Глава 7 Два ефрейтора

Глава 7

Два ефрейтора

Летом 1945 года, когда я удостоился чести стать невольным гостем разведцентра в Риме, один старший офицер-британец спросил меня, почему я не помешал Италии вступить во Вторую мировую войну. Я попытался объяснить ему, что подобные действия лежат за пределами сферы ответственности и возможностей переводчика. Хотел бы я посмотреть на выражение лица Муссолини, если бы я осмелился подойти к нему с подобным предложением! Мы были в очень хороших отношениях, но он стал думать, что я обладаю определенным политическим влиянием, только после того, как дела у него пошли плохо. Диктаторы не прислушиваются к советам других, пока не оказываются в тупике. Если бы я знал, до какой степени был растерян Муссолини весной 1940 года, я мог бы попытаться как-нибудь вывести его из состояния истерического замешательства и патологической нерешительности. Если бы оба высокопоставленных чиновника итальянского министерства внутренних дел, шеф полиции Артуро Боккини и фактический министр внутренних дел Буффарини-Гвиди, рассказали мне о ежечасных и ежедневных переменах эмоционального настроя своего господина, то я бы кое о чем задумался, но вмешиваться в дела государства было бы настоящим самоубийством с моей стороны!

Члены гарема графа Чиано, как высокопоставленные, так и рядовые, не делали тайны из отвращения, которое франтоватый президент их любимого гольф-клуба испытывал к немцам вообще и к своему коллеге Риббентропу в частности. И тем не менее, сколько бы я ни пытался вскользь или шутя пробудить в зяте Муссолини озабоченность по поводу потенциальной опасности участия Италии в войне, он тут же принимался уверять меня, что восхищается Адольфом Гитлером, хотя в прошлом все суждения фюрера оказывались ошибочными. Наши беседы не оставили у меня никаких сомнений в одном: министр иностранных дел Италии ненавидит нас и молит Бога о том, чтобы мы потерпели поражение в войне, желательно еще до того, как Италия преодолеет свою нерешительность. Его ненависть разделяли все самые уважаемые в Риме салоны, «верхние десять тысяч» и кьяккерия, или дамы света, как тогда называли поклонниц dolce vita – красивой жизни.

Чувства Чиано разделял и королевский двор в Савойе, но все заинтересованные лица – и в отдаленных королевских резиденциях, и в извилистых коридорах палаццо Киджи, и на поле для гольфа в Аква-Санта – взращивали свою ненависть и надежды в тайне. Они, как и Артуро Боккини или Буффарини-Гвиди, не стали бы прибегать к открытому восстанию против человека, по-прежнему занимавшего высший пост в палаццо Венеция. Проницательная Эдда, обладавшая необузданным темпераментом, тоже не любила нас, но натура амазонки толкала ее под знамена чести и, следовательно, к войне.

Вспомнив о Ватикане, я посетил своих друзей в тамошней библиотеке, в папских архивах и на Тевтонском кладбище. Я даже нанес визит отцу Такки-Вентури, летописцу ордена иезуитов и духовнику Муссолини. Он ободрил меня, сообщив, что все настроены против вступления Италии в войну на стороне гитлеровской Германии, и попросил меня передать эту информацию в Берлин. После этого он сказал мне, что его святейшество денно и нощно истово молится о мире во всем мире, и в Италии – в особенности, но никто не слышал от него даже намека на то, что он планирует объявить крестовый поход против неверных в Третьем рейхе. Как мне было доподлинно известно, Муссолини во всем следовал опасному примеру своего друга Адольфа Гитлера. Он страстно ненавидел Ватикан, и теперь его истерические припадки ярости обрушивались на папу и церковь столь же часто, как и на короля и монархию.

Терпя неудачу на каждом шагу, я вспомнил об «альф-редиани». Сам Альфредо к тому времени уже топтал райские кущи, но его близкие друзья были еще живы. Я договорился о встрече с ними, на этот раз без сопровождения синьорины Биби. Биби витала теперь в облаках, а ее прелестная головка была забита мыслями о посольских приемах, коктейлях и любовных интрижках в гольф-клубе. Она делала карьеру в свете с упорством и целеустремленностью диктатора, стоящего пока на первых ступеньках политической лестницы, – по крайней мере, в этом отношении женщины похожи на безжалостных демагогов противоположного пола. Она отклонила мое предложение «с огромной благодарностью и многочисленными пожеланиями успеха», предоставив мне возможность в одиночку отправиться в тратторию в Трастевере, где в прошлом она провела столько счастливых часов.

Меня встретило гнетущее молчание. Затем разразилась буря. Мелкие воришки из Римской Кампаньи в один голос закричали о том, что их ждет неминуемая гибель, что погибнет вся Италия и я сам. Они строили фантастические планы о том, как избежать мобилизации и саботировать приготовления к войне, клялись, что будут искать убежища на чердаках и в горных пещерах, и предрекали Бенито Муссолини мучительную смерть. И хотя их последний прогноз оправдался, они с удовольствием вложили бы в мою руку револьвер, чтобы я застрелил человека, за которым они когда-то с таким воодушевлением пошли. Но сами они, как и я, были не способны спустить курок. Наконец, опорожнив множество винных бутылок и тарелок с кусками жирного молочного поросенка, мы решили, что будем проводить политику молчаливого сотрудничества. Я пообещал, что сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь им избежать столкновений с военными властями, а они гарантировали, что помогут мне, когда Муссолини и Гитлер, фашизм и нацизм рассыплются в прах. Обе стороны сдержали свое слово, и кто знает, где бы мы были, если бы не тот обмен обязательствами в Трастевере?

На том завершились мои частные мирные переговоры. Я отказался от дальнейших попыток предотвратить вступление Италии в войну, во-первых, потому, что они были бесполезными, а во-вторых, я не понимал, почему должен жертвовать собой ради итальянцев. Мне они нравились, а еще больше нравилась их страна, но они сами – король и королева, Чиано и его гарем, папа и церковь, генералы и адмиралы – должны были вытащить себя из того болота, куда по своему собственному желанию или в силу обстоятельств себя загнали.

10 июня 1940 года, не внемля моему невысказанному неодобрению, дуче, выступая перед удрученной толпой, объявил войну и предрек Италии победу. Похоронному маршу Италии предшествовал мрачный барабанный бой – 29 июня над своими собственными позициями загадочным образом погиб Бальбо. Тем не менее, когда 28 октября Италия напала на Грецию, дела пошли на лад. Известие об этом нападении изумленный Гитлер получил на вокзале во Флоренции, как раз перед тем, как тронулся его специальный поезд.

Я не военный историк и даже не военный репортер. Мне незачем описывать роковую и трагическую роль Италии во Второй мировой войне. Проигранные сражения, саботаж и предательство, растущая ненависть к режиму – короче говоря, отчаянная попытка этого наименее воинственного и наиболее измотанного войной народа выйти из бойни по собственному желанию – все это хорошо известно. Я мог бы в хронологическом порядке описать все встречи, конференции, инспекционные поездки и сцены взаимных обвинений, свидетелем которых стал в качестве переводчика в Шлосс-Клессхайме, в ставке фюрера, в Италии и в других местах, но от этого мое повествование стало бы слишком скучным.

Я считал и считаю до сих пор, что гораздо интереснее рассказать об игре в солдатики, которой увлекались оба диктатора – как вместе, так и порознь. Их любимым развлечением в мирное время было вспоминать о славных годах воинской службы, когда оба они дослужились до звания ефрейтора. Тогда они мнили себя Наполеонами и Цезарями; теперь же, когда в их подчинении оказались гигантские армии, решили, что их мечты воплотились в реальность. Особенно радовался Муссолини – он достиг желанной, но такой убогой цели: он всегда мечтал стать генералом и теперь, по крайней мере в своих глазах, он им стал.

Я хотел бы воспроизвести свои впечатления об «игре» этих двух ефрейторов, которые мне удалось сохранить в своих записях. Они были сделаны, когда я находился под непосредственным впечатлением событий тех дней, и представляют собой чисто литературные опыты. Но, несмотря на все свои недостатки, эти записи искренни и не приукрашены.

Первая из этих историй описывает совместную поездку двух диктаторов в Россию. Эта поездка продолжалась с 23 по 30 августа 1941 года. В то время оба они находились в зените славы и успеха. Я озаглавил ее «Александр плачет о недосягаемой луне».

«Над бескрайними лесами и голубыми вершинами Карпат, словно гигантские орлы, летели на восток железные птицы. Уютно устроившись в одном из «Кондоров» Гитлера, оба диктатора приближались к Украинскому театру боевых действий. Благодаря достижениям современной техники, позволявшей за несколько часов преодолеть около 15 тысяч километров, все пока шло гладко.

23 августа дуче сел в свой специальный поезд в Риччионе, бледный и еще не оправившийся после гибели своего любимого сына Бруно, который совсем недавно погиб в авиакатастрофе. В поезде, шедшем в ставку фюрера в Растенбурге, царила спокойная, непринужденная атмосфера. К неудовольствию Гитлера, Муссолини потратил уйму времени на осмотр еще дымившихся развалин крупнейшей русской крепости в Брест-Литовске, потребовав перевести несколько обгоревших писем русских солдат, отправленных по полевой почте и завернутых в красную, забрызганную кровью тряпку. Его итальянская натура прониклась сочувствием к судьбе молодых русских бойцов, которые умерли, прижимая к сердцу листки с вечными и общими для всех людей словами о любви. В такие моменты, когда Муссолини забывал о своем генеральском чине, он становился очень отзывчивым.

В конце дня фюрер и дуче сели в специальные поезда, на этот раз порознь, и отправились в Вишневу в Галиции, куда они прибыли 27 августа. Нежные склоны зеленых холмов, над которыми высились горы, и раскинувшиеся вокруг девственные леса ласкали взор. На отдых и ужин остановились в ветхой охотничьей избушке на пригорке, где нас приветствовали седобородые лесники с бакенбардами в стиле императора Франца-Иосифа. Эти места были когда-то любимыми охотничьими угодьями эрцгерцога Франца-Фердинанда, который часто наведывался сюда, чтобы предаться своей страсти – массовому убийству дичи. Боязливо выйдя из леса, чтобы попастись, олень с удивлением уставился своими нежными глазами на специальные поезда новых хозяев Европы, один из которых стоял внутри тоннеля, а другой – у ближайшего выхода из него.

На следующее утро длинная вереница машин доставила диктаторов и их свиты на аэродром в Кросно. Вылет был назначен на 5.30 утра. В такую рань многие невыспавшиеся итальянцы предпочли бы совсем отказаться от поездки на Украину, но Муссолини уже вновь превратился в ефрейтора-генерала, и по его властному приказу они погрузились в «Кондоры». Другу Адольфу тоже досталось «с царского стола». Устав от германских побед и завоеваний, но не имея своих, чтобы похвастаться, дуче обратился к истории Италии и вытащил на свет божий прославленного в боях Траяна. А поскольку полет проходил над землями, где воевали его легионы, то Гитлеру пришлось терпеливо выслушать отчет о сражениях, выигранных императором, который колонизировал территорию современной Румынии. За этим последовало описание чудес инженерной мысли, проявленных римскими легионерами при постройке знаменитого моста через Дунай в его нижнем течении – достижении, которое вряд ли можно было повторить сейчас, несмотря на всю современную технику. Гитлер упорно игнорировал намеки дуче на трудности, преследовавшие Траяна, когда враг, которого он разбил в открытом сражении, отступил в неприступные горы и перешел к активной и очень опасной партизанской войне, но новоиспеченного императора это не смутило.

Довольный, что его имперский монолог вызвал явное раздражение Гитлера, дуче стал просить, чтобы ему разрешили сесть за штурвал самолета – пример типично латинской безответственности, которая угрожала погубить весь Третий рейх, а заодно и мировое господство немцев. Напрасно Гитлер и его сметливые помощники пытались отговорить его от этой прихоти, напоминая о непредсказуемых шквалах, которыми славятся Бескиды и Карпаты. Личный пилот фюрера, очень встревоженный, пробормотал что-то об этих «чокнутых итальянцах», а потом добавил: «Разбивайтесь, если хотите». Наконец, после многочисленных предосторожностей, при содействии и под контролем всего немецкого экипажа, который окружил римского гостя со всех сторон, дуче уселся за штурвал. Даже в самом страшном кошмаре Адольф Гитлер не мог представить себе, что ему придется лететь над только что завоеванной Украиной в самолете, который будет пилотировать не кто иной, как итальянец, но он только молча сцепил зубы и про себя на чем свет стоит проклинал дуче до тех пор, пока машина благополучно не коснулась земли.

Длинная колонна машин с двумя диктаторами во главе отправилась в путь. Украинская степь с ее подсолнухами в человеческий рост, полями золотой пшеницы и белыми мазанками – все сразу вспомнили Толстого и Тургенева – проплывала мимо в ярком солнечном свете августовского дня. Стройные березки кланялись под вечным ветром, гулявшим над широкими и беззащитными просторами, а голубой горизонт вдали напоминал море. Это была незабываемая картина, которая оказала на двух завоевателей различное влияние. Дуче этот волшебный вид напомнил русскую литературу, которую он хорошо знал и высоко ценил, а Гитлер разразился яростной осуждающей тирадой. Особенно досталось книге Толстого «Война и мир», о которой фюрер отозвался с глубочайшим презрением, назвав ее неудачным образчиком коммунистической пропаганды. Гитлер так намучился, слушая рассказы о завоеваниях императора Траяна, а также во время упражнений своего друга в летном деле, что уже не мог себя сдерживать. Он вкратце описал будущее положение России и Украины под властью Германии: не допускающая никаких побегов рабовладельческая система под надзором местных, районных и региональных администраторов, наделенных безграничными полномочиями, по сравнению с которыми царский режим покажется жителям потерянным раем. Но больше всего германский царь возмущался безобразными дорогами и плохо возделанными полями. Он предложил привезти сюда нескольких немецких коммунистов, чтобы они воочию убедились, как сильно их российские идолы изгадили свою землю. Гнев фюрера не смягчился даже тогда, когда из убогих полуразрушенных деревень явились светловолосые украинские девушки, чтобы преподнести завоевателям кукурузные зерна, зато его друг принял эти дары с явным удовольствием, бросая довольные взгляды на девичьи фигуры, которые полностью соответствовали латинским понятиям о красоте.

За диктаторами, как два молчаливых бога войны, следовали фельдмаршалы фон Рундштедт и Мессе. Последний являлся командующим Итальянским корпусом в России. А уж за ними двигались многочисленные члены германо-итальянской свиты.

Когда кавалькада машин сделала поворот, монолог Гитлера был неожиданно прерван – его слова потонули в буре приветствий, раздававшихся со всех сторон. Лицо Муссолини просияло. Вот они, наконец, его собственные войска – даже если их отправили в Россию из пропагандистских соображений. Мимо вытянувшейся в струнку фигуры своего императора проходили моторизованные подразделения всех типов. Казалось, вернулись славные дни Траяна, только вот вместо облаченных в тяжелые доспехи легионеров на ревущих мотоциклах проезжали берсальеры с развевающимися по ветру перьями на стальных шлемах.

Впервые за свою тысячелетнюю историю неподвижная золотая украинская степь зазвенела радостными криками: «Дуче!» В ту пору сыновья юга еще верили в победу, и каждый из них представлял себе, какой жаркий прием устроят ему дома еще до того, как наступит русская зима.

Я полагаю, это был самый радостный момент, который Муссолини испытал во время Второй мировой войны. Как бывшему ефрейтору берсальеров, ему конечно же страстно хотелось взгромоздиться на мотоцикл и прокатиться со своими солдатами, и ни Гитлер, ни его штаб ничуть не удивились бы этому. Они побледнели, когда смуглые солдаты совсем не по-военному закричали «Дуче, дуче!», и смотрели на этот странный парад убого одетых союзников суженными от злости глазами, скептически оценивая их летнюю экипировку.

Я искренне наслаждался этим зрелищем, и, если бы шофер Гитлера, Кемнике, сидевший рядом со мной, не толкнул меня локтем в бок, я бы, наверное, тоже что-нибудь крикнул.

Но вот итальянское оперное представление подошло к концу. С показной щедростью завоевателя Гитлер храбро очертил свои планы на будущее. Пока процессия машин плавно двигалась к Умани, он просуммировал расстояния, покрытые великими генералами прошлого, и сообщил своему совершенно равнодушному к этому спутнику, что Фридрих Великий прошел со своими войсками 4 тысячи километров за семь лет, Наполеон – 15 тысяч за двадцать лет, а Александр что-то около того за тринадцать лет.

– Но кто подсчитал, сколько километров прошагали мои несравненные солдаты от Нарвика до Пиренеев, в Африке и здесь? К началу зимы Россия падет к их ногам, и весной они будут готовиться к новым победам на границе Урала, в Персии и у Каспийского моря. Азия окажется в пределах досягаемости стран оси, а издыхающим демократиям будет нанесен смертельный удар.

Бенито Муссолини выслушал эти разглагольствования без особого энтузиазма. Когда я закончил переводить, послышался усталый меланхолический отклик:

– E allora? Piangеremo come Alessandro Magno per la Luna?

Я немного поколебался, прежде чем дать, как мне казалось, правильный перевод:

– Ну и что? Мы что, тоже, как Александр Великий, будем плакать на Луну?

Адольф Гитлер сначала посмотрел на меня, а затем на своего друга как на сумасшедших. Он велел мне спросить, что Муссолини имел в виду. Вместо объяснения он услышал в ответ стихотворение.

Перевести его было труднее, но дуче помог мне, почти не дав времени объяснить, что это вступление к знаменитой поэме Джованни Пасколо, посвященной Александру Македонскому. Она описывает, как ненасытный македонец, добравшись до границ тех территорий, которые он мог покорить со своими верными солдатами, оплакивает свою судьбу, которая не позволяет ему завоевать Луну.

Дуче опять воспрянул духом. Он заметил, что его друга обозлил пример с Александром и Луной, точно так же, как Траян и Дунайский мост. Кроме того, он выставил себя культурным человеком. Кто, кроме меня, в сердце Украины – да и это оказалось случайным совпадением – слышал о Джованни Пасколо?

Адольф Гитлер знал такого поэта и, возможно, считал Александра Великого сумасшедшим, но он с видимым усилием сумел сдержать себя. Это была уникальная сцена посреди крупнейшего в Европе поля битвы, и я искренне наслаждался ею. В то время как в ходе нескольких фланговых обхватов – излюбленного маневра Александра – победоносные немецкие армии приближались к границам Азии, Гитлер был вынужден выслушивать бредовые планы древнего грека, о которых рассказывал ему его римский друг. Он был слишком проницателен, чтобы не уметь читать между строк, но Муссолини был его единственным другом, и, кипя в душе от гнева, фюрер простил ему Александра, как несколькими часами ранее простил и Траяна.

Вскоре мы прибыли на дымящиеся руины Умани. На этот раз Гитлера окружили его собственные победоносные солдаты. Раненые просили разрешения увидеть своего главнокомандующего, генералы докладывали об успешных сражениях, а над нашими головами с ревом пролетали эскадрильи истребителей. Гитлер все-таки выиграл эту игру в солдатики.

Еще до того, как Гитлер и Муссолини совершили визит в группу армий, воевавших на востоке, а также после него в Риме произошло несколько событий, которые стали испытанием для меня как для человека и переводчика. В ноябре 1940 года на руках у своей юной любовницы после слишком обильного обеда умер дон Артуро Бокки-ни – такую смерть, конечно, нельзя поставить в заслугу шефу полиции, но она полностью соответствует его образу жизни. Я до сих пор с удовольствием вспоминаю, как помог племяннице Боккини выиграть спор, вспыхнувший по поводу его завещания. Эта помощь приблизила меня к ней, но отдалила от клана Боккини, у которого сквозь пальцы утекло несколько миллионов лир.

В последний раз, когда я видел донну Анну Боккини, она чуть было не выбросила одну вещь, официально подаренную ее мужу Генрихом Гиммлером. Рейхсфюрер СС отметил день рождения своего друга, послав к нему своего адъютанта при полном параде и с большой коробкой в руках. Любивший ценные подарки, дон Артуро обставил это событие как официальную церемонию. Он принял адъютанта Гиммлера в своем кабинете, окруженный высокопоставленными коллегами, сверкающими медалями и золотыми галунами. Я открыл коробку и увидел, что внутри ее лежит еще одна, а содержимым той коробки был кожаный чехол. Что могло быть внутри – инкрустированный алмазами кинжал, золотая цепь? Я открыл загадочный чехол и невольно вздрогнул от удивления. Я вынул лежавшее там запечатанное письмо и попросил немного подождать. Пробежав глазами рукописное послание, я узнал, что Гиммлер посылает его превосходительству в подарок ко дню рождения высохший кусочек дерева, который лежит на красном бархате внутри чехла. Это был кусочек коры дуба, посвященного богу Вотану, а в поздравительном письме Гиммлера пространно описывалось его историческое, духовное и божественное значение. Кусок священного древа… Был бы он хоть какими-нибудь драгоценными камнями украшен, а то ведь ничего!

Грубый, ссохшийся, блеклый и гораздо менее ценный, чем его ложе из бархата, кусок коры молчаливо ждал, чтобы я оживил его несколькими тщательно подобранными словами. Однако нужные слова не приходили. Вместо этого, осторожно держа дуб Вотана большим и указательным пальцами, я выдал юмористическое сообщение, которое, несомненно, привело бы Генриха Гиммлера в ярость. Я сравнил этот кусок коры с жертвенными подарками, которые преподносились богам Рима, желая подчеркнуть, какими скромными и непритязательными были германцы до того, как попали под тлетворное влияние римской столицы. В отличие от кусочка дерева моя речь имела успех. Именинник хмыкнул, похлопал себя по выступающему животику, и награды, висевшие на груди его коллег, весело зазвенели в такт. Затем дон Артуро спросил: «А кто такой этот синьор Вотан?»

Тому немногому, что я знал о Вотане, я обязан Вагнеру, но этого было достаточно, чтобы я смог рассказать о богах древнегерманского пантеона. Затем мне пришло в голову, что древние германцы могли считать этот кусочек дерева амулетом. Это была блестящая мысль. Суеверный дон Артуро неожиданно принял Вотана и его деревяшку всерьез, и дуб Вотана, а точнее, та его часть, что находилась в чехле, в конце концов все-таки понравилась имениннику. И вот наступил холодный зимний вечер спустя немного времени после смерти дона Артуро, когда я сидел напротив донны Анны и наблюдал, как она перебирает его старые бумаги и отправляет их в камин. Вдруг она достала подарок Гиммлера и радостно воскликнула: «Какая миленькая коробочка!»

Вытащив кусочек дерева, она чуть было не принесла Вотана в жертву римским богам домашнего очага – однако мне удалось предотвратить этот акт святотатства. Будучи истинной неаполитанкой, она никакого понятия не имела о Вотане и его культе. Она предложила мне забрать эту священную деревяшку себе, но, поблагодарив ее, я отказался. В конце концов, он так и не принес удачи моему дону Артуро!

Гиммлер прибыл в Рим на похороны дона Артуро в сопровождении всего своего Генерального штаба. За гробом важной поступью шествовали сам рейхсфюрер СС, его начальник штаба Вольф, Гейдрих, глава государственной службы безопасности, и генерал Далюег, глава полиции порядка. Они успешно превратили итальянские государственные похороны в немецкие, и подобное проявление бестактности вовсе не прибавило им популярности. В промежутке между смертью Боккини и их прибытием я, как уже было сказано, оказался втянутым в спор о праве наследования моим новым патроном и покровителем, министром внутренних дел. Ради него и ради моего собственного душевного спокойствия я сделал все, чтобы помочь Кармину Сенизу занять кресло Боккини. С моей стороны это было ошибкой, хотя и простительной, поскольку Бенито Муссолини и сам ошибочно считал, что этот богоподобный неаполитанец был истинным фашистом и другом оси.

Я обращал внимание на Сениза только тогда, когда ему или мне было скучно. В этом случае я забегал к нему, чтобы выслушать пару неаполитанских анекдотов и узнать последние слухи. Полицейский атташе Каплер наверняка углядел бы во время таких бесед что-нибудь подозрительное в Сенизе, но я не такой проницательный, как Каплер. Меня никогда не тревожило, что я не вижу его насквозь. Этот бурбон в чине шефа полиции с большим мастерством обманывал меня и все свое фашистское начальство, но я на него не в обиде. Мне в его компании было весело, а много ли на свете таких полицейских, с которыми бывает весело?

Когда наступил 1942 год, Германия начала проявлять больший интерес к своему итальянскому партнеру. В октябре того года рейхсфюрер СС, который уже в ту пору рассылал своих посланцев с секретной миссией мира, что и по сей день не предано огласке до конца, возжелал посетить графа Чиано. Его пожелание вызвало бурю протестов со стороны господина Риббентропа, который рассматривал это как вторжение в его вотчину. Начался активный обмен телеграммами и телефонными звонками. Но мне, к счастью, удалось устроить все по соответствующим посольским каналам, так что обе стороны были довольны моей преданностью.

Гиммлер только что вернулся из своей поездки на русский фронт. Вид его отнюдь не улучшился, но усталость сделала его спокойнее и осторожнее. За несколько дней до этого Чиано принял меня в частном порядке и заявил о своем намерении убедить Гиммлера смягчить свою позицию по отношению к Ватикану и монархии. С этой целью он принял своего гостя в палаццо Киджи, а я с таким же настроем переводил их беседу. Эти два господина сообщили друг другу о своих условиях и о том, какую информацию следует передать хозяевам – Муссолини в Риме и Гитлеру в его штаб-квартире. Гиммлер выслушал повествование о «лояльности» королевского Савойского дома и «благоразумии» Ватикана, и каждый хотел узнать, станет ли собеседник преемником Гитлера или наследником Муссолини, соответственно, если возникнет такая необходимость. Они, по всей видимости, себя таковыми и считали, поскольку расстались, теша себя надеждой, что в будущем возглавят свои режимы.

Зная, что Чиано проинформирует наследного принца Умберто о содержании переговоров немедленно по их завершении, я и переводил соответственно. Переводчик иногда может оказать определенное влияние, особенно когда его жертвы во всем полагаются на него, как мои полагались на меня. Гиммлер заявил, что вопрос об итальянской монархии сугубо внутреннее дело партнера Германии по оси, что было не до конца правдой, но этого заявления пока было достаточно. Он почувствовал себя более уверенным, когда граф тонко намекнул, что палаццо Венеция располагает секретными материалами, касающимися некоторых сторон частной жизни королевской семьи, особенно принца Пьемонта, то есть наследника престола. Я про себя удивился, почему Муссолини не назначил преемником Боккини своего зятя, но вслух ничего не произнес.

В тот вечер в доме Чиано давали званый ужин. Эдда вполне естественно самоустранилась, а ее место заняла почтенная фрейлина, которая донимала Гиммлера своими бесконечными историями о жизни при дворе. По другую сторону от него сидела настоящая Нинон де Ланкло, которая раздражала его тем, что спрашивала, всегда ли он берет с собой пистолет, отправляясь на ужин. Это была скучная вечеринка, и скука усугублялась еще и тем, что, прежде чем усесться за стол, почетный гость пережил маленькую неприятность в ванной комнате государственного дома для гостей «Вилла «Мадама». Эта гостиница для официальных гостей, украшенная фресками в стиле Рафаэля, принадлежала итальянскому маркизу, который женился на эксцентричной американке и ее миллионах. Ванная была оборудована множеством кранов и рычажков, и Гиммлер случайно нажал кнопку разбрызгивателя духов и окутал себя облаком жасминного аромата. Это был, несомненно, первый и последний раз, когда его мундир благоухал жасмином! Он был очень удручен, особенно когда присутствующие княжны и герцогини принялись морщить нос и задавать неделикатные вопросы. Однако именно эти вопросы и спасли вечер, потому что мне пришла в голову мысль рассказать безобидную историю по поводу духов, что вызвало всеобщее веселье. Гиммлеру ничего не оставалось, как присоединиться к остальным.

На следующий день Гиммлеру пришлось откушать в не менее противном ему обществе, а именно в гольф-клубе, где гарем его хозяина и принцесса Бисмарк угостили его обедом. Было тепло, как только бывает в октябре в Риме, и, когда мы отправились в Аква-Санта, императорские акведуки мерцали вдали за городом.

Гиммлер остановил машину и присел на пограничный камень – древний, конечно. Он тщательно протер очки, прислушиваясь к громкому стрекотанию сверчков. Он выглядел еще бледнее и изможденнее, чем в день своего прибытия в Италию, и был явно удручен перспективой того, что ждало его впереди. Показав рукой на акведуки, он спросил меня, при каких императорах их строили. Я упомянул Калигулу и Клавдия. Будучи сыном баварского школьного директора, он знал об этих господах гораздо больше, чем я, хотя знания его были почерпнуты из школьных учебников, а не из произведений Светония. Промокнув лоб платком, который, хотя и был достаточно чистым, вызвал бы отвращение у цезарей, он с сожалением высказался о невменяемости Калигулы, но похвалил мастерство, с которым тот, невзирая на происки Мессалины, сумел удержаться на качающемся троне. Он сердился довольно меланхолично, возможно, потому, что сравнивал их судьбу и судьбу акведуков со своей судьбой и судьбой Третьего рейха, который уже начинал проявлять признаки упадка. Вернув очки на место, он сказал, что я не смотрел бы в будущее с таким оптимизмом, если бы знал то, что знает он. Ужасную истину этого замечания я понял только в 1945 году.

Вскоре мы подъехали к гольф-клубу, что избавило меня от дальнейших откровений, а серебристый смех гольф-клубных красоток положил конец историческим реминисценциям и тематическим рассуждениям Гиммлера. Вместо этого он выдал несколько нежелательных комментариев по поводу капиталистического происхождения гольфа. Принцесса Бисмарк закрыла на это глаза, но у Гиммлера хватило воспитанности признать, что гольф – это все-таки спорт, который вполне подходит для партийной элиты.

Прежде чем он покинул Рим, я велел синьорине Биби помочь ему купить рождественские подарки в изящном и умеренно дорогом магазине духов в Риме. Только она знает, что Гиммлер купил для дам Третьего рейха, но теперь она стала княгиней и, несомненно, предпочитает вспоминать о других походах за покупками. Она лишь рассказала мне, хихикая, что прилавок был завален коробками с надушенными цветами всех оттенков, пульверизаторами из муранского стекла и духами, усиливающими потенцию, неизвестными в Германии. Гиммлеру пришлось стерпеть обращение «ваше превосходительство», и он позволил Биби уговорить себя накупить все то, что она нашла элегантным и наименее практичным. Я не знаю, какой эффект произвели эти подарки, положенные под немецкие рождественские елки, но подозреваю, что они вызвали такое же замешательство, как и аромат жасмина в ванной комнате на «Вилле «Мадама».

8 ноября, после того, как было остановлено славное наступление Роммеля, союзники высадились в Северной Африке, а 20 ноября маршал Геринг нанес неожиданный визит в Рим. Здесь, в штаб-квартире итальянского Генерального штаба, состоялось представительное совещание, на котором присутствовали все итальянские фельдмаршалы и генералы, а также мой новый друг Буффарини-Гвиди. Ввиду военного характера заседаний Буффарини-Гвиди отчаянно нуждался в моей моральной поддержке против присутствующих немецких военачальников во главе с Роммелем и Кессельрингом, а также Герингом.

Буффарини, фактический министр внутренних дел – он принял этот титул по соображениям престижа, – всегда носил платиновое кольцо с самым великолепным алмазом, какой мог себе позволить итальянский фашистский министр. Когда Герман Геринг потребовал введения всеобщей воинской повинности в Италии ввиду угрожающей обстановки на Средиземноморье, толстый маленький госсекретарь заерзал и спросил меня шепотом, примет ли, по моему мнению, маршал его кольцо в качестве сувенира взамен отмены поголовного набора. Я не стал переводить это предложение, несмотря на алчные взгляды, которые маршал бросал на кольцо, и занялся менее приятными темами, которые имели более близкое отношение к войне. Совещание было под стать Герингу по размерам и продолжалось около двух часов, в течение которых мне пришлось переводить статистику и разные технические термины, в которых я и по-немецки ничего не смыслил, не говоря уже об итальянском.

Вскоре у меня состоялось столкновение с фельдмаршалом Роммелем, который сразу же невзлюбил меня. Судя по его высказываниям об итальянцах, я решил, что он оголтелый нацист; впрочем, потом оказалось, что я ошибся. В некоторых незначительных случаях мне пришлось обслуживать Германа Геринга, но это был первый раз, когда я переводил для фельдмаршала Кессельринга. Первое мое впечатление о нем было приятным, и тот факт, что я оставался его любимым переводчиком до конца войны, говорит о том, что он тоже считал меня близким себе по духу.

После этого совещания, во время которого было произнесено много речей, но мало что сделано, я сопровождал маршала в инспекционной поездке по Сицилии. При всех своих военных грехах и человеческих недостатках Геринг оставался человеческим существом, а не высокоточной машиной, как Гиммлер. Он готовился сойти со своего роскошного специального поезда в мундире, достойном самого Лоэнгрина, но, когда я намекнул ему, что несколько умело брошенных голодающими людьми помидоров могут быстро перекрасить его блестящий белоснежный китель в другой цвет, он без слов все понял и переоделся. Несмотря на то что любящие все критиковать итальянцы многое считали в Геринге смешным, его любовь к великолепию и императорская манера держать себя сближали их с ним больше, чем с любым другим германским лидером. После Мюнхенской конференции 1938 года он стал очень популярен среди итальянцев, которые считали его человеком, спасшим мир, и я хочу заявить, что его экстравагантные манеры теперь не очень сильно действовали на их натянутые нервы.

Однажды на встрече с итальянским министром транспорта я заметил, что Геринг просто умирает от скуки. Я также скучал, но Чини, один из богатейших и наиболее влиятельных предпринимателей и гранд-синьор до кончиков своих пальцев, заслуживал лучшего отношения. Я метнул на него многозначительный взгляд – любой переводчик, достойный своего звания, может иногда себе это позволить, – и князь-сенатор-министр рявкнул на ошарашенного маршала, требуя его внимания и сотрудничества.

Все замерли, кроме министра и меня, который и вызвал этот взрыв, но Геринг моментально изменил свое поведение. Он выпрямился, сосредоточился, стал уточнять у меня детали и делать заметки. Встреча прошла успешно и даже принесла кое-какие плоды, в частности Геринг заявил, что князь Чини – единственный итальянец, кроме Муссолини, который произвел на него очень сильное впечатление.

Незадолго до Рождества, в кои-то веки, штаб-квартира фюрера решила провести совещание – сначала с Муссолини, у которого, впрочем, не было никакого желания отправляться в заснеженные леса Растенбурга, а потом с Чиано и князем Каваллеро, начальником итальянского Генштаба. Почему взяли с собой меня, я не знаю до сих пор. Главной темой совещания была конфронтация оси с пресловутым Лавалем, но Чиано прекрасно говорил по-французски, и мне там делать было нечего.

По-видимому, я должен был развлекать путешественников во время долгой поездки на специальном поезде Муссолини. Они определенно нуждались в развлечении. Дела оси в Африке, России и других местах шли из рук вон плохо. Муссолини предлагал начать мирные переговоры с Россией, множество проблем доставлял Лаваль, и все яснее вырисовывалась грядущая катастрофа под Сталинградом. Хотя в поезде стояла удушающая жара, в его холодильниках хранилось множество свежих цветов, которыми ежедневно украшали стол в ресторане. Сам стол уставлялся отборными итальянскими блюдами, и каждый пассажир имел своего собственного стюарда. Красавец граф и лукавый начальник штаба не любили друг друга, поэтому недостатка в поучительных инцидентах не было. В течение нескольких дней я наблюдал ужасные застольные манеры Чиано и обжорство Каваллеро. Его родной Пьемонт был родиной белых трюфелей Альбы, и каждый день после еды я должен был записывать под его диктовку не способы улучшения все более ухудшавшейся военной обстановки, а самые изысканные рецепты приготовления этих деликатесов. Это напомнило мне последнюю поездку царя Николая II в императорском поезде, в котором жизнь, как обычно, протекала в роскошных гостиных и в спальном вагоне, в то время как за их стенами рушилась империя. В первый раз за все поездки в этих специальных поездах я был напуган – напуган, несмотря на извращенную роскошь, окружавшую меня. С каким удовольствием я распрощался бы с графом и фельдмаршалом, с украшенным цветами столом и обильной едой и отправился бы есть спагетти и пить золотое «Фраскати» в Изола-Фарнезе!

Этот визит завершился очень скоро. Никаких переговоров с Россией, конечно, не было, а Чиано рассвирепел оттого, что Лаваль, которого в ставке терпеть не могли, добился большего успеха, чем он. Оскорбленный до глубины души, он вернулся в гольф-клуб, где принялся развлекать своих игривых подружек описанием дурно-пахнущих домишек Растенбурга и выбалтывать им государственные тайны, которые они тут же передавали своим англосаксонским родственникам. Я сам отправился в Рим распаковывать ящики и коробки, набитые многочисленными рождественскими подарками, которые были присланы итальянцам их северными союзниками. Только я закончил давать официантам указания о том, как нужно сервировать великолепный нимфенбургский ужин Gelbe Jagd на представительском столе итальянского министра, как колокола Рима возвестили о наступлении сочельника. Фашистский режим уже трещал по всем швам, и у меня появилось отчетливое чувство, что в сочельник следующего года мне не придется уже распаковывать министерские ящики и коробки.

Положение Германии в начале 1943 года было не менее удручающим. В этом я имел возможность убедиться 30 января, когда Гитлер принимал в своей растенбургской штаб-квартире делегацию итальянских фашистов, которая прибыла, чтобы поздравить его с десятилетней годовщиной прихода к власти. У себя в Риме Муссолини только что сделал первый шаг к политическому самоубийству, уволив маршала Каваллеро и заменив его на посту начальника Генштаба генералом Амброзио. Преемник Каваллеро, возможно, больше подходил для этой должности, но даже до ушей дуче должно было дойти, что Амброзио является доверенным лицом короля и кем угодно, но только не преданным фашистом. Для Германии это назначение было катастрофой. Каваллеро, напоминавший в своем мундире руководителя какой-нибудь фирмы, был преданнейшим поклонником германских военных лидеров и неизменно соглашался со всеми их решениями. Амброзио же, как и все старшие офицеры итальянской армии, ненавидел нас лютой ненавистью, и все понимали, что очень скоро он создаст для нас серьезные проблемы.

За назначением этого ярого роялиста вскоре последовало увольнение Буффарини-Гвиди. Это было явным признаком растущей изоляции Муссолини. Тем не менее это нисколько не охладило юношеского энтузиазма упомянутой ранее итальянской делегации.

Я привожу свое описание дневных заседаний в том виде, в котором записывал их тогда. Это описание помогает воссоздать картину самого мрачного из юбилеев, на которых мне довелось присутствовать. Я назвал его «Фридрих Великий накануне Сталинграда».

«Вечером 30 января 1943 года в камине кабинета Гитлера в ставке в Растенбурге мирно потрескивали буковые поленья. Кабинет, обставленный простой мебелью светлого дерева, протапливался только наполовину, поскольку Гитлер не переносил жары – он считал, что она отупляет и нервирует. Нехватка продуктов столь же мало отразилась на ассортименте напитков и закусок, которыми был уставлен чайный стол, как и на гладко выбритых эсэсовских ординарцах, облаченных в белые кители. Их голубые глаза с безграничной преданностью следили за губами своего идола. Гитлер только что принял фашистскую делегацию, которая прибыла из Италии, чтобы поздравить его с десятой годовщиной прихода к власти. Торжественный ритуал, на котором присутствовали министр иностранных дел фон Риббентроп и итальянский посланник в Берлине Альфиери, ничем не отличался от подобных церемоний в прошлые годы, разве что те сопровождались победной канонадой.

Муссолини прислал огромное число руководителей местного масштаба из разных провинций. Делегацию возглавлял генерал милиции Тарабини, который был похож на отставного чиновника. На родине для членов делегации сшили великолепные мундиры. Если бы итальянские солдаты, воевавшие на русском фронте и страдавшие от ледяных бурь русской зимы, имели такие кавалерийские сапоги и длинные шинели с высоким воротом из плотной черной ткани, многие тысячи погибших были бы сейчас живы. Однако в палаццо Венеция никому не пришло это в голову.

Чести сидеть за одним столом с Гитлером удостоились только гаулейтеры Турина, Флоренции и Леггорна. Их коллег потчевали за отдельным столом, заверив, что, прежде чем они уедут, Гитлер лично побеседует с каждым из них. На лице фюрера никак не отражалась тревога по поводу того, что ему сообщали побледневшие взволнованные адъютанты, торопливо входившие время от времени с короткими докладами о том, что Сталинград на грани падения. Разговор за столом шел о трех городах, чьи представители сидели подле хозяина. Гитлер углубился в восторженные воспоминания о последнем дне своего пребывания в Италии в мае 1938 года, который он провел во Флоренции.

«Я никогда, никогда не допущу, чтобы самый прекрасный город Италии подвергся безжалостным бомбардировкам», – заявил он и добавил, что на берегах Арно будут установлены новейшие зенитные установки. Ни Турин, столица Пьемонта и колыбель королевской семьи, ни Леггорн, родина семьи Чиано, не удостоились подобной чести. Гитлер не любил ни короля, ни Чиано, поэтому об организации специальной военной защиты их родных городов не могло быть и речи.

Не считал необходимым защищать эти города и господин Риббентроп. С видом человека, осведомленного обо всем на свете, он поделился с гостями кое-какой сверхсекретной информацией об Америке. Согласно донесениям его агентов, народ этой страны так возмущен политикой Рузвельта, что падение этого «уголовника, действующего в угоду небольшой преступной клики евреев и масонов» было делом времени – впрочем, он не сообщил, когда в точности это произойдет. Вместо этого итальянцам была прочитана лекция об Америке и американцах в целом:

– Я их знаю, я хорошо знаю эту страну. Это народ, не имеющий ни культуры, ни музыки, а самое главное, не имеющий хороших солдат и неспособный вести воздушную войну. Слыханное ли дело, чтобы нация, в которой всем заправляют евреи, стала нацией бойцов и воздушных асов?

Разумеется, Риббентроп знал Америку, но он не стал сообщать молодым итальянцам, слушавшим его разинув рот и не замечая, что Альфиери саркастически улыбается, что он приобрел эти знания в качестве торговца шампанским от фирмы «Хенкель», принадлежавшей семье его жены. Да он и не смог бы этого сделать, даже если бы очень захотел, поскольку в разговор с горящими глазами вмешался Гитлер:

– Ах, эта Америка! В Америке всем заправляют евреи – литературой, политикой, торговлей и промышленностью – и, в довершение ко всему, у власти находится президент, которым евреи вертят как хотят. Провидение не допустит, чтобы мне и моему народу противостояла эта нация лавочников и торгашей. История этого не желает, и я не успокоюсь до тех пор, пока, с вашей помощью, мои дорогие итальянские друзья, не изменю лицо мира. Передайте же мои слова вашему великому дуче!

Не слыша подобных пророчеств, в комнату продолжали входить адъютанты и генералы, чьи лица становились все более мрачными. Они сообщали Гитлеру последние сводки со Сталинградского фронта. Фюрер встал, чтобы показать гостям портрет Фридриха Великого кисти Антона Граффа. Король глядел на этот совершенно не отвечавший прусскому духу чайный вечер словно изумленный орел.

– Как часто, сгибаясь под тяжелым грузом ответственности, лежащей на моих плечах, я находил утешение и испытывал прилив сил, глядя в глаза этого человека! Всякий раз мне становилось стыдно за свою слабость, когда я вспоминал, сколько вынес этот великий король, противостоящий в одиночку враждебному миру, скольким он пожертвовал во имя своего народа и чего в конце концов сумел добиться. Стоять перед этим портретом и просить историю, чтобы она помогла мне выполнить мою историческую миссию, – это все равно что молиться!

Старый Фриц продолжал смотреть на своего преемника и его итальянских гостей с нескрываемым удивлением, но его взгляд оказал тонизирующее действие. Бледнолицый, сжигаемый каким-то внутренним огнем, Адольф Гитлер принялся наставлять итальянцев, собравшихся в коридоре его бункера:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.