Кто же он?

Вперед, к Довлатову-студенту. Я тяну с этим его «байопиком», потому что только до писательства автор позволяет своему герою хоть как-то, пусть и превратно, с неизменным негативом, но личностно проявиться. Довлатов-писатель в книжке Попова – неодушевленный предмет, объект авторского презрения, негодования и мести. Поэтому не будем спешить.

Ничего, ну решительно ничего привлекательного и любопытного не находит автор в юном Довлатове. Наоборот. С самого начала – и это сквозной, по всем главкам, прием – автор подсыпает в характеристику героя «горстку негативчика».

«Сам Довлатов, с присущей ему желчностью, свое появление в университете откомментировал…» Да нет, хочу встрять, не был 18-летний остроумец, весельчак и насмешник желчным – да и никогда в жизни не был. Это Попов ему с ходу придумал. Или такой, ни с того ни с сего, разнос: «…все неприятные качества Довлатова – жестокость, конфликтность, коварство…» И наблюдательность-то у Довлатова, восхищавшая друзей, «издевательская», и склонности все хищные, своекорыстные, а истории, в которые он вляпывался, все «возмутительные», что объяснимо, конечно, «его темпераментом, амбициями и комплексами».

Ну да, снова анти-Довлатов на фоне его несуразной, «рыхлой и корявой жизни». Истукан, фантом, на который можно вешать любые и самые страшные пороки, вроде «моральных преступлений», которых у этого Довлатова не счесть.

Чем занят наш герой в университете? Всем чем угодно, только не учебой, брюзгливо сообщает автор. На полном серьезе он уличает высокомерного «белоподкладочника» Довлатова в злостном уклонении от студенческой повинности по уборке картошки, в прогулах, дурной учебе, переэкзаменовках, влюбленности в учебное время, в снобистском неучастии в бурной общественной жизни. Именно так раньше шельмовали нерадивого студента на комсомольском собрании. Спрашивается: зачем автор впаривает такую лажу любопытному до Довлатова читателю? Увы, по инерции злословия. Любой негатив, даже такой казенный, приветствуется в этой книжке. И не забудем, что у Попова – парные биографии: «разгильдяю» Довлатову противостоит правильное студенчество самого автора.

Нет, Сергей не бездействует на филфаке. Он занят своим привычным – с детства, как помните, – придуманным для него Поповым делом: властным самопиаром, созданием своего обворожительного образа и внедрением его в массы. Среди студентов «мифологию свою он стал создавать практически сразу… Его таинственное величие чувствовали все, кто сохранил еще чувства».

Не забудем, что герой у Попова связан по рукам и ногам своей реальной посмертной славой. На каждом этапе жизни он, с какой-то дьявольской прозорливостью озирая свое будущее, работает на него не покладая рук. А потому само это его умение создавать «необъяснимое, но властное поле влияния» (словами Попова) – только репетиция к американской суперкарьерной жизни: «В полной мере он продемонстрировал это в Нью-Йорке».

Невозможно пропустить еще одно – опять же провидческое – свойство, выисканное Поповым у юного Довлатова. Оказывается, Анатолий Найман язвительно прочил Довлатову статус «прогрессивного молодого писателя», но Довлатов «с уже разработанной системой несчастий и провалов сумел этого избежать». Слова Попова, выделено мной.

Беспрецедентное заявление! Бывают люди, которые притягивают к себе всякие беды, ну, типа «33 несчастья» или, как говорят французы, faire les 400 coups, откуда и пошло название прекрасного фильма Франсуа Трюффо «400 ударов». Ладно, пойдем дальше и переведем тему несчастья из бытового плана в литературный, когда личная трагедия становится подпиткой для художника. Дабы не растекаться мыслью по древу, сошлюсь на двух авторитетов.

Князь Петр Вяземский: «Сохрани, Боже, ему быть счастливым: со счастием лопнет прекрасная струна его лиры».

Иосиф Бродский:

Но, как всегда, не зная для кого,

твори себя и жизнь свою твори

всей силою несчастья твоего.

Это как раз понятно, и сам Бродский тому яркий пример. Но чтоб сознательно устраивать себе трагедии, катастрофы, провалы и всяческие неудачи с целью использовать их потом в литературе? А именно так выходит у Попова с его «Довлатовым», который намеренно и прицельно идет на тягчайшие муки. Этакий расчетливый карьерный мазохист. Каких в природе не бывает, а только в болезненно скособоченном воображении автора.

Так спросим у Попова, отчего у его «Довлатова» такой самоистязательный настрой? И он ответит: для использования в прозе, чтобы «соорудить выигрышный сюжет». «…Довлатов сразу и до конца понял, что единственные чернила писателя – его собственная кровь». «Что за бред! – скажем мы. – Да никогда настоящий Довлатов, виртуозный выдумщик и блестящий стилист-лаконик, даже близко не подходил к „жестокому реализму“ или даже, по Попову, к крутой чернухе натуральной школы!» Но что можно сказать автору, у которого зависть, ненависть и злоба застилают глаза.

Но мы еще не кончили с «хищными склонностями» Довлатова, с его «свирепой» прозорливостью. Оказывается – и это любимая, коренная, красной нитью идея Попова, – «изворотливый» мазохист Довлатов громоздил на своем жизненном пути всяческие трагедии и провалы с дальней четкой целью. В том числе тщательно разработал и стоически выдержал пятнадцатилетний мучительный искус непечатанием. Господи, что же получается? Выходит, это не советские печатные органы дружно пресекали все попытки Довлатова напечататься, а сам Довлатов ловко так все подстраивал, или судьба его так провидчески вела, или так отвратительно плохо писал – еще одна спасительная для автора идея, – что издать его было просто невозможно – ну, никак! В отличие от того же Попова, который оказался вполне ко двору.

А рвался Довлатов – через пропасть аж в 25 лет (по идее Попова, Сережа еще десять лет бездарно промучался в Нью-Йорке) – к своей небывалой славе, к писательскому триумфу, а тот мог состояться только в Америке, «когда Америка взяла его своей железной рукой». Отсюда – такой жертвенный, самоубийственный, такой, скажем прямо, нечеловеческий настрой. Безошибочный расчет. Ради такой, провидчески осязаемой, цели стоило пострадать по-крупному.

Так и пишет, ничтоже сумняшеся: «Я, в отличие от многих, считаю, что Довлатов не совершил ни одной ошибки… Ему надо было помучаться, совершить прыжки в Эстонию и в Америку, окрепнуть». Дикая, безумная и невероятно жестокая идея по отношению к трагическому – не по собственному выбору, а по жизни и судьбе – «литературному неудачнику» Довлатову. Но Попов неуклонно проводит ее по всей книжке с конечной – и тоже безумной – целью обесславливания писательского успеха Довлатова.

А потому где-то посередке этого реваншистского – во что бы то ни стало! – опуса действует уже не анти-Довлатов, этакий довлатовский антипод, в котором хоть что-то личностное, пусть и с трудом, но различается. Кто же тогда? Да именно «никто», скорее – нечто, уродливое детище клинической фобии Попова: монструозный истукан, конъюнктурный хищник, дьявольский расчетчик, феноменальный прозорливец, изверг рода человеческого…

По этой последней версии, главное достижение юного Довлатова – что он нашел в университете «друзей на всю жизнь… и притом достаточно сильных и успешных, на которых можно было опереться в жизни. И друзья не подвели».

Нет, я не утрирую. Друзей своих дальновидный Серега именно (согласно Попову, вестимо) отбирал с точки зрения их «полезности» в будущем – «и эти друзья юности оставались с ним всегда, помогли состояться, а потом и прославиться». Андрей Арьев, например, оказался «главным редактором довлатовской жизни, больше всех помогая ему… И конечно, великая заслуга Арьева – бурный, великолепный финиш Довлатова еще при жизни и особенно после смерти…» Все это, конечно, гнусные домыслы Попова, но здесь впервые проводится мысль, что Довлатов не сам добился успеха в Нью-Йорке, а с помощью, а позднее – в тесном сотрудничестве и даже соавторстве с полезными и безотказными друзьями.

Но верного, хотя и не престижного и пока что совсем не влиятельного собутыльника Арьева и горстки студенческих друзей для корыстного Довлатова, целенаправленно «собирающего свою гвардию», было недостаточно. Попов прямо свидетельствует о «расчетливости» Сереги в выборе друзей: «Недурная компания Довлатова тем временем успешно и расчетливо пополнялась».

Главным козырем оказался олимпиец Бродский, сыгравший «в судьбе Довлатова решающую роль»: «Бродский помогал ему с самого начала до самого конца», без его сиятельной поддержки Довлатов «мог бы и не состояться». Поклеп, вранье и лажа ослепленного мстительной ненавистью. А куда тогда девался обаятельный, дружественный, мгновенно обрастающий друзьями-приятелями душа компаний Довлатов, бескорыстно щедрый и стоически верный своим закадычным, с юности, друзьям! Говорю это как свидетель защиты, ибо знала таким Довлатова по Ленинграду и Нью-Йорку. А вот и «полезные» друзья свидетельствуют: «…другом он оказывался всегда замечательным: отзывчивым, надежным и трогательным».

Опускаю историю несчастной женитьбы 19-летнего Сережи и его мучительной, без взаимности, истязательной, жизнедробительной, навсегда сломившей его юную самоуверенность, воистину роковой любви к Асе Пекуровской. Опускаю, потому что в глумливой подаче Попова влюбленность Довлатова была расчетливой и, опять же, карьерной: «Назвать любовь Довлатова к Асе Пекуровской несчастной можно, но уж неудачной – никак нельзя. Ася уже тогда была светской львицей, и оказаться с ней рядом – значило с ходу попасть в бомонд. И как бы после этого ни относились к Сереге, никто уже не мог сказать: „Не знаю такого“».

Что за гнусный фарс! Автора не колышет, что из-за пыточной любви к Асе этот «расчетливый и циничный» Довлатов бросил на третьем курсе университет и тут же подзалетел – нет, не в бомонд, а в конвойные войска. Жизненная правда автора, подрядившегося писать «жизнь замечательного человека», не интересует вовсе. Главное для него – показать человеческую ничтожность молодого Довлатова и его суетливые попытки «создать свой неотразимый имидж» – или, в жаргоне Попова, «сфотографироваться» заранее, когда еще ничего нет за душой, для будущих поклонников.

Да, именно такой – шутовской – апофеоз устраивает Попов для этой, только что мелькнувшей перед нами дерганой, притворной и помпезной жизни «неизвестно кого» под псевдонимом Сергея Довлатова, еще дописательского героя. Отныне «чуть ли не каждый уважающий себя питерец может поделиться лестным воспоминанием: „Вот, помню, мы с Серегой“, – и лица светлеют, тут все удачливы и равны».

Вывод Попова: «Серега, еще ничего толком не написав – и уж тем более ничего не напечатав, – был уже знаменит, представал фигурой, с которой лестно запечатлеться на память, для вечности!…и авансов не обманул».

Представить, что подлинный Довлатов – щедро одаренная, ярко колоритная и неотразимо обаятельная личность, красавец гигант, блестящий рассказчик, уличный затейник, шутник и острослов – врезался в память своих земляков самим фактом своего – среди них – феерического существования, Попов никак не может себе позволить. Нет, Серега не выразительно и броско жил, а только ловко творил собственную легенду: «Его первым удачным сочинением был „Довлатов“».

Что ж, посмотрим, что стал сочинять писатель Довлатов. Согласно Попову.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.