем ли она, и Бинетти мне ответила, что та из Винченцы и она полагает, что не замужем.

Я почти уже не думал об этом дурном деле, когда, три дня спустя после разговора с Бинетти я получил записку из тюрьмы Кингсбери и с удивлением увидел, что она подписана Константини. Несчастный мне писал, что он считает меня единственным другом в Лондоне, и что, соответственно, надеется, что я приду его повидать, чтобы, по крайней мере, дать ему совет.

Находя это очень странным и не понимая, как такое могло быть, я взял фиакр и поехал в Кингсбери. Я нашел его в отчаянии, со старым прокурором-англичанином, который говорил по-итальянски и которого я знал. Константини был арестован накануне из-за нескольких векселей, подписанных его женой, которая их вовремя не оплатила. Его жена, согласно этим векселям, оказывалась должником нескольких заимодавцев на сумму примерно тысячи монет. Прокурор, который был там, был хранителем расписок, принадлежащих именам, которые я не знал. Их было пятеро. Он явился предложить пленнику соглашение.

Весьма пораженный этим подлым мошенничеством, которое я таковым бы не счел, если бы не знал от Бинетти, что Калори, далеко не обременена долгами и богата, я попросил прокурора выйти, желая поговорить с Константини тет-а-тет.

— Меня арестовали, — сказал мне он, — за долги моей жены, и сказали, что это я должен их платить, потому что я ее муж.

— Это ваша жена сыграла с вами эту штуку. Она узнала, что вы в Лондоне.

— Она увидела меня из окна.

— Почему вы задержались с выполнением вашего проекта?

— Я должен был выполнить сегодня утром; но мог ли я думать, что у моей жены есть долги?

— У нее их очевидно нет. Эти расписки фиктивные. Они помечены задним числом и изготовлены вчера. Это дурное дело, и оно может ей дорого обойтись.

— Но я в тюрьме.

— Оставайтесь здесь и положитесь на меня. Мы увидимся завтра.

Возмущенный этим мошенничеством и решившись принять участие в этом несчастном, я направился рассказать все г-ну Босанке, который ответил мне, что проделки такого рода весьма в ходу в Лондоне и давно разработаны способы с ними бороться. Он сказал мне, наконец, что если заключенный меня интересует, он передаст его в руки адвоката, который возьмется за это дело и заставит раскаяться его жену и ее любовника, который, очевидно, является автором мошенничества. Я ответил, что человек меня интересует, и я прошу его действовать и быть ему поручителем, если нужно, будучи сам готов быть гарантом. Я назвал ему имя человека, и он посоветовал мне больше в это дело не вмешиваться.

Пять или шесть дней спустя он пришел ко мне сказать, что господин Константини покинул тюрьму и даже Англию, на чем настаивал адвокат, ведущий его защиту.

— Как это?

— Это очень просто. Любовник его жены, предвидя грозящую опасность, должен был убедить его принять некую сумму, при условии, что он уедет, и бедный несчастный согласился. Так что дело окончено; но эта новость, вызывающая смех, попала в бульварные листки, где говорят даже, что Жардини хорошо сделал, посоветовав м-ль Калори сотворить эту проделку.

Я узнал потом от Бинетти, что та передала ему две сотни гиней. Я был этим весьма обрадован и описал Балетти всю эту историю. Несколько лет спустя я встретил ла Калори в Праге.

Фламандский офицер, который служил во Франции, тот самый, которого я выручил в Экс-ла-Шапель, нанес мне несколько визитов и даже пообедал два или три раза у меня, и я был недоволен, что не отдал ему визита туда, где он обитал. Он заставил меня покраснеть, когда, встретив в Лондоне, вежливо меня упрекнул за это. С ним были его жена и дочь. Некоторое любопытство также внушило мне желание к нему прийти. Мой злой гений меня туда направил, потому что добрый мне бы точно помешал туда идти.

Когда он меня увидел, он бросился мне на шею, и когда он представлял меня своей жене, называя своим спасителем, я должен был получить все те комплименты, которыми осыпают мошенники добрых людей, которых собираются облапошить. Пять или шесть минут спустя я вижу входящую старую женщину с красивой девицей. Г-н Малиньян меня представляет, говоря, что я тот самый шевалье де Сейнгальт, о котором он им говорил несколько раз. Девица, изображая изумление, говорит, что знала г-на Казанову, который весьма на меня похож; я отвечаю, что это также и мое имя, но я не имел счастья с ней встречаться.

— Я также, — говорит мне она, — меня раньше звали Оспюрже, а теперь зовут Шарпийон, и, увидев меня и поговорив со мной лишь один раз, вам легко было меня забыть, тем более, что мне было тогда всего тринадцать лет. Некоторое время спустя я приехала в Лондон вместе с моей матерью и моими тетями, и вот уже четыре года, как мы здесь.

— Но где я имел счастье с вами разговаривать?

— В Париже, в Пале Маршан, вы были с очаровательной дамой; вы подарили мне эти браслеты, — и говоря это, она показала мне их на своих ногах; — затем, поощряемый моей тетей, вы оказали мне честь меня поцеловать.

Я все вспомнил, и мой читатель может вспомнить также, что я был тогда с прекрасной Барет, торговкой чулок.

— Мадемуазель, я очень хорошо все вспомнил и я вас узнал, но я не узнал мадам вашу тетю.

— Это ее сестра, но если вы будете любезны прийти выпить у нас чаю, вы ее увидите. Мы живем на Данмарк стрит в Сохо . Я покажу вам записанный лестный комплимент, который вы мне сделали.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.