«Мать штатов»

«Мать штатов»

Должно быть, первые поселенцы в Виргинии сложили эту старую песню:

Виргиния — счастливый штат,

Здесь поселиться каждый рад,

Здесь всюду реки и леса

И голубые небеса…

В те блаженные времена Виргиния действительно была эдемом для тех, кто прибыл сюда из Тощих Земель. Прутик, воткнутый в виргинскую землю, расцветал. В лесах росли самые ценные породы деревьев: Красное, ореховое, гиккори, камедное дерево. Множество дичи водилось в чащах. Скот тучнел на горных пастбищах, и от душистой «синей» травы молоко коров пахло цветами. По изумрудным долинам рек росли пшеница, кукуруза, табак, фруктовые деревья.

Табак был главным богатством штата. Осенью его снимали и сушили на солнце. Огромными тюками он шел в портовые города, а оттуда расходился по всему миру.

Виргиния, основанная в 1607 году группой переселенцев из Англии, была старейшей колонией, в которой пустила корни английская помещичья аристократия и бежавшие из Франции дворяне-гугеноты.

Когда в Англии началась революция, знатные дворяне, захватив свои ценности, бежали к родным и друзьям в Виргинию, приобретали там земли и оседали навсегда. При этом не последнюю роль играла надежда обогатиться на табачных плантациях, обрабатываемых черными невольниками. Некоторые помещики в Виргинии имели до тысячи негров. Нечего и говорить поэтому, как кровно они были заинтересованы в сохранении рабства.

Здесь почти не было ни крестьянства, ни буржуазии. Огромные, до пяти тысяч акров, плантации принадлежали отдельным помещикам.

Негры составляли одну треть населения Виргинии. Закон этого штата гласил, что «все черные, которые уже живут или будут жить в области (кроме освобожденных), со всем своим нынешним и будущим потомством признаются рабами и останутся таковыми навеки; они будут подлежать захвату, передаче и присуждению в качестве движимого имущества по самой природе своей». Господин не может освобождать рабов. Раб-негр не имеет права наниматься, брать в аренду плантацию, держать скот или торговать за свой счет. Он не подлежит обучению грамоте; он должен носить только грубое платье.

В Виргинии господин мог освободить раба лишь за исключительные услуги, с согласия губернатора и совета. Смерть раба после побоев или во время самого наказания не считалась убийством, если не находилось свидетелей, что раб убит сознательно и злонамеренно. Но в виду общности интересов плантаторов такого свидетеля нельзя было найти. Жестокость в обращении с рабами умерялась только тем, что они были дороги и жизнь их надо было беречь в интересах хозяина. Освобожденные негры оставались в особом, худшем положении и вызывали враждебное к себе отношение, как низшая раса. Браки между белыми и черными воспрещались и рассматривались, как нечто постыдное. В штате было много детей белых от рабынь, но закон требовал, чтобы они «следовали положению матери».

Несмотря на эти законы, Виргиния — старейший штат — считалась культурнейшей колонией Америки. Ее называли «Матерью штатов» или «Матерью президентов».

Из среды граждан Виргинии был избран первый президент Соединенных штатов Георг Вашингтон, отсюда же вышли Джефферсон, творец панамериканской доктрины «Америка для американцев». Монроэ, проводивший эту доктрину и Мэдиссон. Многих прославленных государственных людей дала Виргиния в законодательные учреждения Соединенных штатов.

Но в начале прошлого столетия, с изобретением хлопкоочистительной машины, значение «Матери штатов» начало постепенно снижаться. Становилось более выгодным вкладывать деньги уже не в табачные, а в хлопковые плантации других южных штатов. Кроме того, разведение табака истощило многие плантации, их пришлось бросить, и в Виргинии появились целые поля, заросшие сорняками и колючим кустарником.

«Ценность земли и зданий в Виргинии определяется рабским трудом, — писал Томас Дью. — Если выкинуть из этого штата все рабское население, то можно без преувеличения сказать, что за истощенную почву Виргинии нельзя будет выручить даже тех смехотворных цен, которые платят за правительственные земельные участки на Западе, и тогда старая колония превратится в огромную жуткую пустыню».

Диккенс, путешествовавший в 1842 году по Виргинии, считал, что обеднение «Матери президентов» явилось следствием системы рабства.

«В этом штате, — писал он, — как и во всех других, где существует рабство (я часто слышал это даже от его защитников), видны истощение и упадок, неразлучные с этой системой. Житницы и кладовые разваливаются, сараи наполовину без крыш, хижины до последней степени гадки и грязны. Жалкие станции железной дороги, огромные дровяные дворы, где поезда запасаются топливом, негритянские ребята, валяющиеся перед лачугами вместе с собаками, рабочие, похожие на двуногих животных, сгибающиеся под тяжестью труда, — на всем лежит печать уныния и скорби.

В нашем поезде, в вагоне для негров, находилась только что купленная мать с детьми: муж ее остался у прежних владельцев. Дети плакали всю дорогу, а мать была воплощенным изображением горя. Поборник жизни, свободы и счастья, купивший их, ехал в том же поезде и каждый раз, как мы останавливались, ходил проверять, цела ли его покупка».

Но ко времени появления в Виргинии седобородого человека по имени Исаак Смит, то есть к 1859 году, «Мать штатов» нашла новый источник обогащения. Виргиния начала поставлять негров на хлопковые плантации Юга. Все виргинские помещики занялись «разведением» негров. Новая отрасль хозяйства оказалась значительно выгоднее разведения скота или птицы. Негра, хорошего производителя, ценили на вес золота. Дети негров являлись выгоднейшим помещением капитала. Но и скот и птицу при правильном ведении хозяйства ставят в хорошие условия, о них заботятся, их вдоволь кормят. Негры же должны были работать от зари до поздней ночи на полях, питаясь полусырыми маисовыми лепешками и живя в тростниковых конурах. Плантаторы проклинали негритянок, которые рожали хилых, недоразвитых детей.

Джон Браун недаром выбрал именно Виргинию для своего выступления. В этом штате человеческое достоинство негров попиралось сильнее, чем где бы то ни было в Америке.

«Угольный банк открылся. Старые шахтеры, возвращайтесь».

Короткие записки приходили в Бостон и Канаду, к друзьям в Северную Эльбу и Нью-Йорк. Эти, казалось бы, незначительные слова вызывали в людях сильнейшее волнение. Прочитав записку в своем покойном кабинете в Питерборо, Джерри Смит отер платком выступивший на лбу пот. Ему захотелось, как в детстве во время грозы, спрятаться под одеяло и там ждать, пока пройдет вся эта громовая кутерьма.

Было начало июля 1859 года. «Старый шахтер» в сопровождении своих сыновей и негра Андерсона неутомимо шагал по белым от зноя дорогам Виргинии и Мэриленда. У него были крепкие и легкие ноги пастуха, он без труда взбирался по крутым, каменистым тропинкам на горы, и спутники его, запыхавшиеся, вспотевшие, еле поспевали за этим почти шестидесятилетним человеком. В кармане у Брауна лежала карта местности, истертая по краям, знакомая до мельчайших черточек. Карандашом он отмечал те горы и ущелья, которые казались ему наиболее удобными для обороны и нападения. Он напоминал своим спутникам страницы из «Жизни Веллингтона», где рассказывается, что тридцать человек смогли в узком ущелье задержать целую армию.

Иногда, забравшись в какую-нибудь зеленую щель в горах, он давал им наглядный урок. Кругом было тихо, никто не мешал им. Вспугнутая белка стремительно взбиралась на дерево. Черный дрозд вылетал из под самых ног. Вьюнки опутывали стволы чинар и каштанов. Из земли торчали похожие на кинжалы кипарисовые отростки, те самые, из которых виргинские негры делают ульи для пчел. Пахло медом и сыроватой землей.

— Здесь каждая гора, каждое ущелье — естественная крепость, — говорил Браун сыновьям и Андерсону. — Это место как будто специально предназначено для партизанской войны.

Никто не интересовался странной группой, появившейся в окрестностях Харперс-Ферри. Дороги были пустынны: все люди работали на полях.

Только однажды их окликнул человек, ехавший в двуколке:

— Эй, почтенные, чего вы здесь ищете! Золота или серебра?

Браун подошел к двуколке и разговорился с фермером, которого авали Ансельд. Нет, они не ищут золота, они осматривают участки; хотят арендовать ферму и осесть здесь. Земля тут родит, как крольчиха, не то, что у них, в Нью-Йорке. Он назвал себя — Исаак Смит, с двумя сыновьями и… — тут он взглянул на Андерсона — нашим черным другом.

Фермер поднял было брови, но рассудил, что у янки свои порядки, и на этом успокоился. Если мистер Смит ищет участок, он может указать ему недорогую ферму, неподалеку отсюда. Вдова доктора Кеннеди отдает в аренду небольшой дом и фруктовый сад на берегу реки. Большой выгон, заливной луг, службы, — словом, все, что полагается. Ансельд внимательно приглядывался к новому знакомому, седобородому высокому старику с властным лбом и густыми, нависающими бровями. Положительно, этот янки нравился ему, он хотел бы иметь его своим соседом. Мистер Смит в тот же день зашел к фермеру, но распить стаканчик отказался. Зато его юноши с наслаждением проглотили холодный минт джалеп — местную травяную настойку.

Бревенчатые постройки Кеннеди-Фарм были расположены в стороне от дороги, в пяти милях от Харперс-Ферри. В доме была большая кухня, две спальни, кладовая и чердак. Спустя несколько дней мистер Исаак Смит показал Ансельду подписанный контракт: теперь он был арендатором фермы Кеннеди. Он сказал фермеру, что собирается выписать с Востока жену и дочь.

Браун и в самом деле намеревался это сделать. Присутствие женщины в доме отводило всякие подозрения, придавало всей обстановке хозяйственный, интимный характер. Надо было во что бы то ни стало соблюдать конспирацию. На Восток ползли неясные слухи о готовящемся восстании. Предательство Фордса, правда, не имело последствий, никто не поверил его доносу, но повторение таких писем могло показаться подозрительным, и в Вашингтоне наверное занялись бы делом, в котором так упорно упоминался Браун Осоатомский. К тому же люди начали уже съезжаться.

Дом в Кеннеди-Фарм, штат Мэриленд, в котором собирались бойцы Брауна. (Рисунок из книги Вилларда.)

Из Бостона приехали Каги и Стевенс, из Спрингфильда прибыли два брата Коппок, мулат Копленд явился из Огайо… В доме становилось тесно, к ночи приходилось стелить матрацы прямо на пол, постелей не хватало.

Браун написал жене. Но Мэри не могла приехать — младшая девочка была больна лихорадкой и требовала ухода. Взамен себя она послала дочь Энни и жену Оуэна — веселую, пышногрудую Марту, отличную стряпуху и песельницу.

Браун обрадовался Энни; эту дочь он любил больше других. Высокая, как отец, сухощавая и сероглазая, она неслышно двигалась по дому, говорила мало, и только если было нужно, а винтовки укладывала в ящики так же спокойно и безмолвно, как уложила бы белье.

Женщины сразу поделили обязанности. Марта хлопотала в доме и на кухне, Энни с шитьем или вязаньем сидела на крыльце. Это был ее пост — не менее важный, чем пост любого часового. Ее обязанностью было отвлекать внимание соседей, отражать поток любопытных вопросов. Женщина, сидящая у порога с вязаньем, — разве это не лучший символ мирной жизни жилища и домовитых привычек его обитателей?

Но в этих местах не часто селились новые люди. Поэтому янки, обосновавшиеся в Кеннеди-Фарм, вызывали общее любопытство. Женщины забегали к Энни поболтать, соседка, которая раньше арендовала фруктовый сад фермы, приходила попробовать ранние яблоки да кстати поглядеть на хозяйство Смитов. Пока она стояла, босая, среди бобовых и салатных грядок, ее язык работал не умолкая: она ухитрялась задать столько вопросов, что Энни едва успевала отвечать. Да, мать скоро приедет, в прошлую пятницу они получили от нее письмо. Мужчины ушли на работу, отцу кажется, что здесь есть каменный уголь, может быть, они попробуют заложить шахту. А длинные ящики, которые брат привез вчера из Чемберсбурга, — это разные вещи матери; мать не хочет, чтобы их распаковывали без нее.

Однажды острые глаза соседки разглядели в кухне черное лицо незнакомого негра.

— Вот как! У вас завелись невольники?! У кого же вы их купили?

Энни впервые не знала, что ответить. За юбку неугомонной соседки цеплялось двое чумазых малышей. Она быстро перевела разговор на детей и на детские болезни, но с этого дня негры спускались вниз только при наступлении темноты. Остальное время они скрывались на чердаке.

Молодежи на ферме Кеннеди казалось, что все они — чрезвычайно искусные конспираторы и что если вместо имени своего вождя они поставят в письме «старый шахтер», а себя назовут «шахтерами», то ни одна полиция в мире не поймет, в чем дело. Негр Андерсон написал брату в Айову: «Наша компания шахтеров достоит из двадцати пяти — тридцати человек. Мы должны выиграть во что бы то ни стало. Если ты услышишь о провале, знай, что это будет после отчаянной борьбы и потери капитала с обеих сторон. Но об этом думают меньше всего. Все нам благоприятствует, и победа реет над нашим знаменем».

Письмо Лимена еще прозрачнее: «Сейчас я нахожусь, ма, в рабовладельческом штате, но до моего ухода отсюда он станет свободным. Да, ма, я вступил с рабством в такую борьбу, какой еще не видывала Америка. Чтобы ты поняла мое столь долгое отсутствие, скажу тебе, что вот уже три года я принадлежу к тайной организаций храбрейших людей, которые спускают курок с единственной целью — прикончить рабство».

Узнав об этих письмах, Браун пришел в настоящее бешенство. Люди ни разу не видели своего капитана в таком гневе.

— Лучше нам уж фазу дать объявление в «Нью-Йорк Геральд» о том, что мы собираемся поднять негров Юга и свергнуть рабовладельческое правительство, — загремел он, негодующе глядя на виноватых.

С этих пор письма из Кеннеди-Фарм говорили только о домашних или семейных новостях.

Дни летели быстро. Почти каждый вечер являлся Кук — докладывать капитану о настроениях виргинских негров. Он прибыл в Виргинию на полгода раньше других, нанялся шлюзовым сторожем на канал вблизи Харперс-Ферри и завязал знакомства среди невольников. Джон Браун знал, что с «полевыми» неграми, работающими в тяжелых условиях на плантациях, он быстро найдет общий язык и сумеет убедить их в необходимости восстания. Среди здешних негров еще живы были воспоминания о восстаниях Весэя и Тернера.

Но Кук не слишком удачно справлялся с работой агитатора. Он был тяжелодум, кроме того, боялся выдать капитана. Поэтому негры думали, что речь идет о каком-то спасении всего черного народа в далеком будущем. Некий белый капитан, неустрашимый и справедливый, должен прийти и освободить их. И они ждали этого освободителя, думая о нем, как о чуде, и не подозревая о том, что это «чудо» вооружено винтовками последней системы и находится уже у порога.

Кук, однако, был убежден, что негры им хорошо подготовлены и в любой момент, по первому зову капитана, придут, чтобы с оружием в руках завоевать свою свободу. Так он и докладывал Брауну.

Джон-младший уехал в Бостон и Рочестер собирать добровольцев. В Бостоне и канадских поселках свободные негры ждали сигнала. В сентябре Фредрик Дуглас получил письмо из Филадельфии от своих черных братьев. Негры предлагали организовать несколько отрядов и поручали Дугласу вести их в Виргинию. Но бывший раб Дуглас успел уже позабыть о днях рабства. Теперь это был богатый, преуспевающий торговец. Он готов был пожертвовать сотню-другую долларов на нужды негров, но самому идти под пули ему совсем не улыбалось.

Где находится в настоящее время Браун Осоатомский, он не знал, так же как не знал и никто из аболиционистов. Деньги и оружие шли на имя Исаака Смита в Чемберсбург. В середине сентября туда же направился и Дуглас, захватив с собой беглого негра Шильдса Грина, которого за сходство с знаменитым корсиканцем звали «Наполеоном». Грин непременно хотел увидеть «старого Брауна, защитника всех негров».

Дуглас же ехал потому, что комитет поручил ему снова поговорить с Брауном о его планах и попытаться убедить его действовать мирным путем.

В Чемберсбурге, у негра-цырюльника, который был агентом «подпольной железной дороги», он узнал, где найти Исаака Смита. Вечером они сидели вчетвером — Браун, Дуглас, «Наполеон» и Каги — перед потухшим очагом в большой закопченной кухне Кеннеди-Фарм.

В кухне пахло рыбой, соленой свининой и хлебом. Широкие дубовые балки, лоснящиеся от времени, подпирали потолок. К балкам были подвешены связки лука и сухой кукурузы, ведра, безмен и большой медный таз, начищенный до блеска. Выделанные телячьи кожи лежали перед очагом, заменяя ковер. Возле очага были аккуратно сложены кочерга, щипцы для углей, несколько ухватов и меха для раздувания огня. В широкое, с частым переплетом окно видны были большое незасеянное поле и белесый туман, подымающиеся как будто над рекой.

— Харперс-Ферри соединяет два штата: Виргинию и Мэриленд, — говорил Браун. — В Харперс-Ферри находится арсенал, в котором столько оружия, что его хватит на целую армию. Мы должны захватить арсенал и увезти оружие и боевые припасы в Мэрилендские горы. За эти месяцы мы облазили здесь все скалы, все ущелья. Я знаю одно надежное местечко, где может расположиться хоть целый полк. Туда я провожу весь наш отряд. Временно мы укрепимся в горах и там создадим первую свободную республику негров и белых. Там будет центр восстания. Из всех штатов к нам будут стекаться негры, мы сможем захватывать плантацию за плантацией. И лет через пять наша свободная республика объединит всех черных и белых сторонников свободы. И рабство в Америке будет уничтожено навсегда.

Черный «Наполеон», не отрываясь, глядел восторженными глазами на капитана. Вот долгожданный, желанный вождь и освободитель! Это он пришел на смену Весэю и Тернеру, это он призван и назначен судьбой дать черному народу свободу.

Дуглас слушал, точно во сне. Впервые он понял, с каким огнем пытались играть аболиционисты, какую силу таит в себе этот седобородый человек с холодными глазами.

Он не догадывался, что планы Брауна были еще обширнее, что капитан не все сказал ему.

О горах он говорил тем, кого не хотел запугать окончательно. Но и сказанного было достаточно для Дугласа. Он сидел пришибленный, маленький, жалкий.

Каги насмешливо наблюдал его смятение: конечно, Дуглас постарается откупиться деньгами.

Так оно и вышло. Бывший раб, а теперь богатый торговец предложил вложить некоторую сумму в «предприятие». Сам же он не может здесь оставаться. Дела «подпольной железной дороги», митинги, корреспонденция — все это требует его присутствия в Бостоне. Он незаметно обратился к «Наполеону».

— Шильдс, капитан, оказывается, сильно изменил свои планы. По-видимому, здесь будут сражаться по-настоящему. Если хотите, можете вернуться со мной.

«Наполеон» хрипло засмеялся.

— Спасибо. Кажется, я все-таки пойду со стариком, — сказал он нарочито громко.