23 Четвертый номер «Гостиницы». Ликвидация «Ассоциации вольнодумцев». Кафе «Калоша». Борис Пильняк. Ошибка П. Ф. Юшина. О военной службе Есенина. Роспуск имажинистов. Письмо в «Новый зритель» и его подоплека
23
Четвертый номер «Гостиницы». Ликвидация «Ассоциации вольнодумцев». Кафе «Калоша».
Борис Пильняк. Ошибка П. Ф. Юшина. О военной службе Есенина.
Роспуск имажинистов. Письмо в «Новый зритель» и его подоплека
Есенин после ссоры с Мариенгофом не дал своих стихов в четвертый номер «Гостиницы». На заседании «Ордена» было решено, что журнал, как и сборники, будет редактировать коллегия. В нее избрали Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. Правое крыло явно теряло свое влияние. Грузинов сказал, чтоб я приготовил мою фотографию:
Анатолий хочет поместить портреты всех имажинистов.
— Надо бы дать портрет Есенина! — сказал я.
— А где его поместить? — спросил Иван. — Ведь стихов Сергея нет!
— Напиши о нем статью!
— Ладно! Поставлю вопрос на коллегии!
— Ставь! С Вадимом я потолкую!
Шершеневич согласился с моим предложением, но когда этот вопрос возник на коллегии, Мариенгоф заупрямился.
После выхода четвертого номера Грузинов ругался:
— Банный номер! Настоящий банный номер!
— Но ведь ты член редколлегии!
— Мариенгофа не переспоришь!
— Почему?
— Хочешь знать правду: теща Мариенгофа управляет имажинизмом!
Я знал эту безобидную старушку и удивился. Грузинов пояснил: у Анатолия большие расходы на семью, и ему нужно издаваться и издаваться.
Чем же отличался четвертый номер «Гостиницы» от прежних номеров? Раньше в журнале печатались стихи Есенина, его письма из-за границы, помещались рисунки Г. Якулова, братьев Г. и В. Стенберг, стихи Николая Эрдмана, статья потемкинца Константина Фельдмана, письмо из Парижа художника Ф. Леже, новеллы С. Кржижановского, стихи и статьи Рюрика Ивнева, Вадима Шершеневича, Вл. Соколова и др. А в четвертом номере были помещены портреты всех имажинистов, кроме Г. Якулова, братьев Эрдман и моего. В этом смысле журнал напоминал иллюстрированный прейскурант или журнал мод. Тем более что Анатолий снялся в цилиндре, Вадим со своей собакой на руках и т. п. Я до сих пор не понимаю, что случилось с Мариенгофом? Почему он не взял рисунков у Г. Якулова, у братьев Стенберг, почему поместил старую статью журналиста Б. Глубоковского, портреты имажинистов? Я не считал и не считаю Анатолия легкомысленным, и не мог же он ради того, чтобы показать, как он красив в цилиндре, напечатать всю эту галерею. Конечно, четвертый номер «Гостиницы» был более чем неудачный. А затем я же показывал Анатолию записку Есенина о том, что он, Сергей, отказывается участвовать в «Гостинице». Однако в четвертом номере помещено такое объявление:
«1 сентября с/г.
ВОЛЬНОДУМЕЦ
10 печ. листов № 1. Роман, драма, поэмы, философия, теория: поэтика, живопись, музыка, театр: Россия, Зап. Европа, Америка, 30 репродукций.
Редактор: коллегия имажинистов».
Если бы это было сделано по желанию Есенина, это одно. Но Сергей к этому объявлению не имел ни малейшего отношения. Разумеется, он пришел в негодование, и это не замедлило сказаться.
Я сидел в комнате президиума Союза поэтов. Вдруг дверь в треском распахнулась настежь, и на пороге возник Есенин.
— Тебя мне и нужно, — сказал он сердито. Потом сел и спросил, глядя на меня в упор: — Читал «Гостиницу»?
— Читал, Сережа! Очень плохой номер! Есенин вынул из бокового кармана письмо и положил передо мной. На конверте красными буквами было напечатано: «Секретарю „Ассоциации“ имярек». Я знал, что Сергей прибегает к чернилам красного цвета, когда пишет важные, решающие письма.
— Надо созвать правление «Ассоциации» и огласить это письмо, — сказал он.
— А когда созвать?
— Это уж твоя забота.
— Разве ты не будешь председательствовать?
— Нет! Я занят «Вольнодумцем»
— У меня могут быть к тебе вопросы. Разреши, я прочту письмо при тебе?
Подумав, он согласился.
Вот содержание этого письма:
«Всякое заимствование чужого названия или чужого образа наз. заимствованием открыто. То, что выдается в литературе за свое, наз. в литературе плагиатом.
Я очень рад, что мы разошлись. Но где у Вас задница, где голова понять трудно. Неужели вы не додумались (когда я Вас вообще игнорировал за этот год), что не желал работать с Вами и уступил Вам, как дурак.
То, что было названо не мной одним, а многими из нас. Уберите с Ваших дел общее название «Ассоциация вольнодумцев», живите и богатейте, чтоб нам не встречаться и не ссориться.
С. Есенин
24VIII-24.»
С. Есенин. Собр. соч. Изд. б-ки «Огонек», т. 3, стр. 268.
— Ты хочешь ликвидировать «Ассоциацию»? — спросил я.
— Да!
— А как же «Вольнодумец»?
— Он будет выходить под маркой Госиздата!
— Ну, хорошо. Я созову членов «Ассоциации». Ведь среди них будет Мейерхольд!
— Всеволоду я предложил. вести в «Вольнодумце» театральный отдел.
— Тем более ему будет неприятно слушать такое письмо. Да и остальным. Ведь ты же пригласил три месяца назад всех имажинистов в сотрудники «Вольнодумца».
— Кроме Мариенгофа.
— «Ассоциацию» можно ликвидировать гораздо проще.
— А как?
Я сказал, что «Стойло Пегаса» закрывается. «Орден имажинистов» собирается открыть новое литературное кафе. Естественно, оно не будет работать под маркой «Ассоциации», и она сама собой отомрет.
Мое соображение Сергею понравилось, он потрепал мои волосы и засмеялся:
— Голова!
— Возьми письмо назад!
— Нет! Если не выйдет, придется огласить. Я сказал, что левое крыло взяло верх, а правое без него, Есенина, сойдет на нет. Печататься я могу под маркой Союза поэтов. Кроме того, получаю здесь зарплату, как заведующий клубом. Выступать тоже могу здесь. Потом у меня зачеты, экзамены. Просто сейчас нет смысла и желания оставаться в «Ордене»…
— Ты мне друг или враг? — резко спросил Есенин. — Что бы ни случилось, оставайся до последнего дыхания «Ордена»…
Мы решили зарегистрировать «Орден имажинистов» как юридическое лицо. Осуществляя это постановление, я столкнулся в учреждениях с возражением: «Что такое «Орден»? При чем здесь литература? После долгих согласований остановились на названии; «Общество имажинистов». Устав «Общества» был утвержден, появилась круглая печать, штамп. Потом избрали членов правления «Общества», председателем Рюрика Ивнева. Пытались в члены правления (пять человек) избрать Грузинова, но он сделал самоотвод: работает в издательстве «Сегодня» и по горло занят. Мне пришлось снова взять на себя секретарские заботы.
Рюрик Ивнев добился приема у секретаря ВЦИКа Авеля Сафроновича Енукидзе, получил от него разрешение на помещение во 2-м доме Советов, рядом с кинотеатром «Модерн» (теперь «Метрополь»). В кафе было два зала: в нижнем возвели эстраду и предназначили ее для выступлений артистов. В верхнем тоже поставили эстраду, где должны были читать свои стихи имажинисты или декламировать их произведения артисты. Кафе «Общества имажинистов» присвоили название: «Калоша». Перед открытием расклеили небольшую белую афишу-полосу, где Борис Эрдман жирными буквами нарисовал: «Кто хочет сесть в калошу, приходите такого-то числа в нашу «Калошу».
Первые месяцы «Калоша» с вечера до поздней ночи была переполнена посетителями. Конферансье Михаил Гаркави подобрал отличных эстрадных артистов. Любители поэзии доброжелательно относились к читающим стихи имажинистов артистам, особенно к А. Б. Никритиной (Жена А. Мариенгофа.).
На средства, поступившие в кассу «Общества», мне удалось достать бумагу, получить разрешение Главлита и выпустить сборник наших стихов.[90]
Арендатор буфета «Калоши» некий Скоблянов по почину администратора кафе стал называть некоторые кушанья нашими именами: ростбиф а-ля Мариенгоф, расстегай а-ля Рюрик Ивнев, борщ Шершеневича и т. д. Как ни странно, эти блюда имели большой спрос.
Я попросил Мишу Гаркави пригласить кого-нибудь из артистов почитать стихи Сергея. Он остановил свой выбор на Эльге Каминской, она выступила на нижней эстраде со стихами Блока, Брюсова, Есенина.
6 июня 1924 года Сергей позвонил мне по телефону в клуб союза и сказал, что сейчас придет. Через несколько минут он вошел в кабинет президиума союза с Борисом Андреевичем Пильняком, с которым я уже был знаком. Высокий, рыжеволосый, в больших с круглыми стеклами очках, он в те годы был модным писателем. Есенин намечал его в сотрудники «Вольнодумца». Гости сели за стол, им принесли кофе с пирожными. Есенин спросил, чем кончилось дело с «Ассоциацией». Я рассказал. Мы поговорили о сборнике «Имажинисты», о «Вольнодумце». Есенин вынул из кармана свой «Голубень» (издание «Скифы») и сказал, что хочет вернуть мне свой долг. Он сделал на книге дарственную надпись: «Милому Моте с любовью. С. Есенин. 6/VI-24 г.»
Пока все это происходило, Пильняк, отхлебывая из стакана кофе, развернул принесенную с собой книгу, стал листать ее и посмеиваться. Сергей спросил, что это за книга. Борис Андреевич объяснил, что купил в лавке писателей записки Илиодора о Григории Распутине.[91]
— Илиодор и Распутин одна бражка, — сказал Есенин. — Не поделили доходы. Когда я служил санитаром в Царском Селе, мы получали, как по телеграфу, сообщения о том, что выкамаривал Гришка. Шепотом передавали друг другу солдатские анекдоты о Гришке и царице. Что скрывать? Санитары, как и я, грешный, укрывались от фронта. Нам эта война за веру, за царя поперек горла встала! А меня все тянули на оды царю. Вслух мы пели: «Боже, царя храни», а про себя: «Боже, царя хорони».
— Значит, из тебя Державина не вышло? — спросил Пильняк.
— Да я не чуял, как унести ноги из этого логова! А что Державин? У него есть четверостишие «На птичку». Словно написано о моем положении в Федоровском городке. — И он в полный голос прочитал:
Поймали птичку голосисту
И ну сжимать ее рукой;
Пищит бедняжка вместо свисту,
А ей твердят: «Пой, птичка, пой!»
— Ты солдатские анекдоты помнишь? — поинтересовался Борис Андреевич. Утверждая, Есенин кивнул головой. — Расскажи хоть один!
Сергей рассказал. Пильняк так хохотал, что его очки свалились на стол…
Пишу я эти строки и невольно вспоминаю, как московский литературовед П. Юшин в своей книге черным по белому напечатал:
…«Дезертировав из армии, принявшей присягу на верность Керенскому, Есенин после Октябрьской революции вновь оказался в Царском Селе, когда там не было уже ни царя, ни царицы, но группировались и готовили монархический переворот верные царю слуги. 14 декабря (по старому стилю) поэт (Есенин. — М. Р.) принимает в Царском Селе в Федоровском государевом соборе клятвенное обещание на верность царю».[92]
Читаешь это и, честное слово, глазам не веришь! А далее еще удивительней:
«Таким образом царистские настроения поэта выражались не в одних лишь стихах, посвященных царевнам, но принимали и более определенные и решительные формы, как раз в то время, когда все яснее становился характер совершившейся революции».[93]
Более того, Юшин пишет, что «полемика между Есениным и Клюевым началась сразу же после принятия Есениным клятвы на верность царю в Федоровском государевом соборе. При всей своей приверженности к старине Н. Клюев был последовательным и непримиримым врагом Романовых».[94]
Одним словом, «антимонархист» Клюев противопоставляется «монархисту» Есенину!
Может быть, Сергею так вольготно жилось в Федоровском городке, что его «купили»? Вот что рассказывает друг Есенина Михаил Мурашов о жилище Сергея в городке:
«Начал разглядывать комнату. Окна под потолком без решеток. Это не острог, а такой стиль постройки для слуг. Мрачная продолговатая комната. В ней четыре койки, покрытые солдатскими одеялами. Койка Есенина была справа под окном. У койки небольшой столик и табурет. В головах койки чернела дощечка, на которой выведено мелом неровным почерком: «Сергей Есенин».
Спрашиваю:
— Что же это — казарма?
— Почти!
Напоминаю о «Трофейной комиссии»;
— Променял ворону на ястреба.
— Не говори, — коротко ответил Есенин и принялся угощать дешевыми папиросами».[95]
Конечно, в таких условиях Сергей мало писал. Но содержание одного стихотворения, сатирического, Мурашев запомнил: «Во сне к Ломану приходит Пушкин и говорит:
«Вот я русский поэт, ты меня звал?». Полковник спрашивает: «Что ты делаешь?» Поэт отвечает: «Стихи пишу». Полковник Ломан читает ему нотацию и посылает его в лазарет выносить урыльники».
… В общем, в Царском Селе не жизнь была у Есенина, а разлюли-малина!
А кто же устроил его на службу в лазарет, верней, лазареты (солдатский и офицерский) в Царском Селе? «Антимонархист» Н. Клюев, который давно был знаком с полковником Д. Н. Ломаном, начальником лазаретов в Царском Селе.
Может быть, перед царскосельской службой были какие-нибудь предпосылки к верноподданнической «клятве» Сергея царю-батюшке?
В 1913–1914 году Есенин работал в типографии Товарищества И. Д. Сытина на Пятницкой, состоял в подпольном рабочем кружке, распространял прокламации, принимал участие в политической забастовке, подписал письмо против меньшевиков, которые настаивали на ликвидации подпольной социал-демократической партии. В письме рабочие требовали демократической республики, конфискации помещичьих земель, восьмичасового рабочего дня. Это письмо было адресовано членам 4-й Государственной думы Р. В. Малиновскому, который оказался провокатором. Он передал письмо в московское охранное отделение, и там в «Журнале наружного наблюдения» за № 575 с установкой на С. А. Есенина, проживающего по Строченовскому переулку, в доме № 24, квартире № 11, была дана поэту кличка «Набор», и филеры не спускали с него глаз.
Сергей пишет своему другу юности Г. А. Панфилову:
«Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерка. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире… Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта… Я зарегистрирован в числе всех профессионалистов».[96]
Среди рабочих типографии, среди подпольщиков шли аресты. Есенин ждал такой же участи. Гражданская, жена Сергея Анна Романовна Изряднова, которая работала в той же типографии, рассказывала, что опасно было не только отдавать по назначению прокламации, расклеивать их, но и трудно было выносить на улицу. При выходе из типографии стояли сторожа, городовые, филеры, они грубо обыскивали рабочих. Есенин придумал хитрую уловку: идет жена или экономка инженера, бухгалтера из типографской лавки, несет корзинку. Есенин тут как тут: «Разрешите донести!» Женщина рада избавиться от ноши, отдает. Сергей улучит момент и положит прокламации поглубже в корзину или сумку. А перед воротами скажет:
«Знаете, сейчас начнут обыскивать, все у меня перевернут. Возьмите, я вас догоню!» Женщина выходит, полицейские ее не трогают, а Есенина обыскивают с пристрастием: «Как же!.. «Набор»!» А он за углом догонит женщину, опять ее ноша в его руках, воспользуется минутой, вынет прокламации и отправит в карман. У своего дома женщина благодарит Сергея, иногда дает баранку, конфету. Есенин тоже благодарит женщину, и оба, довольные друг другом, отправляются в разные стороны.
— А если бы женщина отказалась от услуг Сергея? — спросил я.
— Да что вы! — сказала Анна Романовна. — Золотые кудри, синие глаза. Какая женщина не доверится херувиму?
Теперь читателю ясно, что стоит утверждение литературоведа Юшина о «клятве» Есенина на верность царю 14 декабря 1917 года (по старому стилю). Не могу умолчать, что литературовед подчеркивает: все это произошло после Октябрьской революции, то есть спустя два с половиной месяца после нее. А кто же не помнит известные строки Сергея:
Хотя коммунистом я не был
От самых младенческих лет,—
Но все же под северным небом
Винтовку держал за Совет.
С. Есенин. Собр. соч., т. 3, стр. 268
Я не устану повторять, что в своих стихах Сергей не лгал, а исповедовался! Что же выходит? Литературовед, называя Есенина великим национальным русским поэтом, не верит его стихам. А если верит, возможно ли, чтобы Сергей рисковал своей жизнью, борясь с оружием в руках за Советскую власть, а спустя два с половиной месяца ставил на карту свою жизнь, давая клятвенное обещание на участие в монархическом перевороте?
Надо об этом писать? Необходимо. Книгу литературоведа П. Юшина читает огромная масса читателей, а его покаянное письмо в «Вопросах литературы» разве что известно узкому кругу специалистов. Ведь собиратели Есенинианы, писатели, читатели, критики звонили мне по телефону, присылали письма, останавливали на улице, задавая один и тот же вопрос: «Неужели Есенин был монархистом?» «Правда, что Есенин хотел снова посадить на трон царя?»
К этому остается добавить, что Юшин за свою диссертацию о поэзии С. А. Есенина получил звание доктора филологических наук….
В то время как я работал над этими воспоминаниями с редактором, вышло второе издание книги Юшина.[97]
В своем предисловии автор в конце пишет:
«В книге учтены замечания, высказанные в печати, а также научных дискуссиях относительно работ, опубликованных автором ранее. В ней, в частности, снят вопрос о «клятвенном обещании», подписанном поэтом вместе с другими солдатами в Царском Селе».
«Снят вопрос о клятвенном обещании!..» Да как же его не снять, когда литературовед В. Вдовин проверил документ «клятвенного обещания», — им оказалась обычная воинская присяга, которую приносили миллионы призванных в царскую армию людей.[98] Это же подтвердило научное исследование Центрального государственного исторического архива СССР.[99]
Юшин написал всего пять строчек о своей ошибке, разбросанной по многим страницам первой книги! Об этом можно бы умолчать: повинную голову меч не сечет. Однако новая книга Юшина содержит более чем нелогичные замечания о военной службе Есенина. Правильно пишет автор книги:
«Искусный царедворец Ломан хочет, чтобы культурная миссия Федоровского собора, деятельность «Общества» (возрождения художественной Руси, — М. Р.) и лик царя были воспеты в поэзии Есениным».
А что же удерживает Сергея от сочинения оды в честь царя? Юшин с серьезным видом замечает:
«Нельзя, скажем, упомянуть о связи Есенина с рабочими сытинской типографии и этим объяснить его нежелание выполнить просьбы и требования Ломана. От пролетарского движения поэт был далек в это время».[100]
Значит, работа Есенина в подпольном кружке сытинцев не оставила никакого следа в его сознании? Или рабочие принуждали Сергея быть активным подпольщиком? Наоборот, добровольная, рискованная подпольная работа ставила под угрозу свободу, а может быть, и жизнь Есенина. Как-то Анна Романовна Изряднова показала мне случайно уцелевший клочок (конец) прокламации, которые разносил и расклеивал Сергей по городу. Это был открытый призыв к свержению самодержавия и организации республики. Если бы не пачку таких прокламации, а такой вот клочок нашли бы при личном обыске Есенина или на его квартире, то неминуема Владимирка, ссылка, а то и каторга! Наверно, такая же участь постигла бы Изряднову! Это отразилось в стихах Сергея, написанных в 1915–1916 годах:
Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
Нипочем ей страх.
И идут по той дороге люди,
Люди в кандалах.
С. Есенин. Собр. соч., т. 1, стр. 179.
Или:
Но и тебе из синей шири.
Пугливо кажет темнота
И кандалы твоей Сибири,
И горб Уральского хребта.
Там же, стр. 203.
Нет, подпольная работа раскрыла Сергею глаза на многое, еще больше вооружила против царского режима и, разумеется, несмотря на его опасение стать пушечным мясом, удержала от оды Николаю Второму…
Конечно, помогла его противоборству с полковником Ломаном и классическая литература и устное народное творчество с их антимонархическим духом, и настроение интеллигенции в 1916 году, знающей, что творится при дворе Романовых. Это верно подмечено Юшиным. Но нельзя скидывать со счетов и душевное состояние самого Есенина, столкнувшегося вплотную не только с царедворцами, но и с русской императрицей и царевнами или с высшим светом, например, с салоном графини Клейнмихель. Чего стоит разыгравшийся там эпизод: дворецкий после выступления Сергея вынес ему в переднюю на подносе от их сиятельства двадцать пять рублей за труды. Есенин был оскорблен и велел дворецкому взять эти деньги себе на чай. А у самого, наверно, не было и рубля в кармане…
Юшин документально доказывает, что полковник Д. Н. Ломан решил, чтобы Сергей воспевал царя вместе с Н. Клюевым, и обещал издать их совместную книгу стихов.[101] Почему именно с Клюевым, а не с С. М. Городецким, которого Ломан так же давно знал, как и Клюева? Ведь в 1915 году Городецкий напечатал в «Лукоморье» стихотворение «Сретение царя». Сергею Митрофановичу в руки и палочка дирижера. В том то и дело, что дружно раскритикованный за «Сретенье», совершивший поездку на фронт корреспондентом, разглядевший гибель русских голодных, необутых солдат и загнивание монаршего престола Городецкий был уже не тот. А Клюев как был реакционером, в идеологии и поэзии, таким и остался. Юшин берет Клюева под защиту. Я не собирался писать о разговоре Есенина с Михаилом Герасимовым, это выходило за рамки моих воспоминаний, но теперь вынужден об этом рассказать.
Было это в те дни конца 1923 года, когда Сергей собирался организовать группу крестьянских поэтов, встать во главе ее, и для подкрепления своей кандидатуры привез из Ленинграда Клюева. В описываемое утро я пришел в «Стойло», позавтракал и сел в уголке писать срочную бумагу в Наркомпрос. В кафе вошел Есенин с Михаилом Герасимовым, членом «Ассоциации вольнодумцев». Михаил был очень высокого роста, атлетического сложения, с красивым лицом и умными глазами. Он был основателем литературной группы «Кузница», и по его предложению эти литераторы на углу Тверской и Леонтьевского переулка, в бывшем помещении кондитерской Абрикосова открыли литературное кафе. По просьбе Сергея я рассказывал Герасимову, как работает наше «Стойло Пегаса», какие документы нужны для открытия кафе, и как мы, имажинисты, делим отчисления Птички. Михаил был настоящим другом Есенина, участвовал вместе с ним в написании сценария «Зовущие зори»,[102] а также «Кантаты». Кстати, Сергей принимал горячее участие в написании сценария, переписывал его, внося стилистические поправки, ремарки о месте действия, о жестах персонажей и т. д.
«Сцены в Кремле», пишет соавтор сценария, поэтесса Надежда Павлович, «арест и бегство Рыбинцева, должны быть отнесены главным образом к Есенину. Тут и поэтическая живописность, и дорогой Есенину Кремль, и, наконец, вся эта часть сценария идет под знаком есенинского «Преображения».[103]
Участие Сергея в «Зовущих зорях», первом сценарии, отражавшем Октябрьскую революцию, так же, как и в «Кантате», написанной в память бойцов, павших в борьбе за Советскую власть, лишний раз подчеркивает, что работа Есенина в подпольном кружке сытинцев помогла ему взяться за тему этих двух по существу партийных вещей. Это же потянуло его к Ленину, и он ПЕРВЫЙ из поэтов создал неповторимый образ великого вождя…
Я поздоровался с Сергеем и Герасимовым, они сели за столик. Есенин заказал себе и Михаилу завтрак и сказал;
— Ну, Миша, выкладывай все, как есть!
Поняв, что разговор будет по душам, я взял мою бумагу, чернильницу, ручку и хотел пойти вниз, но Есенин остановил меня.
— Я буду писать в нашей читальне! — заявил я.
— Сиди! — сказал он.
— Я же буду мешать, Сережа!
— Сиди, говорю!
Поняв, что он хочет иметь свидетеля предстоящего разговора, я остался и стал прислушиваться. Сперва Герасимов стал упрекать Есенина за то, что он опирается на Клюева. На это Сергей возразил: одно время за Клюевым шел он, Есенин, Орешин, Клычков и т. д.
— А теперь кто Клюев? — вскинулся Герасимов. — Как был, так и остался монархистом, черной сотней, сектантом, а в поэзии — комедиантом: революция ему нужна с божницей, с лежанкой и пасхальным яичком: «Христос Воскресе!»
— Это ты слишком!
— Ничего не слишком! — продолжал Герасимов горячо. — Привез его, чтоб все смотрели ему в рот. А рот у него поганый!
Официантка подала завтрак, и некоторое время оба ели молча. Потом Герасимов сказал:
— Зря ты все это затеял. Сам говорил, что ты не крестьянский поэт. А теперь, после «Москвы кабацкой», стал крестьянином? Да и грешки твои помнят.
— Это какие же?
— Писал стихи о царе.
— Я писал о царевнах. Они были попечительницами лазарета в Царском Селе. Я написал о раненых, а о царевнах две строчки. Начальник лазарета полковник Ломан велел о царевнах написать, как следует. А то пообещал отправить меня в дисциплинарный батальон. Прямо под немецкие пули. Вот и пришлось! А о царе — вот! — и Сергеи выразительно показал кукиш.
— Тебе же за эти стихи поднесли злотые часы с цепочкой!
— Улыбнулись они мне. Так и остались в лазарете. Хотел загнать — деньги позарез нужны были…
Этот разговор был прерван приходом писателя Марка Криницкого: он должен был читать лекцию, а ее запретили. Он просил Есенина помочь. Сергей стал читать план лекции. Герасимов попрощался, ушел. Мне пришлось спуститься вниз, напечатать письмо в Наркомпрос и заявление на имя начальника Главлита с просьбой разрешить лекцию члену «Ассоциации» Криницкому. Есенин подписал это заявление, и Криницкий, поблагодарив его, покинул «Стойло»,
— Слыхал, какие у меня друзья? — спросил Сергей.
— Слыхал и видал, — ответил я…
Пишу все это потому, что надо поражаться мужеству и стойкости в то время двадцатиоднолетнего поэта, который не написал оды царю, зная, что его могут отправить на фронт.
Благое дело совершил бы литературовед П. Ф. Юшин, если бы вместо спора с В. А. Вдовиным о стихотворении «В багровом зареве» энергично и кропотливо изучил архивные документы, касающиеся работы Сергея в подпольном кружке сытинских рабочих. Убежден, что такие изыскания помогли бы П. Ф. Юшину и другим литературоведам совсем по-иному истолковать и юность Есенина, и его военную службу, и отношения с Клюевым.
Кстати, о Н. Клюеве. Трудно понять и оценить лукавого олонецкого дьячка, не повидав его, не поговорив с ним. И напрасно П. Ф. Юшин цитирует его стихотворение «Жильцы гробов»,[104] где Клюев укоряет белогвардейцев «за оплевание Красного бога» и «кутейных змий» за молитвы о романовском доме, где снова бы «чумазый Распутин плясал на иконах и в чашу плевал». Напрасно П. Ф. Юшин укоряет Есенина за то, что он отрицательно оценивает «Песнеслов», называя Клюева врагом: кто-кто, а Сергей знал и понимал Клюева лучше и правильней, чем другие. Ведь не за положительное отношение к Советской власти в начале тридцатых годов Клюев был выслан в Нарым.
31 августа в газете «Правда» появилось письмо за подписью Есенина и Грузинова:
«Мы, создатели имажинизма, доводим до всеобщего сведения, что группа «имажинисты» в доселе известном составе объявляется нами распущенной».
Меня удивило, почему Сергей сперва настоял, чтобы я остался в группе, а потом поставил свою подпись под таким письмом. Грузинов же меня возмутил: он оставался в группе, бывал в «Калоше» и т. д. А, главное, никаким создателем имажинизма он не был. Может быть, он обиделся, что в сборнике «Имажинисты» не были опубликованы его уже напечатанные стихи, которые он предлагал. Мои сомнения разрешил сам Иван, который, завидев меня на Петровке, пошел навстречу, давясь смехом.
— Здорово мы вас наподдели? — спросил он.
Я объяснил, что он, Грузинов, числясь в группе, «распустил» сам себя.
— Печатать тебя у нас не будут! — добавил я.
— Я выпускаю сборник стихов в «Современной России».
— Это кооперативное издательство недолго проживет, — сказал я, — А что ты будешь делать потом?
В этот момент я не вытерпел и заявил Ивану, что на этот литературный трюк именно он подбил Есенина. Грузинов не возражал, самодовольно улыбаясь. Он пояснил, что трюк направлен против Мариенгофа, который вообразил себя вождем.
Мы пошли каждый своей дорогой, но Иван окликнул меня, подошел и сообщил, что Есенин уехал на Кавказ и просил мне передать: как только вернется в Москву, встретится со мной…
Относительно Грузинова я оказался прав. «Современная Россия» очень скоро закрылась, хотя он там успел издать свою последнюю книгу,[105] которую подарил мне с дружеской надписью. Успел он выпустить небольшую книгу об Есенине.[106]
А потом пошли неудачи: ни его стихи, ни статьи не проходили ни в одном журнале, ни в одной газете. В тридцатых годах нельзя было писать о Сергее по причине приписанной ему есенинщины, и Грузинов принялся за воспоминания — «Маяковский и литературная Москва». Если с последней он еще был знаком, то Владимира Владимировича плоховато знал. Ни одного отрывка из этих воспоминаний нигде не печатали. Он продавал все, что писал, получая по сто рублей за лист, в ЦГАЛИ, где они и хранятся. Это не давало ему возможности безбедно жить. Во время Отечественной войны наш Иван Тишайший перебрался в Кунцево, поближе к своей родственнице, которая была замужем за состоятельным художником. Увы! Больно об этом писать, но напрасно надеялся Грузинов на родственное сочувствие: в 1942 году он умер в Кунцеве от голода. А доживи Иван до наших дней, он еще сказал бы свое слово о Есенине…
В сентябре 1924 года я был в одном из московских театров, купил журнал «Новый зритель» № 35 и, листая его, наткнулся на письмо в редакцию:
«В «Правде» письмом в редакцию Сергей Есенин заявил, что он распускает группу имажинистов.
Развязность и безответственность этого заявления вынуждает нас опровергнуть его. Хотя Есенин и был одним из подписавших первую декларацию имажинизма, но он никогда не являлся идеологом имажинизма, свидетельством чего является отсутствие у Есенина хотя бы одной теоретической статьи.
Есенин примыкал к нашей идеологии, поскольку она ему была удобна, а мы никогда в нем, вечно отказывающемся от своего слова, не были уверены, как в своем соратнике.
После известного всем инцидента, завершившегося судом Ц. Б. журналистов над Есениным и K°, у группы наметилось внутреннее расхождение с Есениным, и она принуждена была отмежеваться от него, что и сделала, передав письмо Заведующему лит. отделом «Известий» Б. В. Гиммельфарбу 15 мая с.г. Есенин в нашем представлении безнадежно болен психически и физически, и это единственное оправдание его поступков.
Детальное изложение взаимоотношении Есенина с имажинистами будет напечатано в № 5 «Гостиницы для путешествующих в прекрасном», официальном органе имажинистов, где, кстати, Есенин уже давно исключен из числа сотрудников.
Таким образом, «роспуск» имажинизма является лишь лишним доказательством собственной распущенности Есенина.
Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф, Матвей Ройзман, Вадим Шершеневич, Николай Эрдман».
Я перечитал это письмо еще раз и уставился на свою подпись.
Не стану описывать ссоры из-за этого письма, которые происходили в нашей группе. Перейду сразу к весне 1925 года, когда Есенин вернулся с Кавказа в Москву и зашел днем в клуб поэтов. Я проверял в буфете некоторые счета у нашего заведующего столовой. Сергей положил мне руку на плечо, я обернулся, он сделал знак, чтоб я шел за ним. Мы вошли в комнату президиума. Он запер дверь на ключ, повесил пальто на крючок и бросил свою шляпу на подоконник.
— Значит, или подписывай письмо против Есенина, — сказал он, — или уходи от нас? Так?
— Нет, Сережа, не так, — ответил я. — Я этого письма не подписывал!
— Да ты что?
— Рюрик тоже не подписывал!
Я вынул из ящика стола книжку с телефонами поэтов, нашел номер Ивнева, дал Есенину и подвинул к нему аппарат. Он позвонил, попросил к телефону Рюрика. Ему ответили, что Ивнев с середины июля уехал и вернется недели через две.
— Николай Эрдман тоже этого письма не подписывал, — продолжал я. — У него телефона на Генеральной улице (Теперь Электрозаводская.) нет. Звони Борису!
Найдя нужный телефон, я сказал его Сергею — он позвонил. Трубку взяла жена Бориса, танцовщица Вера Друцкая, обрадовалась Есенину. Они немного поговорили, и она позвала Бориса. Эрдман объяснил, что Николай этого письма не подписывал. Предлагали его подписать Борису и Якулову, оба отказались.
— А Шершеневич? — спросил Сергей, положив трубку.
— Вадим дал карт-бланш Анатолию. В письме есть обычный каламбур Шершеневича: «Роспуск имажинистов является собственной распущенностью Есенина».
Сергей некоторое время сидел, раздумывая.
— В письме есть ссылка на другое письмо, написанное в «Известия» Гиммельфарбу? — задал он вопрос.
— Даю тебе честное слово, Сережа, что этого письма никто из нас в глаза не видал и ничего о нем не слыхал!
— Верю! — согласился он. — А в пятом номере «Гостиницы» меня разнесут?
— Я хлопотал об издательстве «Общества имажинистов». Не разрешили. «Гостиница» кончилась! Он молчал.
— Мариенгоф хотел осрамить меня, как мальчишку! — сказал он тихо, и в его голосе появилась хрипота. Я предложил ему выпить ситро.
— Содовой! — прохрипел он.
Я встал, отпер дверь, подошел к буфету, мне откупорили бутылку содовой воды и дали бокал. Я понес все это Есенину. Еще отворяя дверь, услыхал его громкий хриплый голос.
— Что же тут непонятного? — говорил он по телефону. — Разорвать «Прощание с Мариенгофом»… Да, нет, к дьяволу!..
С кем он разговаривал? С Галей Бениславской?
С И. В. Евдокимовым, редактором его собрания сочинений в Госиздате?
Я налил Сергею бокал содовой, он жадно его выпил, потом осушил всю бутылку.
В это время в дверь постучали, и вошел недавно избранный председатель союза Шенгели. Георгий Аркадьевич сказал, что был на вечере Есенина в Союзе писателей (Дом Герцена), слушал его поэму «Анна Снегина» и удивлен, что эта вещь большого мастерства не дошла до слушателей. Он просил Сергея выступить в клубе поэтов для членов союза. Есенин стал отказываться, потом согласился.
Когда я заканчивал эту главку, мне пришла в голову мысль: как ныне расценит письмо в «Новый зритель» бывший председатель «Общества имажинистов» Рюрик Ивнев? Я написал ему письмо и приложил вырезку из журнала. Вот ответ Ивнева:
«Дорогой Мокка!
Большое спасибо за вырезку из журнала «Новый зритель». Она открыла мне глаза на то, что творилось за нашей спиной. Ты, как бывший член секретариата «Ордена имажинистов» и как быв. секретарь «Ассоциации вольнодумцев» должен хорошо помнить, что бывали случаи, когда Мариенгоф подписывался за нас при отправлении исходящих бумаг, связанных с хозяйственной деятельностью по кафе «Стойло Пегаса», но это делалось в исключительных случаях, когда, например, кого-нибудь из нас не было в Москве.
Но, к моему величайшему удивлению, я узнал (почти через полвека!!!), что Мариенгоф расширил свои «права подписи» до того, что подписал за нас чудовищно нелепое письмо в редакцию «Зрителя» и «Известия», которое было передано Гиммельфарбу. Я хорошо помню, что никогда не подписывал да и не мог подписать этого бредового письма, даже если бы в то время был в Москве, а меня как раз в это время в Москве не было.
В этом письме нагромождены такие дикие обвинения, — и это от моего лица и от твоего лица, — о которых у меня и в мыслях не было. Уверен, что у тебя также ничего не мелькало в голове. И потом, как я мог осуждать Есенина якобы за антисемитский поступок, если я твердо знал, что он никогда не был антисемитом, иначе бы я не мог с ним сблизиться и подружиться, ибо не знаю ничего более отвратительного, чем это человеконенавистничество.
Прими мой дружеский привет
Твой Рюрик Ивнев.
20 мая 1965 г. Москва».
Я готов поставить мою подпись под письмом Ивнева: все верно!
У Мариенгофа для журнала «Гостиница» хранилось несколько бланков «Ассоциации», на некоторых я по его просьбе поставил круглую печать. Иногда частные предприятия, когда Птичка брал товары в кредит, требовали не только его подписи, но и всех имажинистов. Конечно, дожидаться заседания «Ассоциации» или звонить по телефону, чтобы пришли подписаться, долго. Анатолий подписывался с нашего ведома за всех и, признаться, делал это искусно.
Как же объяснил Мариенгоф появление наших подписей под письмом в «Новый зритель»? Он принес в редакцию проект письма, и там ему сказали, чтоб он сегодня же давал его, иначе оно не попадет в номер. Анатолий вышел в пустую соседнюю комнату, поставил под письмом свою подпись, Вадима, с его согласия. Потом звонил по телефону Ивневу, узнал, что тот в отъезде, и решил, что Рюрик все равно подпишется. У Николая Эрдмана, как я уже объяснял, телефона не было. Мне он решил сообщить о письме вечером, но забыл, что с ним нередко бывало. Поскольку Якулов и Борис Эрдман отказались под письмом подписаться, Мариенгоф их подписи не поставил.
Два слова относительно письма, переданного В. В. Гиммельфарбу в «Известия». Я встретился с ним в начале 1937 года, когда он принес в сценарный отдел «Межрабпомфильма», где я работал, иностранный роман, собираясь его инсценировать. Несколько раз я беседовал с Гиммельфарбом и спросил о письме. Он подтвердил, что письмо было, но точно не помнил ни содержания, ни подписей.
Я вынужден обо всем этом написать потому, что письмо в «Новый зритель» цитируется в собрании сочинений Сергея да и некоторыми литературоведами.[107]
Данный текст является ознакомительным фрагментом.