ШАГ К ИЗБАВЛЕНИЮ

Каким добрым, многообещающим и, главное, теплым показался ему этот знакомый лагерь, хотя режим там был почти такой же, как и на прииске. Зато работа другая. Вроде, как домой приехал. И его спутники повеселели.

Около вахты шофер, конвоир и Сергей просто стаскивали на землю застывших туркменов. Не слушались ноги, опасно дергались щеки. Спешили и принимавшие. Нарядчик удивленно развел руками:

— Ну и подарочек! Вот уж не ожидали. Начальство схлопочет по выговору. Значит, и тебя, Морозов, за компанию?

— Значит. — Язык у него плохо слушался. — В одном списке.

— Давай в третий барак. Ужина вам не будет. А завтра как все — на работу.

Голодные, обессиленные, гуськом вошли в барак и сразу оттеснили от печек старожилов. Дневальный подбросил дров, а через десяток минут туркмены уже заговорили все сразу, стали размахивать руками, что-то доказывали, подталкивали Сергея, указывали на дверь.

— Спать, спать до утра, тогда завтрак и работа…

Утром их кормили после всех. И в этом была некая нечаянная справедливость: баланды было больше и она была гуще. Побольше каши, просторней в столовой. Почему-то пахло щами, кислой капустой, забытым уже запахом.

После завтрака Сергея Морозова отделили от туркменов. Нарядчик сказал ему:

— Все! Наездился, парень. Тебя бетонщики берут, помнят. А твоим друзьям в папахах придется ехать дальше. Ой, далеко!

Не позавидуешь. До обеда погрейся, бригада явится на обед и заберет с собой. Ну как там? — поинтересовался прииском.

— Ад, — коротко ответил Сергей, — не приведи Бог.

— У нас ведь тоже не мед, знаешь.

— У вас кислой капустой пахнет. — И Сергей улыбнулся: — Как в ресторане…

— Учуял? По первой категории выдают. Старайся. Вместо баланды щи с горбушей, тут цинга уже подстерегает.

Бригадир бетонщиков пришел за Сергеем утром. Поручковался, покачал головой.

— Сдал ты с лица, парень. И побледнел. Вроде и глаза тебе поменяли — такие скушные. Я ведь всяко отстаивал, не соглашался, но твоя статья… На прииск — и точка! Оперчек за этим следит. Кого на прииск, кого на «Серпантин».

Это странное слово Сергей услышал впервые. Оно звучало еще более зловеще, чем прииск. Расспрашивать постеснялся, сказал:

— Я готов. С тачкой управлюсь.

— Мы тебе дадим отдохнуть, как раз нам грамотный человек нужен при бетономешалке. Подучу, и тогда ты будешь вроде забронированный кадр. Начальник стройки не отдаст оперчеку, если тот вспомнит про твои буковки. Пошли на завтрак.

Так в утренней темноте для Сергея Морозова забрезжил светлый луч. Его проклятая КРА, даже с редчайшим трехлетним сроком, постоянно висела над головой, как дамоклов меч. Вдруг мелькнуло: над всеми его утерянными друзьями с их КРД и КРТД висит такая же опасность — прииск, недолгая работа, истощение и смерть.

Антон Иванович, фактический руководитель стройки, сорокалетний инженер-строитель Московского метрополитена, со статьей 58 пункт 7, как вредитель, имел десять лет за тот известный всей Москве пожар и обвал на Метрострое около здания Метрополя. Но его судила спецколлегия, так получилось, что он не оказался среди особых — политических и уже тем осчастливлен, что его не расстреляли, как это сделали с шестью другими инженерами, и не отправили «дело» на Особое совещание, где полковники НКВД Только по протоколам допроса выписывали кому пять, кому восемь или десять лет заключения, а иным и расстрел. Без права обжалования. Антон Иванович угодил на Колыму, здесь инженеры всегда требовались, его назначили бригадиром на строительстве четырехэтажной казармы для внутренних войск — у стратегически важного места, где и мост через Колыму, и разветвление автодорог, в сущности середина адова кольца в триста километров диаметром, с основными стабильно работающими приисками Южного, Северного, Западного и Чай-Урьинского горно-промышленных управлений по семи или десяти отделений в каждом.

Антон Иванович дело знал. Еще ранней зимой он предложил свой способ укладки бетона в условиях жестокого мороза. И получил право бесконвойного хождения, право переписки с семьей и одной посылки в год. Человек русской души, он теперь, как мог, старался облегчить участь сотоварищей по работе, вырвал у начальника стройки согласие на самостоятельный подбор строителей. Перекрытие подвального этажа завершил до намеченного срока, доказав свою изобретательность и способность организатора.

Сергея Морозова он «упустил», как сам признался, по незнанию. Тогда на стройку явился оперчек, сказал, что у него на бетономешалке опасный преступник, место которому только на прииске. О возвращении Морозова Антону Ивановичу сказали в тот же день. И он сам пришел за Сергеем.

— Так вот, теперь мы с оперчеком поладим. Скажу начальнику строительства о тебе, как о дипломированном строителе и заручусь его поддержкой. Какой же ты опасный преступник — с детским сроком в три года? Теперь такие сроки не выдают. Последний этап в метель загнали к нам в барак, две ночи ждали, пока трассу очистят, так я разговаривал с некоторыми. Десять, пятнадцать лет, вот как нынче «выдают»!

Инженер был плотен, невысок, с лицом интеллигентным, немного лукавым. Он каким-то чудом сохранил и поддерживал аккуратную, уже седеющую бородку, светлые глаза его излучали приветливость, на щеках лишь наметились морщинки старости. Ходил быстро, энергично, за ним никто не успевал, а говорил так, что заслушаешься, вставлял поговорки, смешинки, английские фразы — и все с улыбкой, с неугасимой добротой. Видно, до лагеря был душой всякого общества. В лагере его звали «батей», он отвоевал и отгородил себе в бараке «кабинет» со своей печкой, столом и настольной лампой. Была у него какая-то чудная складная кровать, которая на день исчезала, будучи сложенной. Питался он со всеми вместе, но раздатчики выделяли его из очереди и неизменно подливали больше баланды, а каши — так горкой. Жалели инженера, как и он жалел своих рабочих.

При помощи Антона Ивановича Сергей скоро освоил немудрую бетономешалку, рецептуру раствора из цемента, песка и гравия перевел с веса на меру, сделав ящики, раствор всегда получался стандартный. Тратили они английский портландцемент, завезенный, судя по бумажным мешкам, давно, еще из Канады.

Часы и сутки проходили в работе, в походе на строительство и обратно, в очереди за пайкой и баландой, в коротком, крепком сне. Мысль о смерти, так часто посещавшая его на прииске, здесь исчезла, к монотонности бытия он уже привык и с грустной улыбкой дожидался того «юбилейного» дня, когда ему останется ровно два года «под колпаком». Третье марта, как говорится, на носу.

Однажды он увидел у соседа по нарам, бытовика, газету, потемневшую на сгибах. Хотел, было, попросить, но сосед так глянул на него, что отбил всякую охоту к сближению. Более того, он сразу же припрятал газету и с какой-то особенной жестокостью прошептал:

— Кому трепанешься — убью! Понял? Мне это запросто…

За добытые каким-то путем старые газеты заключенным добавляли срок, как за новое преступление. Сергей так и не мог понять смысла подобной строгости. Раз они преступники, то их и надо, прежде всего, просвещать, а для этого хорошо бы знать, как страна движется к светлому будущему и как ей помогать в этом движении. Увы!..

Не удержался, рассказал об инциденте «бате». Конечно, без упоминания соседа.

— Простота ты деревенская, Сережка! Чего нашего брата просвещать и дразнить? Что для тебя статья о постановке в Киевском театре «Тараса Бульбы» композитора Лысенко? К чему знать, что ее ругают — она не так героически поставлена, как положено в наше героическое время? Или, что пышно отмечена двадцатая годовщина ОГПУ — НКВД. Только в Москве наградили орденами четыреста работников НКВД, может, и твоего следователя тоже. А уж моего-то непременно! Ну, наградили, так тому и быть. Не прочтешь — и не позавидуешь. Когда ты на своем «Незаметном» породу кайлил, мы тут из-за моста военную музыку слушали и крики «ура!». В том городке, где красноармейцы живут. Они парад устраивали. И зачем знать, что Папанин на Северном полюсе? У нас своя серьезная работа, планы, нормы, за что обеды-ужины получаем. Хватает? Не голодный?

— Да как вам сказать… — Сергей смутился. Выросший без отца, он вдруг как-то живо представил себе отца вот таким добродушно-ворчливым, понимающим всё и вся, способным и горькое горе обращать в тихую радость.

Зима катилась к концу, бетонщики работали ладно, получали еду по первой категории, словом, жили спокойно. «Батя» уже мостился на перекрытии первого этажа, строительное начальство ходило с гордо поднятыми головами. И вдруг… Кончился бетон.

Не оказалось цемента в Дальстрое. Вот и свяжись с Канадой… Туда-сюда запросы сделали — нет цемента. Радиограмму в Магадан. Нет. И не будет до начала новой навигации. Сворачивайте работу. Каменщики еще продолжали кладку стен, но как же без перекрытия? «Батя» посерел и перестал холить свою бородку. Когда Сергей зашел к нему в «кабинет», Антон Иванович сердито сказал:

— Расформируют лагерь. Не одному тебе, а всем строителям, да и мне тоже придется ехать на этот, как его? — на «Незаметный». Да! На промывку песков. Чушь какая-то! Нет, мы иначе сделаем. Подберу десятка два самых надежных ребят и отправлю вас на лесозаготовку. Леса нам много надо: опалубки, доски, то-сё. И сам, если горячо сделается, с вами поеду. Черт знает что! Им ордена горстями сыпят, праздники пышнее Пасхи закатывают, а они цементом одну стройку не могут обеспечить. Ходят, животами трясут. Чекисты называются…

И вдруг резко поднялся, рывком открыл дверь в барак: не подслушивают ли? «Спокойнее, спокойней, Антон Иванович, — сказал самому себе. — Им видней, наше дело — исполнять. И на Метрострое им опять же было видней — никакой техники безопасности, только гони погонные метры. А отыгрались на нашем брате. Решено, поедешь, Сережа, в лес. Точи топор, направляй пилу-двухручку. Я здесь отсижусь до весны, работой проектировщика обеспечен, это ни котам хвосты крутить. Так что, милый, не тревожься».

Никак не мог уснуть Сергей после этого разговора. Ворочался с боку на бок и все думал: вдруг — на прииск… Здесь он почувствовал себя снова человеком. А если опять все с начала?..

…Впереди шел трактор, большой, дребезжащий, старенький ЧТЗ. Он вез сани и уминал снежную дорогу. За ним двумя цепочками вышагивали по колее семнадцать самых умелых строителей, которых хотел сохранить Антон Иванович: плотники, каменщики, бетонщики. Среди них был и Сергей Морозов. Все в берзинских полушубках, валенках, при теплых рукавицах. На санях лежали матрацы, одеяла, кухонная посуда — гора необходимых вещей для жизни в тайге. Рядом с трактористом сидел бригадир Михаил Михайлович Машков, он часто вставал, держась рукой за плечо тракториста, и с этой высоты просматривал впереди местность. С любопытством оглядывался по сторонам и Морозов. Северная экзотика…

Направлялись они от Колымской трассы на юг, куда местность постепенно понижалась. Далеко за сопками горделиво, бело и жутковато выпирал в небо зубастый горный хребет. Через него с верховьев пробивалась сюда река Колыма. Не часто, но и на белом фоне темнели пятна: еще не вырубленные леса. Вблизи вместо лесов встречались только вырубки. Память о лесах, которые уже не поднимутся.

Шел неяркий зимний день с первыми приметами ранней весны. Воздух был чист, холоден и необычайно прозрачен, как на картинах Роккуэла Кента. По бледному, с голубизной, северному небу плыли редкие облака. Вспомнились Джек Лондон и Сетон-Томпсон: такая ширь, таинственная природа и безлюдье пространства.

Подались правее, вдоль опасного склона. Трактор осторожно обходил пеньки. Вдруг возник остов большой лагерной палатки, из-под снега торчали клочья брезента. Остановились, деловито вытащили три больших куска. Пригодятся.

Уже к вечеру увидели перед собой уютную неширокую долину с небольшой речкой. На той ее стороне, прямо у отвесного размыва стеной стояли стройные и высокие лиственницы. Под ними было темно и жутковато. Ветки густо облеплены снегом.

— Вот этот самый! — крикнул бригадир с трактора. — Уцелел до нашего прихода, родимый! Небось и зверь еще хоронится. Давай — вперед! Тут лед такой, что не провалится, спокойный ручей. Проедем вдоль, отыщем, где пологий берег, и выберемся. Там и осядем.

Скоро отыскался распадочек, трактор, задрав радиатор, пыжась и перегреваясь, полез вверх, работяги попрыгали с саней и снова пошли сзади, увязая в сыпучем и хрустком, как сахарный песок, снегу. Немного повиляли по лесу, нашли полянку и сразу взялись за лопаты, расчищать снег. Ломами долбили ямы под столбы каркаса, долго и с беззлобными матерками расправляли жеванную временем палатку, наконец, вытянули ее, И возник дом со стенами и крышей, в дыры которой заглядывал вечерний отсвет. Сергей с напарником спилили пяток лиственниц и разделали на коротыши для нар. Две другие пары резали деревья, чтобы срубить конвоиру теплую клеть-избушку. Ночевать ему с винтовкой в общей палатке с заключенными не полагалось.

Тракторист хотел, было, ехать назад, но его отговорили: одному опасно, вдруг машина заглохнет и встанет. Закоченеешь. В радиаторе лигроин, как и в моторе, это почти что бензин, он не замерзает и при пятидесяти градусах. Но легко воспламеняется. В общем, опасная штука.

Все накрыла темная ночь. Запалили три костра, промороженные ветки с сухой, не опавшей хвоей занялись весело, пламя высокое, хоть пляши вокруг. Грелись, и работали. Часов до одиннадцати палатку утеплили, хатку поставили, снегом с боков обвалили, на потолок — брезент и опять снег сверху, печку внесли. И загудело пламя, стены помокрели, паром пошли. А заместо дверей — тоже кусок брезента. Конечно, до полного уюта далеко, но вохровец не замерзнет, если будет подкидывать в печку. Парень он оказался покладистый, винтовку в сторону и давай разделывать сухостоину. Поленья горкой сложил у порога. И завалился спать.

Большая палатка тоже обрела живой вид. «Летучая мышь» осветила ее, бочка на камнях, труба — в небо. Нары по сторонам. Пока печка горела, было тепло, даже жарко. Хоть и тесно, зато в уюте. Таежный дом.

Когда поели горячей каши и выпили морковный чай, Сергей вышел на недалекий берег и огляделся.

Эта река называлась Дебин, она впадала в Колыму километра за два или три отсюда, но делала по пути две крупные петли. Долина по берегам реки не везде была лесистой, ниже по течению лунный свет поблескивал и на чистом снегу полян, скорее всего, болот, промерзших до вечной мерзлоты. Сама река Колыма отсюда не просматривалась, но верх ее крутого правого берега выглядывал выше бугристого пространства, которое лесорубы пересекли по дороге сюда. И такая тихая ночь стояла, такая луна глазела сверху, так пахло замороженным лесом, чистотой, что Морозов улыбнулся и вдруг понял: и на Колыме природа прекрасна, если не пачкать ее грязью, кровью, не губить мрачными карьерами с трупами.

С утра лесовики взялись за работу.

Лес валили всплошную, лиственницы стояли одна в одну, как свечи, не толще телеграфного столба. Разделывали на четырехметровые бревна, обрубали сучья и жгли их в кострах. Пламя столбом подымалось к небу. Не торопились, садились перед кострами на перекур. Одну цигарку по очереди выкуривали трое-четверо. Сергей не курил и в такие минуты делал короткие походы по глубокому снегу — не терпелось проникнуть в лес подальше. По-зимнему мрачный и темный, он ничем не тревожил. Медведи спят, птицы улетели, разве что заяц или лиса где-нибудь… Заячьи следы обнаружились, он пошел вдоль них и увидел место, где они резвились: утоптанный, слегка пожелтевший снег.

В нем заговорил дикий предок-охотник. Если нет ружья, почему не поставить петли? Вкус мяса давно забыт. Вдруг удастся зайчатину попробовать?

Это были хорошие дни с работой по силам, с покоем, со свободой, которая в лагере и не снилась. Пилили лес весь короткий день, ели перловку по утрам и после работы, когда собирались в палатке. Охранник с винтовкой спал часов по пятнадцать в сутки. Когда из трубы его избушки долго не шел дым, ходили проведывать — не замерз ли, уснувши? Он был очень молод, скоро привык к своим подопечным, звал по именам и даже пристроился есть из одного котла. А лесорубам отдарил связку воблы и с килограмм пиленого сахару, которого они не видели много месяцев.

Звали стражника Авдеем. Был он вологодским крестьянским сыном, сильно окал, пел смешные крестьянские частушки. Угодил на призыве в войска НКВД и оказался на Севере.

Кто-то спросил его:

— Ну как, Авдей, приходилось тебе нашего брата стрелить?

— Бог миловал, — напирая на «о», отвечал он. — Иной раз пулял для страху поверх голов, а чтобы в человека, того не было. Нехорошо это.

— А вот ходил разговор, что на приисках расстреливают. Что, если и тебя заставят?

— Зажмуркой стрельну. Выставлю винтовку и дерну спусковой крючок.

— И попадешь, пожалуй, ай нет?

— А я повыше. Поддерну снизу перед спуском, как учили товарищи, так оно незаметно.

— Это когда по толпе, тогда незаметно. Ну а если один на один?

— Не приходилось. Есть у нас и такие, которые даже хвастались: я — троих, я — двоих… Меня мутить начинает, когда о крови разговор. Мать в младости не раз поучала ценить всякую жизню. От комендантского взвода я отбоярился. Там за подстреленного угольничек в петлицу цепляют. Четырех стрелит, лейтенанта дают. А какой из меня лейтенант, да еще такой ценой? Я хочу срок отслужить, да в деревню свою, Балуй называется. У меня там и деваха есть. Ждет. У нас покойно, красиво…

Сергей уговорил Авдея сделать лыжи. Вологодский с охоткой согласился. Нашли подходящий сухостой, свалили звонкое дерево, в бригаде была плотницкая пила, выпилили с помощью бригадира-плотника четыре доски, из кусков брезента пошили ремни. Толстоваты получились лыжи, но на них и по глубокому снегу можно. Сергей для пробы сходил к заброшенной палатке, отыскал там колючую проволоку, принес моток и бросил в костер. Помягчевшая «колючка» хорошо развивалась, и они с Авдеем сделали ияток петель для зайцев.

Вологодский и в этом деле мастером оказался. Петли сам ставил, Сергей только смотрел. Нашли заячью тропу и пошли вдоль нее, пока не попался узкий проход меж двух стволов, где заяц подскакивает и пролетает над снегом. Тут его и будет хватать петля. Так они в одно утро три тушки принесли. Обедала бригада по-барски, только косточки похрустывали. Авдею и Сергею — лучшие куски. Добытчики.

Как раз в тот день вспомнили, что надо о себе доложить, иначе пришлют проверку. С трудом раскочегарили старый трактор, загрузили сани для первого раза наполовину, а утром с трактористом поехал Сергей и еще один каменщик — высмотреть и узнать, как там на белом свете, Антона Ивановича расспросить.

Всю дорогу Сергей сидел рядом с трактористом, вспоминал, как управлять этой старенькой машиной. Когда-то практиковался на ней, но успел забыть. А тут — по холоду — особый навык требуется.

На ровном участке он рискнул, повел машину. Рукоятки реверсор тугие, тянешь на себя, вспотеешь. Глянешь сбоку на мотор, там из карбюратора капает, чуть ниже патрубки разогреваются до красноты. Опасное дело. Когда сел на свое место, спросил тракториста:

— Не боишься на таком?

— А почто бояться?

— Горючее капает. Попадет на патрубок, вспыхнет — и все. Взлетишь…

— Я подтягиваю, доглядаю. Вообще-то, конечно… Особенно на подъеме, когда на полном газу. Шестьдесят литров в радиаторе, бабахнет, молекулы собирать придется. Уцелеешь, тоже не мед: вышка обеспечена. Зато пока живой — кило хлеба в пайке.

На стройку они приехали ночью. Первый этаж казармы стоял тихий, вокруг светились редкие фонари. Даже сторожа не было. Затихла стройка.

Оставив трактор, пошли ночевать в лагерь. Дежурный на вахте целый допрос учинил: кто да откуда? Видать, про их бригаду забыли. Пустили, наконец. Тракторист пошел спать, Сергей, конечно, к инженеру.

Антон Иванович при яркой лампе сидел в своем «кабинете» над чертежами. Позднему гостю обрадовался:

— Садись, раздевайся. С грузом? Ночуешь у меня. Пожевать найдем чего. Рассказывай.

Страшно стало Морозову, когда несколько позднее он узнал от инженера, что почти двести заключенных уже увезли на прииски Северного управления, центр которого в поселке Ягодный. Во время он спрятал в лес строителей!

Попили чаю. Был и хлеб, и кусочек сала.

— Здесь осталось всего восемьдесят человек. Вместе с лесной бригадой около ста. Но боюсь, что начальство стройки не сумеет удержать и этих восемьдесят. Подчищают на всех лагпунктах. По шоссе машины с людьми — вереницей. Новое начальство знаешь?

— Вы о Павлове?

— Это глава Дальстроя, комиссар госбезопасности. Его в лагерях Дылдой прозвали. Мясник… А вот лагерями теперь заправляет полковник Гаранин, этот еще мрачней, чем Павлов. Молодой, но зверь-зверем. Тут двух наших калек не приняли на прииске в Оротукане, вернулись через неделю. Они рассказали, как туда приезжал этот Гаранин. С комендантским взводом, ну, с этими, которые… Потребовал список всех, кто по Особому совещанию и не выполняет норму. Дали ему фамилий триста. Не читая, он подчеркнул пятьдесят фамилий с начала. А вечером, перед сном, лагерь вывели, построили и зачитывают перед строем: «За контрреволюционный саботаж, за лагерный бандитизм — чуешь? — за невыполнение норм и антисоветскую агитацию, следующих заключенных…» Начальник лагеря называет фамилии с первого до пятидесятого, кого называет, тот идет к вахте, в кольцо охраны, и, как назвал всех, тогда дочитывает приказ: «…приговорить к смертной казне — расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно». В бригадах — гробовое молчание. Обреченных гонят к отработанному карьеру, приказывают раздеваться на морозе до белья, потом один залп, другой, весь лагерь слышит, кто падает без сознания, кто плачет, кто молится… Так вот наводят нынче «порядок», ездят от одного лагеря к другому. Что побледнел? Я когда услышал, чуть в обморок не упал. Поразмыслив, понял: на старости лет пришлось-таки увидеть инквизицию. В двадцатом, цивилизованном веке. Представляешь масштабы? Если в одном лагере — пятьдесят?..

— Наверное, прииск «Незаметный» они тоже навестили, — прошептал Сергей. — И будь я там со своими туркменами…

Антон Иванович сидел, опустив седую голову. Ни с кем не делился страшной новостью. Только с Сергеем, ведь очень тяжело носить в себе такие сведения, ту тяжкую меру страха, что сковывает человека крепче кандалов. Хоть с молодым другом душу отвести… Сказал тихонько:

— Новый метод расчета с неугодными: ни суда, ни следствия, ни прокурора, ни последнего слова. Расстрелять — и всё. Властью, данной полковнику Гаранину. А позже — вот увидишь — и его самого. Чтобы не оставлять свидетелей. Подобного произвола в истории человечества еще поискать надо.

Он говорил с болезненным придыханием, он страдал, этот красивый стареющий, многоопытный инженер, «загудевший сюда, — как любил выражаться, — за чужие грехи». Никогда не интересовался он политикой, с присущей ему иронией прочитывал газетные строчки о достижениях, бдительности, классовой борьбе в той ее кровавой форме, которая и не снилась основателям идеи социализма. Инженер был и оставался человеком дела и науки, без которой, считал, нет прогресса. Теперь он охотился за газетами, жадно прочитывал их, если удавалось получить у главного инженера, вольнонаемного его коллеги. Куда идем? Взволнованный, с покрасневшими щеками, сидел он, сутулясь, и долго молчал, не в силах переключить воспаленную мысль на другие темы.

Очнувшись, вздохнул и посмотрел на притихшего Сергея:

— Да, вот такие времена. Все! Довольно о тревогах! Давай-ка на сон грядущий еще раз выпьем чайку. Будь хоть малейшая возможность достать спирту, право, запил бы горькую! Такая тоска!

Они легли спать голова к голове. Но оба долго не засыпали.

— Антон Иванович, — вдруг снова прошептал Сергей. — Но вы-то чем опасны? Не знали, а вот…

— Не знал, Сережа. Жил в своем мире, своими делами. Это пришло уже здесь.

— Я тоже жил своими делами и не вдавался в политику. Только однажды сказал слова в защиту Ленина. И сейчас готов повторить: не мог же Ленин окружить себя шпионами, диверсантами и мерзавцами, врагами революции!

— Вот-вот. Это и есть криминал. Молодой, а уже догадываешься. Потому и Особое совещание, а не суд. На суде тебе слово дадут, ты и пойдешь при свидетелях резать матку-правду. И я тоже догадывался, но молчал. И все же кто-то, где-то, что-то услышал, донес, но недостаточно для обвинения. Помогла катастрофа на метро, к которой я не имел никакого отношения. Вот и решили — пропустить нас через Колыму, нагнать страху на всю жизнь. Да и золото кому-то надо добывать.

— Антон Иванович, но ведь…

— Спи, спи, Сережа. Хватит беседы. Нам рано вставать, вместе с бараком.

Даже по дороге в лес Сергей Морозов все еще находился под впечатлением ночного разговора, был задумчив, сидел на мешке с продуктами для бригады и не видел вокруг себя ни дороги, ни вырубленного леса, ни трактора со старчески бормочащим мотором. Что за жизнь! И как в жизни этой ему повезло, когда встретился человек, сумевший укрыть его, «особиста», в лесной командировке. Иначе он опять оказался бы на прииске, может быть, еще худшем, чем «Незаметный».

С половины пути Сергей решительно пересел с саней на трактор:

— Давай-ка мне. Руки зудят.

— Смотри в оба, мы спускаемся. — Тракторист поднялся, стоял рядом. — Тяни так, чтобы сани не заносило. На малом газу. Здесь пеньки, можно картер разбить. Мне спать охота, но я посижу рядом, подстрахую.

Морозов видел тракторную колею, даже когда стало темнеть. Чуть что, он вставал и, не отпуская рукоятки реверсор, всматривался поверх радиатора в дорогу, в их старую колею, чтобы не сбиться.

К бригадному стану приехали почти в полночь, замерзли — зуб на зуб не попадал. И сразу к чайнику с кипятком.

— Ну, что там? — спросил бригадир и сел на нарах.

— Пустота, — ответил Сергей. — Стройка все еще мертвая. Сто восемьдесят человек поехали золото добывать.

— Ого! Не позавидуешь, — бригадир тоже знал, что такое прииск. Бывший колхозный председатель, он имел десятку по пятьдесят восьмой статье за то, что отказался сеять зерно по грязи, по модному в те годы «сверхраннему способу». Его счастье, что привезли сюда, как и Сергея, еще при Берзине, когда можно было жить и на приисках. А вскоре, узнав, что он плотник, отправили на дебинскую стройку.

— Ну а как там Антон Иванович? — с некоторой тревогой спросил он.

— Работает над каким-то проектом. И в окошко свое нет-нет да посматривает на шоссе, там машины гудят, все с людьми, все на север. Говорят, сразу два новых управления образовали — в Сусумане и Чай-Урье, гребут богатое золото.

— Лес сдал под расписку?

— Нет. Сгрузили и уехали. Сторожу сдал, выше начальства не нашлось.

— Бумажку взял?

— Вот она. Сторож подписал. Десять кубов.

— Так, — бригадир повеселел. — Тогда мы живем. Там от силы семь кубов. Да и на топку растащат сколько-нибудь, раз хозяина нет. Вот только лес жалко. Молодой. Ему бы расти да расти, а мы… Начальству, конечно, видней. А нам до лета прожить надо, пока цемент подвезут. Не подвезут — все загудим в эту самую Чай-Урью или как ее… Хлебнем лиха.

Отголоски извечного крестьянского трудолюбия и честности в бригадире еще жили. Обман он и есть обман, нехорошо. Но без туфты в лагере не получается, приходится разменивать честность на пайку и ударный приварок.

Хоть и получала бригада «по первой» и зайцев в лесу ловила, а все-таки было голодно. Работа тяжелая, бревна как чугунные, пока сто или двести метров несешь к штабелю, ноги подкашиваются. Свалишь с плеча и враз садишься перевести дух, чтобы не зашлось сердце.

На другой день бригадир заявил:

— Нужон подсобный промысел, ребятки. Без него оголодаем. И вот что я надумал. Тут в трех верстах по ручью, где он впадает в Колыму, на той стороне военный городок, в нем семьи командирские живут, мужики ихние все по командировкам разъезжают, шпионов и диверсантов ловят. Дрова им привозят, баланы. А распилить-порубить некому. Это нам известно, из лагеря иной раз посылали. А нынче кого пошлют? Давайте кого-нибудь из наших на это дело. Можно и хлебушка, и сахарку заработать. А могут и в шею погнать, если без деликатности.

— Авдей не разрешит, — сказали с нар.

— Он в накладе не останется. Парень сговорчивый. Ты как, Сергей? Вроде должен сообразить.

Сергей взлохматил отросшие светлые волосы. Подумал:

— А что? Надо, так надо. Попытку к побегу не пришьют?

— Авдея уведомим, скажем, ты в разведке, лес ищешь. К ужину будешь являться. Только вот статья… Надо не сказывать, другую придумать. Ну, там растрату, что ли.

— Сбежал от алиментов, — подсказал кто-то, но бригадир волком посмотрел.

— Брякнул, умница. Любая баба такому за ворота покажет, да еще дрыном подзадорит. У них же солидарность.

— В церкву ходил, верующий…

— Не… Давайте православную церкву не вмешивать. Она обмана не терпит. Лучше так: полюбовника у жены застал, побил более, чем следоват. И пять годов. Согласный? Ну, тогда топор за спину, пилу-одноручку, лыжи есть — и топай с развода. К ночи обратно. Получится, так тому и быть. Не получится, не взыщем.

Но с утра не получилось.

Еще потемну к палатке подъехал сержант охраны, посланный для проверки Авдеевой службы. Такое время было избрано для внезапности: вдруг охранник спит, а бригада в карты режется, всякое может прийти в голову начальству, под рукой которого заключенные. Нарочный так замерз в седле, так умаялся, то и дело сбиваясь с дороги, поскольку была ночная пора, что просто свалился с заиндевевшего коня и чуть не ползком полез в палатку, забыв о своем чине и поручении. Его раздели, положили наган на стол, чтобы видел и успокоился, поставили перед ним по-христиански кружку с чаем и ломоть черствого хлеба, и, пока он оттаивал и приходил в себя разбудили Авдея, тот за пять минут утерся снегом, расшуровал печку в своем пристанище и по форме явился перед сержантом, доложив, что на лагпункте все в сборе и готовы к выходу на работу.

Потом они ушли в домик Авдея, где сержант, соблюдая предписанную секретность, сделал бойцу внушение за недостаточную бдительность, еще раз позавтракал за счет Авдея и только тогда вспомнил, что у него записка от инженера для бригадира. Вручение записки произошло по протоколу: бригадира Авдей вызвал к себе в избушку, там сержант при полной форме, с револьвером на боку передал записку и велел прочитать ее при нем. В записке говорилось: «Ввиду острой нехватки лесоматериалов на строительстве бригаде Машкова предлагается найти новый лесной массив, и если такой отыщется на недалеком расстоянии, то начать разработку его и перевозку леса на строительство». Ниже стояла подпись начальника строительства. Машков сразу понял, что это сделано Антоном Ивановичем, чтобы спасти их от неминуемого возврата в лагерь.

— Разведку пошлем сейчас же, — тоном исправного солдата сказал бригадир. — Разрешите с заключенным отправить и гражданина бойца. Для верности порядка.

— Разрешаю, — сказал сержант. И вдруг вспомнил о лошади, на которой приехал: — Моя лошадь цела?

— Да, мы ее укрыли брезентом. И дали овес из вашей сумы. Сена у нас нет, не взыщите.

Сержант не взыскивал. Где там сено под сугробами! И вскорости отбыл, чтобы не задержаться в дороге до ночи.

Бригада позавтракала и отправилась пилить последние лиственницы на своей делянке. А Сергей пошел вместе с Авдеем на поиски нового массива. Куда? В какую сторону? Но приказ есть приказ. И они тронулись вниз по ручью. На лыжах, конечно.

День стоял лютый, за сорок, лишь ходьбой можно было согреться. По своему старому следу дошли до устья Дебина. Огляделись. И тут на глаза Морозову попала темная впадина среди сопок, совсем недалеко от нынешнего их места. Темный лес уходил в распадок, похоже, это был большой лес, с крупными лиственницами. Он хорошо гляделся с самой реки и был незаметен с берега, сопки его закрывали. Потому, наверное, и уцелел, что был укрыт. А по Колыме никто не плавал, она была, судя по крутым берегам, порожиста и своевольна.

— Заглянем? — спросил у Авдея и, не дожидаясь ответа, повернул лыжи к этому распадку.

В лицо им ударил низовой ветер, пришлось свернуть ближе к берегу и постоянно отворачиваться от жгучего ветра. Перемогли, вошли в мелкий лес, здесь было тише, а когда углубились, ветер и вовсе утих. Только верхушки слабо шумели.

Тут стояли и толстые лиственницы, иные больше обхвата, с размашистыми кронами, густым подлеском и с таким буреломом, что далеко идти просто не хватало сил.

— Ну что, остановимся? — почему-то шепотом спросил Сергей у охранника.

— Да уж… — Тот говорил с трудом, мороз сводил губы. И, не дожидаясь напарника, поворотил лыжи.

Идти назад было куда приятней, ветер подгонял и в лицо не задувал. Можно было осмотреться. Сергей глаз не сводил с поселка на том берегу, это был небольшой и уютный поселок, домов десять на две квартиры каждый, с низкими штакетными заборчиками. За одним из них с грузовика солдаты скатывали толстые коротыши. Да, кому-то их придется колоть…

За каменным мысом, в подветрии, он попросил Авдея, рвущегося домой, повременить. Уж если говорить о рыбалке, то лучшего места на этом берегу и искать не надо. Сняв лыжи, Сергей разгреб снег, довольно глубокий, и обнажил лед. Приложился ухом к непрозрачному, уже застаревшему льду и услышал плеск воды: не толстый лед, можно пробить лунки и попытать счастья. А заодно и сделать разведку на тот берег, всего-то метров семьсот, наискосок через реку. Заработок искать надо, сам не придет.

Возвратились они позже, чем бригада. Машков уже выказывал беспокойство и, чтобы разрядиться, накричал на Морозова — почему долго? Но когда тот при молчаливо кивающем Авдее рассказал о находке леса, враз остыл и уже спокойно расспросил — что и как.

— Мы сегодня последние лиственницы свалили. Сколько до того леса — километра три?

— Пожалуй, меньше, — сказал Авдей, уже считающий себя не столько охранником, сколько членом бригады. И со смаком заговорил о возможной рыбалке, вроде так получилось, что они и подо льдом видели рыбину — не рыбину, но что-то живое. Просилось наружу…

Двое мастеров уселись перед дверцей печки и на свету гудящего пламени стали мудрить над рыболовной снастью. Из тросовой упругосталистой проволоки согнули и заострили несколько разных крючков, а из старого каната расплели да смолой натерли тонкие лески. Сергей по-хозяйски пробовал их на разрыв и вострил напильником острия крючков. Дело к весне, рыба ищет поживы.

В предутренний час лютого мороза, когда бригада принялась таскать бревна к штабелю, Морозов, по молчаливому согласию бригадира, взял приготовленную снасть, несколько кусочков отмоченной кеты для наживы и отправился на лыжах в устье Дебина.

Лед на Колыме оказался не толстым, сантиметров сорок, снег хорошо утеплял реку. Первые пять лунок были прЬбиты незадолго до полудня. Глубина реки в этом месте оказалась приличной, более двух метров. Сергей со всеми предосторожностями опустил крючки с наживкой, лески завил на колья. Минут двадцать топтался у замерзающих лунок, не отводя глаз от воды. Ни в одной ничего не шелохнулось. Рыбак уже и плясал, и бегал, чтобы не замерзнуть, все чаще поглядывал на мысок с сухостоем, где можно было костер развести и согреться, но тут его привлекла другая картина: у крайних двух домиков на той стороне загудела, как и вчера, машина и — Сергей мог поклясться — из кузова ее полетели толстые коротыши. Размышление было коротким: чем сидеть и мерзнуть, лучше встать на лыжи, перейти реку и напроситься в дровоколы. Авось повезет.

Он обошел спокойные лунки, черная вода в них уже покрылась ледком. Засунул под опояску за спиной топор и быстро, стараясь согреться, пошел наискосок через реку, подозрительно ощупывая взглядом снег — нет ли где промоин.

У штакетного заборчика первого дома походил, потоптался: должен же кто-нибудь выйти? Но затянутые льдом стекла опечалили его: не увидят. Постучаться не решился: кто в этом доме и как примут? Могут посчитать за беглого и запросто отправить в комендатуру. Доказывай потом. Оставался один выход: пришел, так работай, не стой под дверями.

Он открыл калитку, откатил в сторону самый большой чурбан, вмял его в снег, потом поставил другой чурбан на него и хлестко, как умел, рубанул промерзшую древесину. Чурбан со стоном распался. Эти половинки уже раскололись легче.

И пошло-поехало. Разогрелся, снял полушубок, и через полчаса порядочная горка наколотых дров поднялась справа от него. Работая, Сергей нет-нет, да и посматривал на окна: внутри светилась лампочка, из трубы шел дым. Значит, кто-то хозяйничает в тепле. Ладно, его дело колоть, а там видно будет. Он увлекся и уже позабыл, что надо смотреть на окна дома.

Скрипнула дверь, но он не услышал. Когда отвлекся, чтобы подкатить очередной чурбан, увидел женщину в белом полушубке и в накинутом пуховом платке. Держась одной рукой за дверь, она наблюдала за дровоколом и выжидательно молчала.

— Здравствуйте, — сказал Сергей с извинительной улыбкой на лице. — Может, я не кстати, у вас есть кому… — И кивнул на горку колотых дров.

— Есть, есть, — настороженно ответила хозяйка. — Ты откуда взялся? И почему без стука, без спроса?

Она все еще держалась за полуоткрытую дверь. Видать, опасалась.

— А мы лесорубы, вон там работаем, на другой стороне. Я на реку ходил крючки ставить и увидел как вам дрова свалили, мерзнуть у лунок скучно, вот и решил помочь вам, а самому погреться.

— Спасибо. Но это как-то… Надо было постучаться, объяснить, договориться, наконец. Ты заключенный?

— Да, мы в лесу бригадой работаем, без конвоя.

— Тебе платить надо?

— Можно и не платить. Сам напросился, сам и уйду. И набросил полушубок на плечи.

— Зачем же уходить? Я не прогоняю. Мне все-таки надо знать, кто ты и за что тебя…

— Не грабил, не воровал, не мошенничал…

— А, понятно. Но врагов народа тем более без конвоя не пускают. Мне муж говорил.

Сергей обиделся. Торопясь, влез в рукава, запахнулся. И топор за спину.

— Уходишь? Вон сколько успел наколоть, видать, ты мастер. Не могу же я… Подожди, сейчас…

И закрыла за собой дверь. Взвизгнула задвижка. Заперлась. Что знают командирские жены о лагерях? Небось, мужья наговорили, что за проволокой сплошь убийцы и шпионы, бандиты и воры, что надо быть начеку и ни в коем случае не общаться.

Сергей уже затворил за собой калитку. От невысказанной обиды, а не от рабочей усталости у него загорелись щеки. В это время дверь открылась и хозяйка с чем-то завернутым в газеты удивленно произнесла, мягко растягивая слова:

— А ты обидчивый. Уходишь, даже не закончив работы. Ладно. Возьми вот это. Много наколол. Говорят, вас плохо кормят?

— Что вы! Рыба жареная, котлеты мясные, гречка, компоты…

— Оставь свой юмор. Бери. И спасибо за подмогу. Мужу постоянно некогда, а мне самой не под силу. Когда будет время, можешь приходить. Только в выходные не являйся. Я и соседке своей скажу. Ты сам-то из каких краев будешь?

— Рязанский я.

— Из самой Рязани?

— Нет, из Городка.

— Знаю твой Городок. Проезжала прошлым летом. Мы из Кораблино, а ездили в Чучково к родителям мужа. Вот какой тесный мир, смотри, где повстречались. — Она говорила и уже безбоязненно шла к калитке, держа на руках сверток. Передала и внимательно осмотрела Сергея: — Господи, да ты совсем юный! Сколько же тебе?..

— Три года.

— Нет, я про возраст.

— Двадцать второй.

— А за что попал?

— За разговоры.

— Понятно. Теперь ты не будешь такой разговорчивый, верно?

— Буду. Я ничего плохого и тогда не сказал.

Она не ответила. На глазах у нее блеснули слезы. Повернулась и пошла к дому. Уже с крыльца сказала:

— Приходи еще. Вон у нас сколько дров.

По лицу Сергей определил возраст женщины: ей было лет под тридцать. Он еще стоял, держал тяжелый сверток в руках и чего-то медлил. Недалеко залаяла собака. Тогда он встал на лыжи и по своему следу решительным шагом заскользил к распадку с черным лесом на заднем плане.

На душе у него было и тепло, и печально. Встреча с той, полузабытой жизнью…

Лунки замерзли. Сергей разбил топором лед и вытащил леску с нетронутой наживой. Плохо. И второй крючок оказался пустым. А вот в третьей лунке, как только взялся за колышек, почувствовал живое и проворно потянул. Небольшая рыба в полкило весом сверкнула белым брюхом, раза два подпрыгнула на снегу, дернулась и застыла. Это, кажется, хариус.

Сергей заспешил. На следующем крючке трепалось более весомое и драчливое. Дергалось, вырывалось, пришлось лед над лункой разбивать шире. Рыба металась, но, глотнув раз и другой воздуха, ослабла, и он резким рывком бросил ее на лед. Налим! Длинный, узкий, он хватал ртом морозный воздух и скоро затих.

На последнем крючке болтался еще один крупный хариус, сдавшийся без борьбы.

Радость, конечно. Рыбак не сдержался, проделал какие-то прыжки, похожие на танец первобытного человека, поднял остывшие рыбины и взвесил на руках: верных два кило! Для ухи на бригаду хватит. И тут вспомнил о свертке. Осторожно развернул порванную газету и прежде всего глянул на число: старая газета, за 13 марта. Понятное дело, на Колыму их доставляют только самолетами, а самолеты летают далеко не каждый день, поэтому далеко не всем газеты достаются. Он расправил и сложил листы. В чистой тряпочке были завернуты две буханки формового хлеба и здоровенная соленая кета, разрубленная надвое. Еще горсти две колотого сахару. Ах да хозяюшка! Не поскупилась. Вместе со свежей рыбой «заработок» Сергея выглядел уже внушительно. Будет и наваристый перловый суп со свежей рыбой, и вареная соленая рыба, и даже чай вприкуску, да с хлебом! «И запируем на просторе!..»

Много ли голодному человеку нужно для радости?

Совсем счастливый побежал он на лыжах к палатке. Придвинулся вечер. Шла середина апреля, весна здесь если и чувствовалась, то лишь по удлинившемуся дню и по особенному воздуху, уже не стерильному, как зимой. Морозы оставались жестокими; тем бедолагам, кому приходится кайлить мерзлоту на приисках, облегчения такая весна пока не приносила. Вспыхнула, отдалась тоской память об одиноком и больном Верховском, о пропавшем отце Борисе и канувших в неизвестность командире и Супрунове. Судьба их вызывала беспокойство. Живы ли?..

Бригада еще не вернулась из леса, Авдей сидел у печки и дремал, поставив винтовку между ног, огонь в печке чуть теплился. Услышав скрип лыж по снегу, вышел.

— Ну как? — И глянул на сверток, на замороженного налима. — Ты гля! Налим! Точно, налим, у нас в Покше таких же ловили. Выходит, они и сюда добрались? А хлеб откуда? Колол дрова? Ой, Серега, не попадись! Не подведи меня, у нас за это строго, как за побег.

— Под суд?

— Хужее. Куда-то на шахты отправляют, к полюсу вроде, где каторга.

— Здесь тоже каторга, Авдей.

— Не скажи! Есть такие места, где к тачкам прикованные. Аркагала называется, слышал? Нет? Уголь там обушками добывают в шахтах. Отчаянных людей собрали, мы туда боимся попасть.

Сергей слушал, а сам осторожно складывал газету «Правда» вчетверо, восьмеркой, глаза его так и бегали по строчкам. Вот знакомая фамилия фельетониста Кольцова, сообщение о возвращении папанинцев с Северного полюса, вся Москва их встречала.

И везде Сталин, Сталин, Сталин. Живет столица, славит вождя; о «врагах народа» на второй полосе, как всегда, с руганью и презрением. Кто-то верит, клянет злодеев. Не знает о Колыме, куда и сам может попасть.

Пришла бригада, все молчаливые, уставшие, лица в сплошной изморози, лед на усах, окружили печку, лед с лица сдирают, дышат теплым воздухом, нутро согревают. Отошли немного и тогда разглядели Сергееву добычу, заговорили.

— Значит, получилась рыбалка? — деловито спросил Михаил Михайлович. — Где эти рыбины нашлись, найдутся и другие. С почином тебя! Вижу, ты и дровишками занимался? Не застукают тебя офицеры или кто еще?

— Я в крайнем доме, добрая хозяйка встретилась, почти моя землячка.

— Приглянулась? — Машков насмешливо приподнял бровь.

— Замужняя и вроде старая, командирская жена. Со мной по-хорошему обошлась. Сказала, чтобы еще заходил, ей самой не под силу, а хозяин поздно приходит, рано уходит, такая у него служба.

— Знаем мы эту ихнюю службу. Ну, добре. Чей сегодня черед варить-жарить? Оценим Серегины труды.

Самая удачная рыбалка выпала Сергею в солнечный день, в чисто апрельский безветренный день с небольшой ростепелью в обеденное время. Он вытащил и принес больше двух десятков хариусов и налимов. На ту сторону идти побоялся, что-то там народу маячило много. Уже собрался назад, когда до него донесся далекий грохот трактора. Побежал, вдруг кто из охраны заявится? И вообще, могут быть новости. Впрочем, о письмах он уже забыл, видно, не разрешают ему письма, но и здешние новости могут быть всякие… В свое будущее он дальше дня следующего как-то перестал заглядывать, все равно не угадаешь. Только одно помнил, сколько ему осталось по календарю: недавно было 690, потом 676 дней, ну и так далее… Много это или немного? У других и по десять лет, а все равно считают. Вон взять Антона Ивановича. Тоже ждет, и на родине, где семья, тоже его ждут, считают дни.

Когда подходил со связкой рыбы через плечо, увидел в стороне трактор, он подталкивал сани к штабелю. Не тот ужасный ЧТЗ, а другой и с другим трактористом. А у самой палатки стоял Антон Иванович, ждал Сергея.

К его ногам Сергей и сбросил рыбу:

— Угадал к вашему приезду, Антон Иванович. Здрасьте!

— Да ты здесь уже по-оседлому, как ороч или якут! Экая благодать дается в Твои руки!

День такой удачный, солнечный, потому и берет рыба, а так по три-пять штук, не больше. Хариус к солнцу идет. Наварим, нажарим.

— Ох, люблю, грешник, рыбное! Вспоминаю «Метрополь», там в ресторане осетрину по-московски готовили, пальчики оближешь! Жалко, что нет у нас ни перцу, ни лаврушки, но все едино — хорошо. Действуй, а я пойду к бригаде, погляжу, что там у них.