НАТАЛИЯ ШАНЬКО «ПРИПИШИТЕ, ЧТО ЭТО ХЛЕБ КИРШОНА ...»

НАТАЛИЯ ШАНЬКО

«ПРИПИШИТЕ, ЧТО ЭТО ХЛЕБ КИРШОНА...»

Наталия Борисовна Шанько (1901—1991), переводчица английской литературы для детей. Жена чтеца Антона Шварца.

Запись воспоминаний Н. Шанько сделана мной 26 августа 1984 года у нее дома в Ленинграде, на Васильевском острове. В письме, написанном буквально на следующий день, 27-го августа, Наталия Борисовна дополняла свой рассказ о Хармсе. Это письмо приводится здесь же, после записи.

Кто его к нам привел, я не помню. Так же, как я не помню, как я познакомилась с Эськой[66], тысячу лет знакомы — и не помню. Это примерно половина 30-х годов. У нас бывало много народу, а кто его привел, не вспомню.

Мы жили на Невском, 88, квартира 80.

Всегда подтянутый, всегда вежливый, прекрасно воспитанный. Очень выдержанный.

Почему я спросила вас, как звали двоюродную сестру Марины [Малич], — потому что он сначала приходил не с Мариной. Потом стал приходить с Мариной. Всё чаще и чаще. И так до самого отъезда нашего в эвакуацию, до самой войны.

Итак, я чаще всего видела его у нас дома, на Невском, 88, — там до войны мы и жили. Это был шестой этаж, тогда без лифта, и мы этого не замечали.

Специальной темы разговоров у него никакой не было. О литературе, об общих знакомых. Масса трепотни было, масса смеха... В пьесе, которую он посвятил нам с Антоном Исааковичем[67], встречается Павел Карлович Вейсбрем[68]. Это режиссер Антона Исааковича, вот они — с женой, актрисой Марией Призван-Соколовой (она и сейчас у Товстоногова)[69], — у нас часто бывали. Павлик писал много стихов: смешные и похабные, прелестное было существо. Я нарочно отдала их Машке, потому что если бы было найдено у меня в архиве, то это имело бы совсем другой оттенок.

Это было еще то время, когда он не был женат на Марине. Ходили, ходили, потом поженились.

Вот я помню то, что относится к его самому первому аресту, когда он работал в Детгизе. Когда еще Ираклий сидел[70]. Вы знаете, кто его посадил? Женя Берш[71]. Сволочь такая, она уже умерла, кажется. Она и Эську посадила. Как его фамилия — того, у кого они постоянно встречались на Петроградской стороне?.. Одним словом, когда его следователь допрашивал, Даню, Даниила Ивановича, и спрашивал, почему он так часто бывает на Петроградской стороне у каких-то своих знакомых, зачем они там собираются, Хармс ответил, что они хотят под Невой сделать подкоп под Смольный. Следователь, конечно, страшно взволновался и спросил: «А зачем под Смольный вам надо делать подкоп? Зачем вам Смольный?» Хармс ответил: «А мы хотели узнать, остались ли еще там институтки?»[72] Следователь был очень обескуражен таким ответом.

Он сидел в одиночке, все время ходил из угла в угол и манипулировал шариком. Вы же знаете, что он хорошо манипулировал шариком?.. И следователь спросил: «Что это за шарик? что вы с ним делаете?» Хармс сказал, что это бомба, которую он подготовляет к тому, чтобы бросить ее куда надо. Ну, шарик отобрали.

Марина вас интересует? Это было прелестное существо. Умница. Очень интеллигентная, очень хорошая, очень тактичная, как и он. И отношения у них были очень трогательные. Это всё брехня, что говорят иногда. Физической близости последнее время не было, — уж что там, я не знаю, но они относились друг к другу трогательно необыкновенно. Даниил Иванович страшно боялся всяких передвижений. Он не мог себе представить, что можно куда-нибудь поехать дальше Пушкина. Когда Марина как-то полетела в Москву к своим родственникам или куда-то на самолете, он с ума сходил...

Я помню, Марина очень хотела попасть на балет, я достала билеты. И она пришла к нам после спектакля — «Лебединое», по-моему, мы смотрели. Я пришла домой раньше, чем Марина. И Даня уже обрывал телефон: «Где, что Марина?!.» А на этих пьяных оргиях у них мы не бывали. Один раз только.

Он все время играл, все время что-то выдумывал. Он любил собак. При мне у него собаки не было, была только воображаемая. И имя он ей дал такое: «Выйди на минуточку в соседнюю комнату, я тебе что-то скажу».Так звалась собака. Он рассказывал, что у него собака, которая вот так называется.

Что у него мютерхен стояла, вы знаете? Он выдумал, что во дворе стоит кукла, что ли, кукла-статуя его старушки, около его двери. Каждый раз, подходя к своей двери, он здоровался с ней по-немецки: «Гутен таг, мютерхен!» А уходя, прощался: «Ауфвидерзейн, мютерхен!»[73] — в зависимости от времени дня. Непременно по-немецки. Вы же знаете, что он окончил Петершуле?.. Потом он решил, что эта старушка уже умерла, и они с Введенским там же во дворе ее похоронили. Взяли ящичек, сделали вид, что ее туда кладут, и зарыли. Всё это была игра.

У него в комнате была фисгармония, на которой он играл. Очень любил музыку «Руслана и Людмилы», я ему подарила клавир. Он играл и сам напевал.

Любил ходить всегда одним и тем же путем по тем же самым улицам, не менять курс. Если приходилось почему-либо идти другим маршрутом, сворачивать или что, — это его травмировало, этого он не любил.

Он очень испугался, когда началась война. Как будто предчувствовал, что будет. Все ужасы, которые начнутся. Был просто вне себя. Марина была тогда у родственников, ее не было в Ленинграде, и Шварц был на гастролях. Он меня просто умолял, чтобы я ему помогла уехать из Ленинграда. Взять на себя все бытовые вещи, потому что денег у него никогда не было. Остальное он брал на себя. Я, конечно, не уехала. И Марина вернулась. И Шварц вернулся. А потом всё началось.

Последнее время, еще до войны, они жили страшно бедно. Фактически жили на то, что зарабатывала Марина, которая, зная французский с детства (как все мы в таких семьях), закончила институт иностранных языков, французское отделение, и ездила куда-то в пригород Ленинграда преподавать в школе французский. И бывало так, что вечером у них сборище и пьянство, но она с раннего утра вскакивала и ехала в школу зарабатывать. Было очень тяжело. Перед войной у нас они бывали очень часто, без своей компании.

Помню, что в последнее время они всегда ходили на концерты Шварца, — когда были открытые концерты[74].

На Московский вокзал, когда мы уезжали, нас провожали они. Какого числа, я не помню. Это было в августе. Мы уезжали с концертной группой в эвакуацию.

Уже на вокзале, — он же был религиозный, — в последнюю минуту он мне сказал: «Христос с вами!»...

Я мало что знаю о нем после его ареста. О дальнейшей судьбе Марины мне рассказывала ее троюродная сестра, которая приходила ко мне на улицу Горького, 22-б[75]. Она рассказывала, что Марина изо всех сил старалась принести ему хоть что-нибудь. Голод он переносил страшно, еще до ареста. Она старалась принести хоть корочку хлеба. И вообще, вела себя на высоте все время. После его смерти она эвакуировалась, уехала на Кавказ.

Еще в мирное время Марина показывала мне фотографии и говорила: «Вот это моя мама... А это — мамочка, которая меня воспитала». Это была фотография тетки, у которой она выросла в семье. Как же ее фамилия была?.. Я эту тетку потом встречала, после Москвы. Она ко мне приходила и показывала фотографии, когда Марина была уже с Дурново в Америке.

Значит, после Даниной смерти она эвакуировалась на Северный Кавказ. Но туда пришли немцы. Уходя, они увезли с собой группу эвакуированных, в том числе Марину. Она оказалась в Германии, стала разыскивать, чтобы как-то зацепиться, свою настоящую мать, которая была замужем за очень богатым человеком, у них было очень крупное дело, — автомобильное, кажется[76]. Они жили в северной Африке. Случилось так... Мать ее приняла. И однажды, после того как мать по делам поехала в Париж, она, вернувшись, узнала, что король-то, этот самый, автомобильный, сошелся с Мариной и Марина забеременела. Мать ее выгнала. Король как-то хотел восстановить отношения с Мариной, уйти от матери, но Марина отказалась. Она пыталась где-то устроиться... на работу. Кажется, домработницей. Но как только выяснялось, что она беременна, ее выгоняли. Теперь я уже не помню, родила ли она еще во Франции или уже в Америке. Сына[77]. Старик не хотел порывать с ней отношения, а Марина не хотела к нему возвращаться ни под каким видом. Он, однако, помог ей уехать в Южную Америку. Там она встретилась с Дурново и вышла за него замуж. У них было книжное дело, книжная лавка. Это вы знаете, верно. Она одно время переписывалась с Петровыми[78]. Они вам говорили? И фотографии показывали? И вы видели, что у них там, в доме Марины, Кремль стоит? Мне показывала эту фотографию «мамочка, которая меня воспитала», — она после войны ко мне приходила. Она показывала мне Маринин дом, когда Марина была уже с Дурново. И у входа, на верху лестницы, стоял макет Кремля. Фотографию Марининого сына показывала. Здоровенный парень, он был в этом самом... (не договаривает). Марина в письмах спрашивала обо мне, спрашивала об Антоне: как, что? Я ей послала, — это было уже после смерти моего мужа, пленки или пластинки, — все-таки, наверное, пленки, но они не дошли до нее. Дальнейшей судьбы Марины я не знаю[79].

Борис Семенов пишет, что посреди комнаты сидела красавица Марина[80]. Марина никогда не была красавицей. Она была человек.

Вы знаете, что Даниил Иванович всегда говорил господа — и никак иначе. Когда он обращался к людям, он никогда не говорил ни товарищи, ни друзья, — он всегда говорил только господа...

Я читала разные воспоминания о Данииле Ивановиче. Алиса Порет пишет больше о себе, чем о нем[81]. И у Эськи такое же впечатление. Я уже не говорю про историю с дирижером, — чушь совершенно. И потом, оценка Даниила Ивановича-человека неверная. Это дамское блекотание. Но если у нее факты какие-то неверные, то стиль у нее тот, который был тогда, та самая тональность. Это так. Но факты... Вот когда врач к ней приходил, — это все могло быть, о собаках — тоже, но вот про дирижера чёрт знает что. Это было бы известно тогда. Но чтобы одна Порет заметила, — как это могло быть?!

Я помню, что, когда они в эвакуацию нас провожали, мы везли буханку хлеба или две, — ну сколько мы могли взять? — у меня всё было помечено, потому что вещи можно было ограниченно брать. И, значит, был пакет с хлебом, и мы думали: хоть бы его не украли. А Даниил Иванович сказал: «А вы припишите, что это хлеб Киршона[82], тогда никто не тронет». Вот это стиль его.

27/VIII [1984]

Дорогой Владимир Иосифович, после Вашего ухода, вспомнила еще несколько мелочишек о Данииле Ивановиче. На всякий случай сообщаю.

Как-то (еще до брака с Мариной) у меня была контрамарка в цирк. Шварц был на гастролях. Так как Дан‹иил› Ив‹анович› любил цирк, то я предложила ему пойти со мной. С радостью согласился. Когда он за мной зашел, я, глядя на него, ахнула от изумленья: Он, — никогда не носивший очков, — на этот раз напялил какие-то огромные очки, сплошь усеянные приклеенными к стеклам мелкими узорами: фигурками, цветочками, формочками и т. д. из бумаги. Зрелище ошеломляющее... Я представила себе, как его вид будет действовать на людей, как все будут смотреть не на арену, а на нас и т. д. Скрыть свое впечатленье, видимо, не удалось, потому что Д‹аниил› Ив‹анович› сразу всё понял, почувствовал, очки снял и, со свойственным ему тактом, на этом своем фокусе не настаивал.

Вечер провели очень мило.

Z

У нас на Невском № 88 переменили № телефона. Я все никак не могла его запомнить. Д‹аниил› Ив‹анович› тут же пришел на помощь, благодаря чему я тот № помню до сих пор: 80752. Он расшифровал его так: «Восемь ног, — всем подавать».

Z

Несмотря на все свои денежные затруднения тех лет, Д‹аниил› Ив‹анович› был необыкновенно щепетилен в этом отношении. Никогда не говорил об этом, никогда не просил, не брал взаймы. А если и брал, то всегда отдавал в срок всё до копейки, чего бы это ему ни стоило.

Z

Хорошо ли Вы, Владимир Иосифович, помните наш Невский пр‹оспект›? Неподалеку от Дома книги есть костёл, а если идти дальше по направлению к Московскому вокзалу, то по правой стороне проспекта — здание Думы. Однажды Евг. Шварц, Хармс, Олейников и кто-то из не шибко культурных представителей администрации Детгиза вышли вместе из Дома книги. Представитель администрации объяснял им, что хорошо бы какое-то детгизовское объявление повесить не только на здании Дома книги, но и еще, — как он выразился... «на ко?стеле»18. Все внутренне шарахнулись и смолчали. Когда дошли до здания Думы, Д‹аниил› Ив‹анович› (к‹а›к всегда с непроницаемой серьезностью) добавил: «И не только ко?стеле, но хорошо бы еще и на Думе?» — (с ударением на последнем слоге). Шварц и Олейников не удержались от реакции!

Н. Шанько

Z

Если Д‹аниил› Ив‹анович› в слове «когда» вместо буквы «к» произносил — «ф» (т‹о› е‹сть› говорил: «фогда»), то это значило, что события, о котором шла речь, никогда не было. Например: «фогда я сегодня был в изд‹ательст›ве» означало, что его поход в изд‹ательст›во чистая выдумка — он там не был. Или: «фогда я жил в М‹оск›ве», — опять чистая выдумка. В М‹оск›ве не жил. И т. д. ‹...›

Н. Ш.