Глава тринадцатая НЕДЕТЕКТИВНЫЕ ИСТОРИИ

Глава тринадцатая НЕДЕТЕКТИВНЫЕ ИСТОРИИ

Что бы ни говорилось, десять лет прожитые Виктором Астафьевым в Вологде стали для него исключительно плодотворными. Его имя приобрело всесоюзную известность, он снискал признание и любовь миллионов читателей. Большинству из них импонировала правдивая основа и жизненность его произведений, нарастающая острота постановки животрепещущих вопросов в творчестве писателя. Больные проблемы, которых он касался, взрывали лирическую основу его прозы, свойственную ранним рассказам и повестям. В полной мере это можно было прочувствовать в «Царь-рыбе».

Драматизм и накал последовавших за этим повествованием новых произведений свидетельствовали о сложной, скрытой от посторонних глаз напряженной творческой работе, которой был одержим писатель. Говорят, людей талантливых ведет по жизни свой «внутренний голос», подсказывающий им правильный выбор в той или иной сложной ситуации. Он же нередко, на пути к какой-то неведомой для окружающих цели, побуждает человека к странным, иррациональным действиям. Речь здесь идет не о мистике, а о склонности людей творческого труда больше полагаться на интуицию и предчувствия, нежели на логическое мышление. К ним, безусловно, относится и Виктор Астафьев, поступки которого порой выглядели необъяснимыми.

Казалось бы, вот он перебрался из Чусового в Пермь, обустроился в новой квартире, получил признание городских властей и писательской общественности, обжил домишко в Быковке, где ему так славно работалось. И вдруг без какой бы то ни было видимой причины он принимает решение переехать в Вологду. Власть и коллеги по цеху обижены, жена в растерянности, но он непреклонен, он уже все решил. Тактичная и умная Мария Семеновна мужу не перечит, не только соглашается на этот переезд, но еще и находит силы, чтобы поддержать намерение Виктора Петровича, предварительно убедив и себя в целесообразности такого шага.

Еще один необъяснимый и неожиданный поворот прервал налаженную жизнь семьи Астафьевых в Вологде. Как это произошло, Мария Семеновна описывает в «Знаках жизни».

В тот памятный день у вологодских писателей проходило отчетно-выборное собрание. Заслушали доклад, выступления в прениях, новым членам организации, и ей в том числе, выдали писательские билеты. После поздравлений собрание покатилось дальше. Началось выдвижение кандидатур в руководящие органы Вологодской писательской организации. Естественно, что в числе других ведущих литераторов предложили избрать в правление и Виктора Петровича. Вдруг он попросил слово и сообщил своим коллегам о том, что в ближайшие дни он намерен уехать на новое место жительства, в Красноярск, а поэтому избирать его никуда не следует. Все в зале удивлены, Мария Семеновна — в шоке.

Виктор Петрович поступил именно так, как и сказал. Впрочем, не в его привычках было менять какое-либо решение. Жене пришлось не только в очередной раз смириться с обстоятельствами, но и, отложив хозяйственные хлопоты в Вологде, связанные с переездом, поторопиться следом за неожиданно уехавшим супругом, ибо вскоре после возвращения в родные края он серьезно заболел.

Помню, когда я узнал о переезде Астафьевых в Красноярск, то был настолько удивлен, что не удержался и спросил Виктора Петровича о том, чем было это вызвано. Ответил он спокойно, видно было, что решение принималось не вдруг:

— Тут не только тоска по родным местам. Я начал забывать язык своих земляков, односельчан-гробовозов…

Аргумент для писателя — более чем веский, но только спустя годы я окончательно убедился, что Виктор Петрович поступил совершенно правильно, хотя переезд и доставил тогда его семье массу переживаний. Перемена мест Астафьева, которая случалась в его жизни несколько раз, диктовалась прежде всего чисто профессиональными потребностями. Время от времени ему просто необходимо было вырываться из старого, становившегося тесным круга отношений, менять «приевшуюся» обстановку, чтобы раздвинуть сужавшиеся горизонты, яснее видеть творческие перспективы.

Астафьевы поселились в знаменитом красноярском Академгородке, расположенном на западной окраине города. Отсюда, с высокого берега, открывается прекрасный вид на Енисей и раскинувшуюся вдали родную Овсянку. Кстати, и в самой деревне Виктору Петровичу удалось купить избушку, буквально в нескольких шагах от дома его детства.

В моей библиотеке сохранились несколько книг и журналов 1980-х годов с произведениями Астафьева, которые были написаны им уже в Сибири. Прежде всего это журнальный вариант «Печального детектива» (Октябрь. 1986. № 1). В памятном автографе Виктора Петровича значится: «…мой первый роман… Виктор Астафьев. 31 января 1986 г.». Он называет «Печальный детектив» первым своим романом, как бы «забывая» о существовании раннего своего произведения 1956 года — «Тают снега».

На титуле сборника «Жизнь прожить» (М., 1986), включающего первое книжное издание «Печального детектива» и другие произведения, созданные в Сибири, Астафьев пишет: «Юре Ростовцеву — книжку целиком уже написанную в Сибири, со странным романом, который в русской литературе, где есть „Мертвые души“, „Капитанская дочка“, „Герой нашего времени“, „Очарованный странник“ и множество других шедевров, должен был проскользнуть стеснительно, бочком на полку, уставленную современной убогой литературой, а он начал задевать, локтями толкаться и привлекать к себе несоответствующее его уровню внимание. Странная жизнь и загадочный читатель! В. Астафьев. 26 марта 1987 г. Красноярск».

«Печальный детектив» довольно оперативно перевели и издали во многих странах Запада. Вышел он и в Дании. Бросалась в глаза обложка книги: на фоне провинциального городского пейзажа и местных жителей — большая отвратительная крыса. Художественное оформление этого издания датчане конечно же с автором не согласовывали. Виктор Петрович подарил мне его с такой надписью: «Юре Ростовцеву — книгу со зловещей крысой на обложке, надеясь и веря, что она еще не скоро съест разгильдяя и преступника под названием человек. В. Астафьев. 12 декабря 1988 г. Москва».

Глядя на эту обложку, я часто гадаю: уловили или нет замысел и настроения русского писателя датские издатели?

Интересно все же получается. Пока писатель жил вдалеке от родной стороны, по которой сильно тосковал, он создавал светлые и возвышенные картины деревенского быта, пускай и многотрудного. Он ведь буквально поэтизировал родную Овсянку и ее жителей на страницах «Последнего поклона», над которым работал 30 лет, в «Оде русскому огороду» и других своих произведениях. Воспев столь ярко и красочно свое деревенское детство, писатель в глазах читателя стал тончайшим и нежнейшим лириком.

Однако время шло, и уже в новых главах «Последнего поклона» идиллия уступает место конфликтности и горю, а герои, обреченные на одиночество, часто проявляют жесткость и даже агрессию, преступное равнодушие. В «Печальном детективе» эти мотивы современной жизни, воспринимавшиеся прежде как нависшие над нами угрозы, достигают своего апофеоза. Своеобразие русской души, характера русского человека, в котором причудливо переплелись добро и зло, причем зло все чаще торжествует в человеческих отношениях, выглядят в этом произведении отнюдь не загадочно, как об этом ранее было принято говорить в нашей литературе. У Астафьева это своеобразие нередко оборачивается своими самыми темными сторонами, поступками жестокими и отвратительными: то четверо мерзавцев насилуют пожилую женщину, то «молодец, двадцати двух лет от роду, откушав в молодежном кафе горячительного, пошел гулять по улице и заколол мимоходом трех человек»…

Начало 1980-х годов — тревожная, неустойчивая пора нашего общества. Понимание необходимости кардинальных перемен витает в воздухе. Виктор Петрович пишет «Печальный детектив» в предощущении грядущих изменений. Он показывает читателю срез жизни, в котором погрязло общество, и перед глазами у нас предстает совсем другой Астафьев. Честно скажу, я был и поражен, и удручен прочитанным в начале 1986 года новым произведением Виктора Петровича. В общении он оставался прежним, а вот то, что было заключено в журнальной книжке, не укладывалось в сознании.

Герой романа — один из жителей города Вейска, в недалеком прошлом — милиционер, сорокалетний Леонид Сошнин. Во время задержания преступника он был ранен, вышел на пенсию и теперь пробует писать прозу. Сошнин — персонаж, представляющий для Астафьева в известном смысле героя своего времени.

У вейских милиционеров работы по горло. Происшествие за происшествием, одно страшнее другого. Причем молодые отморозки не боятся возмездия, не скрываются от кары, до какого-то момента им все «до лампочки», в их головах даже и мысли нет о том, что вслед за преступлением следует наказание. Многое поражает Сошнина. Например, во время погони за убийцей по горячим следам выясняется, что «молодец-мясник ни убегать, ни прятаться и не собирался: стоит себе у кинотеатра „Октябрь“ и лижет мороженое — охлаждается после горячей работы». Когда преступника спросили: «За что ты убил людей, змееныш?» — он с беспечной улыбкой ответил: «А хари не понравились!»

Таких людей порождает среда обитания, тот жизненный пласт, который образуют отнюдь не одни закоренелые урки, а люди совсем обычные, живущие по тем же правилам и законам, что и большинство населения.

«Отчего русские люди извечно жалостливы к арестантам и зачастую равнодушны к себе, к соседу — инвалиду войны и труда?» — вопрос, как говорится, чисто риторический, в нем содержится и ответ. Готовы наши люди «последний кусок отдать осужденному, костолому и кровопускателю, отобрать у милиции злостного, только что бушевавшего хулигана, коему заломили руки, и ненавидеть соквартиранта за то, что он забывает выключить свет в туалете, дойти в битве за свет до той степени неприязни, что могут не подать воды больному, не торкнуться в его комнату…

Вольно, куражливо, удобно живется преступнику средь такого добросердечного народа, и давно ему так в России живется».

Есть в произведении Астафьева и другие эпизоды, в которых проявляется необъяснимая, ничем не оправданная жестокость. Среди них — драка Сошнина на лестничной площадке с тремя распустившимися мерзавцами. Леонид, даже став инвалидом, смог за себя постоять, наказал шпану, может быть, единственным понятным для негодяев способом — «испортил» их хари. Око за око, зуб за зуб.

После драки Сошнин «стал мыть руки под краном и ровно бы задремал над раковиной. Чувство усталой, безысходной тоски навалилось на него — с ним всегда так, с детства: при обиде, несправедливости, после вспышки ярости, душевного потрясения, не боль, не возмущение, а пронзительная, все подавляющая тоска овладевала им. Все же по природе своей он мямля, да еще бабами воспитанный. Ему бы не в милиции трудиться, а, как матери и тетке, в конторе сидеть, квитанции подшивать и накладные выписывать, если уж в милиции, то на месте дяди Паши — территорию мести.

А кто рожден для милиции, для воинского дела? Не будь зла в миру и людей, его производящих, ни те, ни другие не понадобились бы. Веки вечные вся милиция, полиция, таможенники и прочая, прочая существуют человеческим недоразумением. По здравому разуму уже давно на земле не должно быть ни оружия, ни военных людей, ни насилия. Наличие их уже просто опасно для жизни, лишено всякого здравого смысла. А между тем чудовищное оружие достигло катастрофического количества, и военная людь во всем мире не убывает, а прибывает, но ведь предназначение и тех, что надели военную форму, военный мундир, было, как и у всех людей, — рожать, пахать, сеять, жать, создавать. Однако выродок ворует, убивает, мухлюет, и против зла поворачивается сила, которую доброй тоже не назовешь, потому как добрая сила — только созидающая, творящая. Та, что не сеет и не жнет, но тоже хлебушек жует, да еще и с маслом, да еще и преступников кормит, охраняет, чтоб их не украли, да еще и книжечки пишет, — давно потеряла право называться силой созидательной, как и культура, ее обслуживающая. Сколько книг, фильмов, пьес о преступниках, о борьбе с преступностью, о гулящих бабах и мужиках, злачных местах, тюрьмах, каторгах, дерзких побегах, ловких убийствах…».

Впрочем, эти размышления Сошнина порождают только вопросы, на которые писатель не дает ответов.

Леониду противостоят не только преступники, но и равнодушные, потерявшие себя люди. Таковы редакторша из издательства Октябрина Сыроквасова и утратившая человеческий облик бомжиха Урна. При этом каждая из них по-своему заглушила в себе женское начало. Что с того, что Октябрина от разных заезжих творческих личностей прижила троих сыновей?! Она ими не интересуется, оправдывая себя тем, что буквально «горит» на работе, хотя, как мы узнаем из романа, к авторам относится пренебрежительно, не помогает, а всего лишь отчитывает и поучает их.

В этом образе Астафьев вылил всю свою нелюбовь к редакторско-цензорской деятельности, ставшей непреодолимой стеной для многих талантливых авторов. Невежественная Сыроквасова олицетворяет редакторскую армию, «потоптавшуюся» на рукописях Астафьева. Она убеждена, что, если человек — милиционер, он и писать должен на милицейские темы. В беседе с ней Леонид пытается что-то пояснить, рассказать о своем понимании человеческих проблем, времени, но у «знатока» литературного процесса — свой, примитивный взгляд на окружающую действительность, на то, что волнует Сошнина. Их отношения выходят за рамки «автор — редактор», приобретают более широкий смысл. В них мы видим форму проявления глубокого и неразрешимого конфликта между интеллигенцией и народом, их полного взаимонепонимания. Любая выстраданная в народе мысль не находит выхода, тонет в пустоте, окружающей людей типа Сыроквасовой. Рукопись Сошнина даже не читается. Она изначально, «по умолчанию», не интересует тех, кто, по роду своих занятий, обязан хотя бы отслеживать новые веяния в жизни, пульс времени. Здесь мы сталкиваемся с темой, сформулированной давно и лаконично классиком совсем иного жанра: страшно далеки они от народа.

Неблагополучие жизни кочует со страницы на страницу. И у самого Леонида судьба неустроенная: мы знаем, что от него ушла жена… А между тем человек он вроде бы хороший и надежный. Что же не устраивает молодую женщину, наверное, выходившую замуж по любви, заставляет бросить мужа, оставить дочь без отца? Может, Леониду стоит и впрямь прислушаться к совету тестя, который по-мужицки ясно выразился в адрес своей дочери и нерешительного зятя:

«Дошел до нас слух, вы опять с женою в разделе. Это нам большая досада. Как тут быть — ниче не придумаешь». Перед нами — немудреные размышления Маркела Тихоновича, простого и не очень-то образованного человека. Но высказывает он их для того, чтобы как бы случайно, ненароком предложить свой обдуманный, но, увы, не очень подходящий Сошнину рецепт: «Может, тебе ее, дочь мою бодливую, побить? Не до самой смерти — чтоб прочувствовала…»

Совет, конечно, не самый «педагогичный», но, возможно, умудренный жизнью, воспитанный на старых традициях человек лучше понимает, как разрешить конфликт. Бесплодные размышления на тему: «Кто прав, а кто виноват?» мало помогают в таких случаях. Может, подсказанный Маркелом Тихоновичем путь к примирению все же куда лучше холодной интеллигентской рассудочности, за которой кроется безволие и бездействие, ведущие к гибели семьи…

Конечно, в романе не один только Сошнин является носителем положительного начала. Писатель относится доброжелательно и к тетя Лине, и к тете Гране, и даже к бабке Тутышихе. Вызывает уважение писателя и целый ряд представителей сильного пола — люди старшего поколения, особенно те, кто побывал на войне, — Лавря-казак, дядя Паша, тот же Маркел Тихонович, а также милицейский начальник Сошнина — Алексей Демидович Ахлюстин. Но вот вопрос: определяют ли эти персонажи лицо Вейска, могут ли они влиять на окружающую их действительность? И насколько прав Ахлюстин в своей теории, по которой делит людей на две части — правонарушителей и законопослушных граждан. Взаимодействуя и вступая в столкновение, они, по его мнению, определяют судьбы каждого человека и мира в целом.

Концепция милиционера-философа, откровенно говоря, выглядит довольно мрачно. Впрочем, со временем мы убедились, что роман с его акцентом на темных сторонах бытия оказался вполне адекватным действительности и во многом предвосхитил то, что вскоре так выпукло проявилось в нашей жизни. Сейчас уже никто не сомневается, что граница, разделяющая современное общество на преступников и пострадавших, воров и обворованных, становится все более зримой. Герои Астафьева, погруженные, в силу своей профессиональной деятельности, в мир криминала, помогли только лучше рассмотреть то, что возникло раньше и скрывалось в прежние годы под покровом мнимого благополучия.

Изнанка жизни, с которой Сошнин на протяжении многих лет постоянно сталкивался при исполнении служебного долга, не очерствила его, а напитала тревогой и болью. Она не дает ему успокоения даже на заслуженной пенсии, которая, конечно, никак не способна компенсировать телесные и душевные раны.

Писатель завершает повествование на мажорной ноте: к Леониду возвращаются жена и дочь, возрождается надежда на восстановление семьи. Однако, даже сопереживая своему герою, Астафьев не дает конфликту окончательного разрешения. Да и о Лерке, жене Сошнина, нам уже известно слишком много всяко-разного, что не позволяет испытывать особого оптимизма. И мы традиционно, вместе с героем романа, полагаемся на старую формулу — семья ради ребенка. Сошнин должен защитить свою дочь от этой тревожной и не до конца понятой им жизни. И никто не сделает это без него, ибо связи времен, обеспечивающие устойчивость человеческого бытия, оказались разорванными.

«Порвались они, воистину порвались, изречение перестало быть поэтической метафорой, обрело такой зловещий смысл, значение и глубину которого дано будет постичь нам лишь со временем и, может быть, уже не нам, а Светке, ее поколению, наверное, самому трагическому за все земные сроки…» — таковы невеселые размышления главного героя романа.

«Бережно подсунув Светке под голову подушку, прикрыв ее одеялишком, Сошнин опустился на колени возле сундука, осторожно прижался щекой к голове дочки и забылся в каком-то сладком горе, в воскрешающей, животворящей печали, и, когда очнулся, почувствовал на лице мокро, и не устыдился слез, не запрезирал себя за слабость, даже на обычное ерничество над своей чувствительностью его не повело.

Он вернулся в постель, закинув руки за голову, лежал, искоса поглядывая на Лерку, закатившую голову ему под мышку.

Муж и жена. Мужчина и женщина. Сошлись. Живут. Хлеб жуют. Нужду и болезни превозмогают. Детей, а нынче вот дитя растят. Одного, но с большой натугой, пока вырастят, себя и его замают. Плутавшие по земле, среди множества себе подобных, он и она объединились по случаю судьбы или всемогущему закону жизни. Муж с женою. Женщина с мужчиной, совершенно не знавшие друг друга… соединились, вот чтоб стать родней родни, пережив родителей, самим испытать родительскую долю, продолжая себя и их.

Не самец и самка, по велению природы совокупляющиеся, чтобы продлиться в природе, а человек с человеком, соединенные для того, чтоб помочь друг другу и обществу, в котором они живут, усовершенствоваться, из сердца в сердце перелить кровь свою и вместе с кровью все, что в них есть хорошее. От родителей-то они были переданы друг дружке всяк со своей жизнью, привычками и характерами — и вот из разнородного сырья нужно создать строительный материал, слепить ячейку во многовековом здании под названием Семья, как бы вновь народиться на свет и, вместе дойдя до могилы, оторвать себя друг от дружки с неповторимым, никому не ведомым страданием и болью.

Экая великая загадка! На постижение ее убуханы тысячелетия, но, так же как и смерть, загадка семьи не понята, не разрешена. Династии, общества, империи обращались в прах, если в них начинала рушиться семья… вместе с развалом семьи разваливалось согласие, зло начинало одолевать добро, земля разверзалась под ногами, чтобы поглотить сброд, уже безо всяких на то оснований именующий себя людьми.

Но в современном торопливом мире муж хочет получить жену в готовом виде, жена опять же хорошего, лучше бы — очень хорошего, идеального мужа. Современные остряки, сделавшие предметом осмеяния самое святое на земле — семейные узы, измерзавившие древнюю мудрость зубоскальством о плохой женщине, растворенной во всех хороших женах, надо полагать, ведают, что и хороший муж распространен во всех плохих мужчинах. Плохого мужика и плохую женщину зашить бы в мешок и утопить. Просто! Вот как бы до нее, до простоты той, доскрестись на утлом семейном корабле, шибко рассохшемся, побитом житейскими бурями, потерявшем надежную плавучесть…

Над письменным столом… прибита полочка для учебников, тетрадей и школьных принадлежностей. Ныне на полочке, шатнувшись к окну, стоят словарь, справочники, любимые книги, сборники стихов и песен. Среди них зеленым светофорным светом горит обложка книги „Пословицы русского народа“. Молодой литератор и уже испытанный в семейных делах муж открыл толстую книгу на середине. Раздел: „Муж — жена“ занимал двенадцать широченных книжных страниц — молодая русская нация к прошлому веку накопила уже изрядный опыт по семейным устоям и отразила его в устном творчестве.

„Добрая жена да жирные щи — другого добра не ищи“. „Разумно, очень разумно и дельно!“ — ухмыльнулся мыслитель из железнодорожного поселка. Но скоро такие откровения пошли, что у него пропала охота зубоскалить: „Смерть да жена — Богом суждена“, „Женитьба есть, а разженитьбы нет“, „С кем венчаться, с тем и кончаться“, „Птица крыльями сильна, жена мужем красна“, „За мужа завалюсь — никого не боюсь“.

„Ага! Как же! — не согласился на сей раз с народной мудростью Леонид. — Познакомить бы вас с современной женщиной!“…

И без словаря одних наставлений бабки-покойницы для разумной жизни хватит, порешил он. „Семьи рушатся и бабы с мужиками расходятся отчего? — вопрошала бабка Тутышиха, сама себе давая ответ: — А оттого, что сплят врозь. Дитев и друг дружку не видют неделями — чем им скрепляться? Мы, бывало, с Адамом поцапаемся, когда и подеремся — но муж с женою хотя и бранятся, да под одну шубу ложатся!..“

…Рассвет сырым, снежным комом вкатывался уже и в кухонное окно, когда насладившийся покоем, среди тихо спящей семьи, с чувством давно ему неведомой уверенности в своих возможностях и силах, без раздражения и тоски в сердце Сошнин прилепился к столу, придерживая его расхлябанное тело руками, чтоб не скрипел и не крякал, потянулся к давней и тоже конторской лампе, шибко изогнул ее шею с железной чашечкой на конце, поместил в пятно света чистый лист бумаги и надолго замер над ним».

Таков финал романа. И получается, что профессиональному детективу предстоит раз и навсегда размотать запутанный узел собственной семейной драмы. Незаметным образом писатель в своем произведении перевел стрелки, и из «криминального чтива» вырос роман семейный.

И это не случайно, ибо в страшных эпизодах первых глав романа фигурируют те, кто потерял свой человеческий облик, потому что был лишен семейного тепла и заботы близких. Почему так происходит в современном мире? По мнению Астафьева, ответ прост и его знает каждая простая бабка. Все идет от того, что мать перестает быть матерью своим детям, отец перестает быть отцом и защитником своей семьи. А чтобы не забыть о своем человеческом предназначении, человек должен жить в семье и интересами семьи.

Смысл самого понятия «детектив» у Астафьева далек от традиционного нашего представления о нем, хотя и выглядит криминальная составляющая романа довольно внушительно. Правда, порой кажется она чрезмерной, самодовлеющей, перенасыщающей произведение криминальными сценами, и тогда мы вынуждены говорить о том, что автор сгущает краски.

Многие литературные критики считают, что некоторые отрицательные персонажи у Астафьева недостаточно проработаны и убедительны, прописаны слишком схематично. Может быть, дело здесь просто в том, что все они призваны лишь оттенить вопросы, волнующие писателя. Ведь слово «детектив» в названии романа указывает нам не столько на принадлежность произведения к милицейской тематике, сколько к тем проблемам, которые человек, ищущий единства с окружающим миром, стремящийся его понять и быть понятым сам, должен постигнуть через личный опыт, работу собственной души.

Когда в девятом номере «Нового мира» за 1989 год появился рассказ «Людочка», то можно было посчитать, что он примыкает к криминальной составляющей романа «Печальный детектив». Но сущность рассказа, пожалуй, уточняющая — в нем видна попытка дать ответы на те вопросы, которые возникали у людей по ходу чтения романа и оставались неразрешенными. Главный из них: как противостоять злу и возможно ли это в принципе?

Рассказ «Людочка» представляет читателю еще одну трагическую историю, еще одну сломанную молодую жизнь. Сам по себе сюжет довольно прост. Девушка родилась и выросла в «неперспективной» деревне. Родители ее — колхозники. Отец много пил и рано ушел из жизни. Мать одолевали свои, женские заботы, но, наконец, она встретила человека, с которым пытается воссоздать семью. А своей дочери после десятилетки, которую та «домаяла», посоветовала перебраться в город. Людочка так и сделала. Сама она ничего не ищет, довольствуется тем, что предлагает судьба. Устроилась в парикмахерской при вокзале, на который приехала, в ученицы, жить стала у Гавриловны, работавшей мастером женского зала. Учение на мастера у нее шло трудно, однако она была покладистая и прижилась у Гавриловны, взяв на себя всю домашнюю работу. Постепенно она привыкла к новому укладу жизни.

В городе над ней надругался бандит Стрекач. На другой день, немного придя в себя, Людочка поехала к матери в деревню. Умудренная житейским опытом мать сразу поняла, что с Людочкой случилась беда, но «не от суровости характера, а от стародавней привычки быть самостоятельной во всем, не поспешила навстречу дочери, не стала облегчать ее ношу, — пусть сама со своей ношей, со своей долей управляется, пусть горем и бедами испытывается, закаляется, а с нее, с бабы русской, и своего добра достаточно, донести бы и не растрясти себя до тех пределов, которые судьбой иль Богом определены».

Отчего-то Людочке вспомнился отчим, который «трудно, однако азартно врастал в хозяйство», много работал, помогал матери. Его можно было бы назвать нелюдимым, но Людочка еще в детстве почувствовала, что он какой-то особенный: крепкий и основательный. Слово «надежный» ей в голову не пришло, но оно подразумевалось.

Центр происходящих в рассказе событий — городской парк, производящий отталкивающее впечатление. Главной его достопримечательностью является канава, которую вырыли при прокладке канализационной трубы. Трубу положили, а вот канаву зарыть забыли. Это место, по воле и замыслу автора, приобретает зловещий характер, здесь и разворачиваются главные действия рассказа.

«Черная, с кривыми коленами, будто растоптанный скотом уж, лежала труба в распаренной глине, шипела, парила, бурлила горячей бурдой. Со временем трубу затянуло мыльной слизью, тиной, и поверху потекла горячая речка, кружа радужно-ядовитые кольца мазута и разные предметы бытового пользования. Деревья над канавой заболели, сникли, облупились. Лишь тополя, корявые, с лопнувшей корой, с рогатыми сухими сучьями по вершине, опершись лапами корней о земную твердь, росли, сорили пух и осенями роняли вокруг осыпанные древесной чесоткой ломкие листья… Всегда тут, в парке, стояла вонь, потому что в канаву бросали щенят, котят, дохлых поросят, все и всякое, что было лишнее, обременяло дом и жизнь человеческую… Вдоль канавы, вламываясь в сорные заросли, стояли скамейки, отлитые из бетона, потому что деревянные скамейки, как и все деревянное, дети и внуки славных тружеников депо сокрушали, демонстрируя силу и готовность к делам более серьезным. Все заросли над канавой и по канаве были в собачьей, кошачьей, козьей и еще чьей-то шерсти. Из грязной канавы и пены торчали и гудели горлами бутылки разных мастей и форм: пузатые, плоские, длинные, короткие, зеленые, белые, черные; прели в канаве колесные шины, комья бумаги и оберток…»

Даже те робкие попытки, что делались по благоустройству парка, — здесь пытались сажать елочки и сосны, — пресекались самими жителями. Елки вырубали к празднику, а остальную растительность затаптывали, обламывали, портили…

Люди свыклись с этой неприглядной картиной. Привыкли они к тому, что даже и в таких условиях работает танцплощадка и проводятся другие мероприятия, а по темным углам и вблизи канавы снует шпана и уголовники. Вот и Людочка спокойно ходила по этому гиблому месту, пока не случилась беда. В свой последний вечер она снова пришла сюда, рассчитывая встретить насильника и поквитаться с ним, для чего и бритву приготовила. Но встретила только банду подонков из его свиты, которые, уверенные в своей пугающей людей силе и безнаказанности, стали делать ей непристойные предложения. От унижения и безысходности Людочка накладывает на себя руки.

По ходу рассказа читатель уже догадывается, что возмездие придет, что будет оно неотвратимым и ужасным. Но Стрекач со своими подонками пока не знают об этом и не сильно горюют по девчонке, доведенной ими до самоубийства.

На поминках «мать уже в голос не плакала, видно, чужих людей, чужого дома стеснялась…

Отчим Людочки, одетый в новый черный пиджак, в белую рубаху, единственный в компании мужчина, выпил один стакан водки, выпил второй, буркнул: „Я пойду покурю“ — и, накинув на себя болоньевую куртку с вязаным воротником, прожженную брызгами электросварки, вышел на крыльцо, закурил, сплюнул, посмотрел на улицу, на дымящую трубу кочегарки вэпэвэрзэ и двинулся по направлению к парку.

Там он и нашел компанию, роящуюся вокруг удалого человека — Стрекача. Компания разрослась, сплотилась и окрепла за последнее время. Милиция следила за ней и накапливала для задержания факты преступной деятельности, чтоб уж сразу и без затей взять и повязать мятежную группу.

Утомленные бездельем парни все так же задирали прохожих, все так же сидел, развалясь на скамье, парень не парень, мужик не мужик в малиновой рубахе, с браслетами, часами и кольцами на руках, с крестиком на шее. Отчим Людочки в куртке с вязаным воротником, словно пробитый по груди картечью, твердо впечатался подошвами рубчатых чешских ботинок перед несокрушимой бетонной скамьей.

— Че те, мужик?

— Поглядеть вот на тебя пришел.

— Поглядел и отвали! Я за погляд плату не беру.

— Так, значит, это ты и есть пахан Стрекач?

— Допустим! Штаны спустим…

— Ишь ты! Еще и поэт! Прибауточник! — Отчим Людочки внезапно выбросил руку, рванул с шеи Стрекача крестик, бросил его в заросли. — Эт-то хоть не погань, обсосок! Бога-то хоть не лапайте, людям оставьте!

— Ты… ты… фраер!.. Да я те… я те обрезанье сделаю. По-арапски! — Стрекач сунул руку в карман.

Вся компания вэпэвэрзэшников замерла, ожидая со страхом и вожделением, какое сейчас захватывающее дух, кровавое начнется дело.

— Э-э, да ты еще и ножиком балуешься?! — скривил губы отчим Людочки. Неуловимо-молниеносно перехватив руку Стрекача, сжав ее в кармане, он с треском вырвал вместе с материей нож. Отменная финка с перламутровой отделкой из клавиш еще трофейного аккордеона шлепнулась в грязь канавы.

Тут же, не дав опомниться Стрекачу, отчим Людочки собрал в горстищу ворот фрака вместе с малиновой рубахой и поволок удушенно хрипящего кавалера через совсем одуревший непролазный бурьян. Стрекач пытался вывернуться, пнуть мужика, но только скинул ботинок с ноги, рассорил драгоценности по кустам. Отчим Людочки поднял кавалера и, как персидскую царевну, швырнул в поганые воды сточной канавы…».

Шестерки Стрекача попытались заступить мужику дорогу. «Он уперся в них взглядом. Парни-вэпэвэрзэшники почувствовали себя под этим взглядом мелкой приканавной зарослью, которую, не расступись, мужик этот запросто стопчет! Настоящего, непридуманного пахана почувствовали парни. Этот не пачкал штаны грязью, этот давно уже ни перед кем, даже перед самым грозным конвоем на колени не становился. Он шел на полусогнутых ногах, чуть пружинистой, как бы даже поигрывающей, по-звериному упругой походкой, готовый к прыжку, к действию. Раздавшийся в груди оттого, что плечи его отвалило назад, весь он как бы разворотился навстречу опасности. Беспощадным временем сотворенное двуногое существо с вываренными до белизны глазами, со дна которых торчало остро заточенное зернышко. Вспыхивали искры на гранях. Возникали те искры, тот металлический огонь из темной глубины, клубящейся не в сознании, а за пределами его, в том месте, где, от пещерных людей доставшееся, сквозь дремучие века прошедшее, клокотало всесокрушающее, жалости не знающее бешенство…

Пакостные, мелкие урки, играющие в вольность, колупающие от жизненного древа липучую жвачку, проходящие в знакомых окрестностях подготовительный период для настоящих дел, для всамделишного ухода в преступный мир или для того, чтобы, перебесившись, отыграв затянувшееся детство, махнуть рукой на рисковые предприятия, вернуться в обыденный мир отцов и дедов, к повседневному труду, к унылому размножению, сейчас вот уловили они хилыми извилинками в голове, что существование среди таких деятелей, как это страшилище, — житуха ох какая нефартовая, ох какая суровая, и, пожалуй что, пусть она идет своим порядком. Вот уж когда размоет все границы меж тем и этим миром, а к тому дело движется, когда совсем деться некуда будет, что ж, тогда „здрасте!“, тогда под крыло такого вот пахана…

Парни занялись спешным делом: трое или четверо волокли из канавы почти уже сварившегося, едва слышно попискивающего Стрекача. Кто-то к трамвайной остановке ринулся — вызывать „скорую“, кто-то — в старые бараки с двумя-тремя еще не забитыми окнами, где обретались отверженные обществом, спившиеся существа и брошенные детьми старики, отыскивать мать пострадавшего, обрадовать привычным известием совсем разрушенную старуху об еще одном „художестве“ сыночка родимого, кажется, насовсем отгостившего под крышей родного барака. Славный, бурный путь от детской исправительно-трудовой колонии до лагеря строгого режима завершился. Угнетенные, ограбленные, царапаные, резаные, битые, в страхе ожидания напастей жившие обитатели железнодорожного поселка вздохнут теперь освобожденно и будут жить более или менее ладно до пришествия нового Стрекача, ими же порожденного и взращенного».

Отчим Людочки не сразу вернулся домой. На окраине парка, по закоренелой привычке жить настороже, все видеть, все слышать, он заметил на сучке, нависшем над тропою, обрезок пестренькой веревочки. Здесь девушка повесилась. «Какая-то прежняя, до конца им самим не познанная злая сила высоко его подбросила, он поймался за сук, тот скрипнул и отломился от ствола, обнажив под собой на глаз коня похожее, йодистого цвета пятно. Подержав сук в руках, почему-то понюхав его, отчим Людочки тихо, для себя, молвил:

— Что же ты не обломился когда надо? — И с внезапным неистовством, со все еще не остывшим бешенством искрошил сук в щепки. Отбросив обломки, стоял какое-то время, исподлобья наблюдая, как по исковерканному, кочковатому парку, ковыляясь, ощупью пробиралась к канаве машина „скорой помощи“. Он закурил. В белую машину закатывали комком что-то замытое, мятое — текла по белому грязная жижа. Отчим Людочки плюнул окурок, пошел было, но тут же вернулся, раздергал туго затянувшуюся пеструю веревочку, снял ее с тополиного обломка, сунул в боковой карман куртки, притронулся к груди и, не оглядываясь, поспешил к дому Гавриловны, где уже заканчивались поминки».

Начиная рассказ, Астафьев говорит, что историю он эту слышал давно, сам никогда погибшую девушку не видел и даже имени ее не знает, но почему-то втемяшилось в голову, что звали ее Людочкой. «Зачем же история эта, тихо и отдельно ото всего, живет во мне и жжет мое сердце? Может, все дело в ее удручающей обыденности, в ее обезоруживающей простоте?»

Не называет автор имени и отчима Людочки. Даже ее мать никогда не называет его по имени, говоря об отчиме «сам»: «Мать Людочки всегда чуяла в „самом“ затаенную, ей неведомую страхотищу, какую-то чудовищную мощь, которую он ни разу, слава Богу, не оказал при ней». Лишь в последнюю встречу с дочкой она упомянула о трудной юности отчима, которую он провел в лагерях, и вот только теперь, на склоне лет, отводит душу в работе на земле.

Трудно сказать, чем притягивал к себе Людочку этот странный, молчаливый человек. Как-то она подумала об отчиме: вот он, небось, из таких, из сильных. Из тех закованных в цепи героев, которые выживали в тюрьмах-одиночках. Эти люди «были сами творцами своего могущественного духа, но сотворялся этот дух с помощью таких же сильных духом, способных разделить сострадание…».

Безымянный отчим Людочки преображается под пером Астафьева в некую неведомую еще силу, в нерасколдованного пока сказочного богатыря, хранителя силы, духа и справедливости, народной сущности, несущей всесокрушимое возмездие.

Рассказ «Людочка» продолжает одну из основных тем «Печального детектива». Однако он не только показывает губительную силу зла, перед которой люди не могут найти себе спасение и защиту, но и прямо отвечает на многие вопросы, над которыми ломает голову Леонид Сошнин. На один лишь — самый главный из них — нет ответа: дан ли русскому человеку иной способ борьбы со злом, нежели месть, или он и впредь должен полагаться на силу и мужество героев-одиночек, действующих по принципу: «Око за око, зуб за зуб»? Но, увы, все меньше их остается среди нас — губят себя русские мужики пьянством, перекладывая на женские плечи свои обязанности воина-защитника, оберегающего свой кров и семью.

Кто же еще сможет вершить возмездие, без которого не одолеть злую силу? Неужели на это способна теперь только женщина-мать, а мужик «и помнить забыл, что у него ружье… за шкафом висит, а в шкафу два патрона с картечью уж который год, как часы, тикают». Эта цитата уже из произведения другого крупного русского писателя — Валентина Распутина, из его повести «Мать Ивана, дочь Ивана». Тема противостояния добра и зла спустя несколько лет после опубликования «Печального детектива» и «Людочки» у него представлена, пожалуй, в еще более обостренном и трагическом художественном решении: орудие возмездия берет в руки женщина, не полагаясь на то, что кто-то другой сможет швырнуть исчадие зла в поганые воды сточной канавы…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.