Глава VI. Снова Война

Глава VI. Снова Война

Успехи поляков. – Война под знаменами двух религий. – Битва под Берестечком. – Исчезновение Хмельницкого. – Поражение казаков в Литве. – Усмирение бунтов в Червонной Руси и Польше. – Торжество поляков. – Появление Хмельницкого. – Стоглавая гидра мятежа оживает. – Переговоры с поляками. – Волнение в казацком войске. – Нерешительное сражение. – Белоцерковский договор. – Нет пощады непокорным! – Призыв Хмельницкого к войне. – Битва под Батогом. – Шутки долой! – Неистовства Чарнецкого. – Осада под Жванцем. – Разрыв “вечного докончания” Москвы с Польшею

Военные действия начались в Подолье. Тут полякам сначала повезло. Под предводительством Калиновского они напали нечаянно на казаков, пировавших в Красном, и не только разгромили их, но и убили брацлавского полковника Нечая, этого истинно казацкого героя. Затем, опустошив несколько селений между Днепром и Бугом, они осадили Винницу, которую защищал другой народный любимец, винницкий полковник Богун. На помощь к нему подоспел отряд, посланный Хмельницким, и польское войско вынуждено было отступить к Каменцу. Узнав об этих стычках, король издал последний, третий приказ, призывавший ополченцев, и сам с наемным войском двинулся из Люблина. Теперь сам святой отец, папа, благословлял поляков на брань и прислал королю освященный меч. Увлеченные религиозным рвением поляки с воодушевлением выступили в поход. Такое же настроение сказывалось и среди казаков. Главное требование, предъявленное Хмельницким и так возмутившее панов, было, как мы знаем, уничтожение унии. Таким образом, казаки выступали теперь более чем когда-либо защитниками попранной веры. Правда, митрополит Киевский Коссов не сочувствовал им и не благословлял их на бой с поляками. Но вместо него действует чужеземный пришелец, митрополит Коринфский. Он перепоясал казацкого гетмана мечом, освященным на гробе Господнем, и сам с духовенством отправился в поход. Константинопольский патриарх также одобрял Хмельницкого за решение воевать против угнетателей православия и поборников сатаны. Словом, война велась теперь действительно под знаменами двух враждовавших вероисповеданий: католического и православного.

Неприятельские войска сошлись под Берестечком. Польша и Украина, на стороне которой выступал крымский хан, стояли во всеоружье своих народных сил. Здесь должна была произойти вторая битва, подобная Зборовской, решавшая судьбы двух народов. На этот раз поляки заняли удобную позицию, обширную гладкую равнину, где могла развернуть свои силы конница, а казаков оттеснили к болотам и топям реки Стырь. В польском лагере был собран весь цвет польской военной силы; тут были: Вишневецкий, Ланцкоронский, Чарнецкий, Конецпольский, Калиновский и другие, было много наемных немцев, ветеранов тридцатилетней войны. У казаков также были свои завзятые “характерники”: Богун, Джеджалий и другие; вся масса, не исключая и хлопов, шла отважно на бой, зная, что в случае неудачи ей не будет пощады со стороны панов. Но союзники-татары относились к делу гораздо прохладнее и после первых же стычек готовы были помириться с поляками. На другой день битвы войска с раннего утра выстроились друг против друга в боевом порядке.

“Был вид величественный, – говорят современники, – на пространстве, сколько можно было окинуть взором, разостлались несметные ряды трех враждебных народов~ Польское войско, собранное в таком громадном размере, в каком редко собиралось, блистало чрезвычайною нарядностью и пестротою~ Противоположность им представляла простота казацко-татарского полчища, где масса хлопов в бедных сермягах шла в поход с дубинами вместо оружия, а татары, кроме мурз и беев, одеты были в холстинные чекмени и в бараньи шапки~”

Но вот уже рассеялся утренний туман, однако ни та, ни другая сторона не начинала битвы. Рассказывают, что хан, осмотрев в зрительную трубу польское войско, сказал казацким полковникам:

“Ну что? Проспался уже ваш хмель (накануне он, по тем же рассказам, застал Хмельницкого пьяным)? Он обманывал меня нелепыми баснями, будто польское войско слабо и неопытно. Ступайте к нему, пускай идет сперва сам выбирать мед у этих пчел да пускай прогонит прочь такое множество жал”.

Наконец после полудня король дал знак к наступлению. Впереди полетел со своим отрядом ненавистник казаков Иеремия Вишневецкий с обнаженной саблею, без панциря и шапки. Казаки не выдержали стремительного натиска и поддались. Бой кипел с переменным счастьем по всей линии. Главную надежду свою Хмельницкий возлагал на засаду, которую устроил для поляков в прилегающем лесу. Однако засада эта была обнаружена поляками вовремя. Успех склонялся на сторону поляков, но до победы было еще далеко. Как вдруг хан со всею своею ордою обратился в бегство. Хмельницкий, передав начальство Джеджалию, кинулся за ним, чтобы остановить его и возвратить назад. Казацкий табор сомкнулся и в полном порядке отступил к речке Пляшовой. Поляки не решились напасть на него. Казаки тотчас же окопались. Началась осада. Татары не только не возвратились, но и гетмана увели с собой. Казацкий табор представлял не горсть лучших воинов, как у поляков под Збаражем, а стотысячную толпу, в которой громадную массу составляли непривыкшие к упорному сопротивлению и недисциплинированные хлопы. Выдерживать долго осаду с такими воинами было немыслимо. Хотя русские успешно отражали приступы и делали удачные вылазки, однако скоро возникли внутренние неурядицы. Переговоры с поляками не приводили ни к чему: казаки не соглашались выдать старшину, на чем настаивали паны. Скоро Джеджалия сменил Богун. Он задумал вывести табор из болот и тогда начать правильное отступление в глубь страны. Но чернь, не посвященная в планы предводителя и думая, что старшина заботится только о себе, превратила отступление в поспешное и беспорядочное бегство. Узнав, что старшина с казаками уже переправляется, все разом бросились к плотинам, устроенным Богуном через болото, разгрузили их и стали вязнуть и тонуть в болоте. Поляки некоторое время смотрели с недоумением, не догадываясь, в чем дело, затем бросились в оставленный казацкий табор и беспощадно избивали беглецов. “Весь день, пока не стемнело, наши, – говорит поляк, – подвигаясь облавою, производили кровавую бойню, вытаскивая казаков из кустов и болот, расстреливая и рубя головы~ Едва ли нашелся бы кто-либо, кому не довелось убить казака”. Но нашлись храбрецы, которые и здесь поддержали казацкую славу. Сам король прибегал смотреть, как 300 казаков, засевших на небольшом островке, отбивались от поляков, несмотря на обещание даровать им жизнь, пока не погибли все до одного.

Поляки торжествовали не только под Берестечком. Одновременно начались военные действия и в Литве. Туда Хмельницкий отправил отряд казаков в 20 тысяч под начальством Небабы; к нему пристала, как и везде, масса хлопов. Но Радзивилл, литовский гетман, разогнал загоны, разбил самого Небабу и, усмирив край, направился к Киеву. Так же неудачно для Хмельницкого кончилось и возмущение, поднятое им в Червонной Руси. Даже в самой Польше крестьяне начинали волноваться. Здесь борьба должна была бы принять уже чисто социальный характер. В своих универсалах Хмельницкий обещал всему польскому крестьянству свободу от всяких повинностей и работы в пользу панов. Итак, паны торжествовали на всем пространстве от Карпат и Вислы до Днепра. Из-под Берестечка главные силы польского войска направились в глубь Украины. Торжествующие поляки жестоко карали мятежников. Если хлопов и спасло что от смерти, так это чисто материальные соображения панов: сожаление о гибели своего же добра, о гибели принадлежавшей им рабочей силы.

После берестечского поражения восстание лишилось на некоторое время своего центра, своей организации, но вовсе не улеглось. Народ по-прежнему не хотел признавать власти панов, разбегался и укрывался по лесам, переселялся в Московское государство или оказывал панам отчаянное сопротивление. Волынский край был так опустошен, что польское войско не встречало на своем пути ни городов, ни селений, всюду “только поле и пепел; не было видно ни людей, ни животных, только птицы кружились в воздухе”. Вступивший в Украину Потоцкий получил такого рода послание от четырех казацких полковников:

“Поляки! заключим искренний и братский мир; вы можете победить нас выгодными условиями, но завоевать – никогда: знайте это! И если вы нас теперь одолеете, то казаки будут непреклоннее в своем мщении, чем в борьбе за свободу”.

Но полякам не страшны были разрозненные действия хотя бы и непримиримого врага. Пока один только Хмельницкий мог объединить стремления миллионной народной массы и подчинить их одному общему руководству. А что сталось с ним, никто не знал. В народе проявлялось даже явное недовольство и ожесточение против него как главного виновника побратимства с татарами, которые не упускали случая пограбить и уводили много простого народа в плен. Недовольство это переносилось и на всех казаков вообще. Так что в среде самого народа русского стала обнаруживаться пагубная рознь.

Скоро, однако, Хмельницкий снова показался на горизонте. Рассказывают, что хан потребовал от него выкупа и затем, когда Выговский доставил требуемую сумму, выпустил его и снова изъявил согласие помогать казакам против поляков. Только вырвавшись на свободу, Хмельницкий узнал о страшном поражении под Берестечком, о расстройстве казацкого войска и вдобавок о недовольстве в народе лично против него. Все это сначала его видимо смутило, и он говорил: “Не хочу больше воевать с панами, уйду на Запорожье”; но прежняя бодрость и присутствие духа не замедлили к нему возвратиться. “Он, – говорит современник, – не изменялся пред подчиненными ни в лице, ни в духе; с веселым лицом, со смелою речью показывал вид, что счастье его не потеряно”. Из Корсуня он разослал универсалы, приказывал казакам снова собираться в поход, а народ призывал на защиту отечества. К Потоцкому же, спешившему на соединение с Радзивиллом, он отправил депутацию и написал письмо, в котором оправдывался необходимостью самозащиты (“И пташка, – писал он, – охраняет свое гнездо”) и просил коронного гетмана прекратить кровопролитие и походатайствовать перед королем, чтобы он возвратил казакам их вольности и оказал милосердие над своими подданными. “Извольте уведомить нас, – заканчивалось письмо, – чего от нас требует король, а с войском на нас не наступайте~ И мы не подвигаемся с нашим войском и будем ждать милостивого решения вашего; надеемся получить его в понедельник”. По тону письма нельзя было бы даже догадаться, что это пишет предводитель войска, недавно разгромленного наголову. О берестечском поражении он просто упоминает: “Мы уступили своему государю и пошли домой, желая мира”. Очевидно, Хмельницкий чувствовал себя снова достаточно сильным, чтобы трактовать с поляками как равный с равным. Геройский отпор, встреченный поляками в ничтожном селении Трилисах, и сожжение самими мещанами Киева, а затем и положительные успехи казацкого оружия: занятие Винницы, Паволичи, Хвастова и так далее, – показывали полякам, что стоглавая гидра мятежа снова ожила. Между тем, положение победителей ухудшалось: несогласия между вождями доходили до того, что они ругались последними словами и хватались за сабли, войско страдало от голода и болезней, литовцам хотелось поскорее возвратиться домой, подкрепления ожидать было неоткуда и так далее. Под давлением всех этих обстоятельств поляки действовали нерешительно и готовы были покончить распрю миром. Поэтому на вторичное предложение Хмельницкого относительно мира они отвечали согласием и послали комиссаров в казацкий табор для переговоров.

Конечно, теперь поляки как победители предписывали свои условия. Они требовали от казаков безусловного разрыва дружбы с Ордою, уменьшали реестровое войско до 12 тысяч, ограничивали их местопребывание только Киевским воеводством, лишали Хмельницкого гетманского звания и так далее. Эти требования вызвали большое волнение в казацком таборе, где чернь не хотела иначе мириться, как на условиях Зборовского договора. Поляки соглашались сделать некоторые уступки: увеличивали несколько численность казацкого войска, оставляли Хмельницкого гетманом, но о Зборовском договоре не хотели и слышать. Окончательные переговоры велись в Белой Церкви, занятой казаками, так как чернь не отпустила казацкой старшины в польский лагерь. Когда же Хмельницкий с полковниками вышел к толпе, чтобы прочесть проектированные статьи договора, и хлопы увидали, что они снова должны будут служить панам, поднялся шум и крики:

“Так-то ты, пан гетман, с ляхами трактуешь, а нас оставляешь и от орды отступаешься! Сам себя да старшину спасаешь, а нас и знать не хочешь~ Отдаешь нас, бедных, на муки под киями, батогами, на колах да на виселицах. Но прежде чем дело дойдет до того, ты сам положишь свою голову, и ни один лях не уйдет отсюда живым!!”

Раздались выстрелы; от хлопов полетели камни, от татар – стрелы; одна стрела чуть было не попала в голову Киселю, снова разыгрывавшему роль миротворца. Хмельницкий, схватив булаву в обе руки, бросился в толпу и стал разгонять ее ударами направо и налево. Наконец при помощи полковников и казаков удалось восстановить порядок; но на следующий день волнение еще более усилилось, и белоцерковский полковник пригрозил толпе пушками. С большими затруднениями проводил Хмельницкий комиссаров через табор, защищая от яростного нападения хлопов. Но лишь только они очутились в открытом поле, толпа хлопов и татар нагнала их и ограбила дочиста. Поляки простили и эту выходку разъяренного народа. Вдруг к панам, выехавшим, чтобы принять присягу от казаков, являются новые посланцы и говорят: “Милостивые паны и комиссары! Войско запорожское послало нас к вашим милостям просить, чтобы вы утвердили зборовские статьи, чтобы войско коронное вышло из Украины и не занимало в нашей земле квартир и чтоб нам не мешали сноситься с татарами, которые сохраняют нашу свободу”. Паны приходят в неистовство и кричат: “Что же это? Мы будем игрушками в руках презренного хлопства!~” “Опомнитесь, ведь мы уже обо всем уговорились~”, – “Мы не знаем и не ведаем, – отвечали казаки, – о чем вы уговорились. Мы разошлись с паном гетманом. Подпишите Зборовский договор, и мы присягнем в верности”. Конечно, это посольство состоялось не без ведома Хмельницкого, который находился, что называется, между двух огней. Условия нового договора были действительно тяжелы и даже невозможны ввиду настроения народа, но чрезвычайно рискованной представлялась также и война с поляками в настоящую минуту. Рискованной для кого? Для тех счастливцев, которые могли рассчитывать попасть в реестр, но не для массы вообще. Массе было нечего проигрывать. С восстановлением панства на прежних основаниях она теряла все, чем пользовалась в кровавые годы междоусобицы, и возвращалась к ненавистному рабскому состоянию. Для нее царившая в последние годы анархия была лучше панского порядка. Никакие силы неба или ада не могли бы убедить ее в противном. Тем более не мог сделать этого Хмельницкий. Он не был тем героем, которому беспрекословно повинуются стихийные силы. Он стушевывается; по крайней мере, мы не видим его на челе событий.

И вот переговоры прерваны, заложники возвращены. Снова войска выстраиваются в боевом порядке, снова начинается сражение. Но противники действуют нерешительно. После первой стычки казаки отступают с поля битвы. На следующий день они с гиком и криком кидаются на польский лагерь. С обеих сторон – значительные потери. Проходит еще день, казаки еще теснее обступают польский лагерь. “Если под Берестечком, – говорит панам Кисель, – в чужой земле, окруженные войском втрое многочисленнейшим, оставленные своим вождем и татарами, находясь в дурном местоположении, казаки не только не сдались, но в виду наших ушли и разрушили наши предположения, то легко ли покорить этот народ в его собственной земле?” Старый Потоцкий также хочет мира и остается глух к советам уничтожить казачество до основания. Хочет мира и старый Хмельницкий, так как не надеется одолеть поляков. Бушевавшая чернь тоже присмирела: она убедилась, что взять панов не так-то легко и что только несогласия полководцев мешают им, панам, разбить казаков наголову. Тогда Хмельницкий снова возобновляет переговоры и выторговывает увеличение числа реестровых казаков до 20 тысяч; на другие уступки поляки не идут.

Белоцерковский трактат еще менее выражал действительные желания польского панства и русского хлопства, чем Зборовский договор. Паны как победители желали теперь полного уничтожения казачества; а русский народ, хотя и побежденный, по-прежнему хотел полного освобождения от польского панства. Число реестровых казаков сокращалось теперь с 40 до 20 тысяч; им разрешалось проживать только в Киевском воеводстве, а по Зборовскому договору можно было, кроме того, в Брацлавском и Черниговском; коронному войску запрещалось квартировать только в Киевском воеводстве, а по Зборовскому договору, кроме того, в Брацлавском и Черниговском; уния не уничтожалась, о ней не говорится ни слова в новом трактате; жидам дозволялось свободно проживать в шляхетских и королевских имениях; гетман обязывался не вступать ни в какие сношения с Ордою и вообще с иностранными государствами. Таковы проигрыши казаков по сравнению с тем, что они получали по Зборовскому договору. Что же выигрывали паны? Ровно ничего, кроме разве еще более ясного сознания, что никакими компромиссами, ни большими, ни малыми, невозможно было снова связать интересы двух боровшихся общественных классов на Украине. “Паны увидели, – говорит летописец, – что надо готовиться к войне”. Хлопы не хотели признавать Белоцерковского трактата, не хотели пускать панов в их владения и не хотели подчиняться им, отбывать панщину, давать “стаций” и так далее. Калиновский, принявший начальство над польским войском после смерти Потоцкого, вешал их, четвертовал, жег, словом, казнил самым беспощадным образом. Батько Хмельницкий тоже, по-видимому, решил действовать в одном с ним духе. Не попавшим в реестр он приказывал служить панам. “Уже теперь, – писал он в универсале, – не годится делать того, что делалось прежде: никому не будет пощады, кто не хочет покориться”. Он как бы разрывал со всем своим славным прошлым: теперь уже не годится делать того, что делалось прежде! Хмельницкий стал карать народ за его нежелание служить панам-ляхам. По его инициативе была назначена особая комиссия, занявшаяся разбором дел о зачинщиках смут. Гетман воспользовался этим случаем, чтобы погубить и своих личных врагов. А таких у него было немало, так как он становился все менее и менее популярен, и появлялись личности, претендовавшие на его место. Таким образом погиб корсунский полковник Мозыра, миргородский полковник Гладкый, Хмелецкий и другие.

Оба гетмана ревностно заботились о приведении народа к покорности. Но что сулила ему эта покорность? Вот картина крестьянского житья того времени, нарисованная одним из поляков.

“Мы обвиняем врагов своих, а на себя не оглянемся. Что такое наша Польша? Ад подданных, осужденных на вечную работу владельцам; дворяне вместо награды за труды платят им бесчестным обращением, берут податки с участков земли, с сохи, с дыма, с каждой головы и, наконец, выдумывают такие поборы, какие только могут прийти на ум. Этого мало. Что остается бедному человеку с женою и детьми после панских поборов для пропитания, то заберет у них жолнер, найдет хоругвей десять в одно село, всех надобно кормить, поить, каждому дать, а кто не захочет или, лучше сказать, не может, у того повернут все кверху дном; придут еще слуги, возницы и до того оберут несчастного поселянина, что у него ни крохи не останется! От этого хлопы разбегаются, бунтуют, города и местечки пустуют, поля остаются незасеянными, прекращаются ремесла, останавливается торговля, и в казне вечные недоимки. Жолнер, который приходит защищать жителей от неприятелей, поступает с ними хуже, чем неприятель”.

Теперь жолнеры были оставлены для защиты панов, и они, понятно, смотрели на хлопов как на прямых врагов. Вдобавок ко всем этим бедствиям на Украине был голод и свирепствовало моровое поветрие. Народ стал массами переселяться в пределы Московского государства и образовал здесь Слободскую Украину, не подлежавшую власти гетмана. Оставшимся же не было другого исхода, как составлять самовольные шайки и снова вести партизанскую войну с панами. Конечно, в действительности Хмельницкий хотел только казаться грозным для народа. Таким путем он надеялся, с одной стороны, усыпить бдительность панов, а с другой, – извести своих личных врагов. Под рукой же он позволил записаться в реестр не двадцати, а сорока тысячам, вошел в переговоры с турецким султаном и московским царем и готовился к войне. Повод к разрыву давали сами поляки. Они не утвердили Белоцерковского трактата, так как сейм был сорван. В сентябре был заключен этот трактат, а в марте Хмельницкий уже выпустил универсал следующего рода:

“Принимая во внимание, что ляхи по-прежнему причиняют нам обиды и уже немало войсковых молодцов замучили и погубили и притом заставляют работать на себя не только в будни, но и в праздники, и трудно теперь нам забыть, что мы недавно были вольными, и привыкать работать на тех панов, над которыми мы сами были панами, мы находим, что пришла удобная пора вырваться нам из неволи, потому что ляхи сами не знают, что делают, и через свою безмерную наглость хотят сами себя сгубить, а нам живот даровать. Оповещаем, чтобы все, даже каждый посполитым человек, были готовы к войне и приготовили жизненные припасы~ Но никто не смеет двинуться без моего приказания, чтобы не подать ляхам повода к нарушению мира с нашей стороны, чего они только и желают”.

Одним таким универсалом Хмельницкий возвращал себе сердца народные. Народ убеждался, что “батько” никогда ему не изменял, но, недоумевая по поводу его политики, говорил, как поется в думе: “Тилькы Бог Святый знае, що Хмельницкий думае, гадае!” Мысли его на этот раз носились действительно довольно далеко, убедившись на берестечском погроме, как непрочна его дружба с татарами, он продолжает усиленно искать иных союзников, более надежных. Он неустанно стучится в московскую дверь, но безуспешно; податливее оказывалась турецкая дверь, но турки – неверные, и с ними не может быть, как и с татарами, прочного союза; оставались еще соседние турецкие вассальные княжества. На одно из них, Молдавию, Хмельницкий преимущественно и обратил свое внимание. У молдаванского господаря была красавица дочь, а у него – “неотеса” сын. Он решил обвенчать их, не спрашивая согласия ни самой красавицы, ни отца ее. Впрочем, отец ее, Лупул, вынужденный обстоятельствами, дал было свое согласие, но теперь не хотел исполнить его. Хмельницкий отправил Тимофея силой добывать себе невесту. Лупул искал помощи у поляков. Панов возмутила наглость Хмельницкого, тем более, что некоторые из них сами добивались руки красавицы, а сестра ее была замужем за магнатом Радзивиллом. Калиновский, к которому собралось много знатных шляхтичей, загородил дорогу Тимофею, расположившись лагерем с двадцатитысячным войском на берегу Буга, близ горы Батог. Столкновение должно было произойти неизбежно. Обе стороны даже прямо на это рассчитывали. Для Хмельницкого представлялся удобный случай уничтожить все польское войско, оставленное на Украине для охраны мира, и вместе с тем взвалить всю ответственность на поляков: зачем Калиновский помешал Тимофею идти своим путем. Для Калиновского же представлялся случай нанести жестокий удар Хмельницкому: схватить его сына. Действительно, под Батогом произошла битва. Поляки потерпели страшное поражение: почти все войско их с военачальниками и знатными панами было вырезано и перебито. Батько Хмельницкий назвал эту резню в письме к королю “шалостью, свойственной веселым людям”! Ужасная, страшная шалость, уступавшая разве только шалостям панов, которые они устраивали, пользуясь Белоцерковским трактатом, над своими подданными хлопами! Шалость за шалость! Паны, как и подобает культурным людям, устраивали свои “шалости” на основании Белоцерковского трактата, а казаки как истые сыны диких степей не верили “бумаге” и “шалили” больше саблями да копьями.

Ошалелые паны съехались на сейм и в сотый раз принялись рассуждать о том, что их отечество в опасности, и в сотый раз позволяли себе обманываться оправданиями и извинениями Хмельницкого, или, вернее, не понимать этих оправданий. Они принимали их и, однако, не хотели знать тех действительных, высказанных или невысказанных, оснований, на которые опиралось, в сущности, оправдание. Решили снова послать комиссаров к Хмельницкому и набрать новое войско. Комиссары, как и пославшие их, обращали больше внимания на сладкие слова, чем на горькие дела. “Ты прислал к королю, – говорят они гетману, – просить прощения своих преступлений и милосердия~” Гетман вспылил: “Вот олухи!” – вероятно, подумал он. “Милосердия! Прощения! – кричал он в раздражении. – Да за что?~ За что?~ Так за этим вы приехали? Что вы в самом деле представляетесь простаками? Что вы строите со мною шутки? Долой шутки!~ Король готовится идти на меня войною, как ему угодно! Желаю, чтобы он был предводителем: я готов его встретить там и тогда, где и когда он захочет”~ “Мне предлагают почести, но тот, кого возвысила судьба, не нуждается в них”. Вот когда из этой “пьяной” “коварной” души вырываются слова, которые таились в ней, словно жемчуг в куче иезуитско-шляхетского навоза. Что ваши человеческие почести для того, кому судьба указала совершить великое дело: “выбить русский народ из лядской неволи”. Но как редко злополучный гетман находился на высоте понимания своего дела! Теперь же он прямо, без всяких обиняков, как подобает отважному человеку, говорит полякам: если король ваш, мною же посаженный, слеп, если он хочет идти против меня, то есть идти против судьбы, возвысившей меня (против “силы обстоятельств”, сказали бы теперешние обстоятельные люди), то, повинуясь той же судьбе, я готов встретить его. Никогда раньше Хмельницкий не выступал так открыто против самого короля, как в этот раз. Напротив, он всегда говорил, что борется против панов, а не против короля. Очевидно, развязка кровавой трагедии была уже близка.

Как бы в ответ на такие речи поляки снарядили Чарнецкого, который с двенадцатитысячным войском ворвался, точно фурия, в Украину. Он истреблял огнем и мечом все, что попадалось ему на пути: мирных жителей вырезал поголовно, селения и города превращал в груды развалин, – пока не наткнулся на Богуна, который поохладил немного пыл панского вояки. Но за отрядом Чарнецкого должно было выступить целое войско под предводительством самого короля. Поляки, по-видимому, всерьез решили истребить все казачество и ценою хотя бы окончательного превращения Украины в груду пепла и развалин сделать невозможными дальнейшие мятежи. Между тем, силы и внимание Хмельницкого были отвлечены молдавскими делами. Сын его, Тимофей, отправился с войском на помощь изгнанному тестю своему, Лупулу, и требовал подкрепления. Наконец получили известие, что он ранен. Тогда Хмельницкий, оставив часть войска для защиты Украины, с другой двинулся на помощь сыну. Но на пути он встретил казаков, которые везли тело погибшего Тимоша. Отправив тело в Чигирин, Хмельницкий продолжал путь и встретил польское войско, поджидавшее Тимофея, под Жванцем. В польском лагере, несмотря на присутствие короля, происходили обычные раздоры и беспорядки. Для поляков готовилось снова страшное поражение, если бы крымский хан, вступивший в союз с Хмельницким, не вошел в сделку с ними и не отступил, выговорив себе хорошее вознаграждение и право грабить Украину. Уже второй раз поляки спасали своего короля позорной, беспримерной в истории отдачей врагу на пограбление собственных провинций! Правда, это были русские провинции, но ведь польская шляхта претендовала на роль колонизаторов и устроителей диких полей. Хороши колонизаторы! Для казаков хан требовал восстановления Зборовского договора, но тут же предлагал полякам идти на Москву и, если казаки не согласятся, окружить и перебить их.

Хмельницкий поспешил удалиться со своим войском, возлагая надежду на московского царя. Действительно, к этому времени между Москвой и Польшей произошел окончательный разрыв. Еще раньше, когда польское войско только выступало в поход, московские послы имели аудиенцию у короля. Они снова указывали на пропуски в титуле царя, требовали казни виновных и еще одного шляхтича, отзывавшегося дурно о царе в Варшаве. Поляки отказали наотрез. Тогда послы заговорили в первый раз о казаках, но заговорили довольно решительно:

“Великий государь, его царское величество, – сказали они, – для православной христианской веры и святых Божиих церквей сделает брату своему, королевскому величеству, таковую поступку, что велит отдать вины людям, которые объявились в прописке в государевом именовании, если король и паны рады успокоят междоусобие с Черкассами, возвратят православным церкви, которые были оборочены под унию, не будут впредь делать никакого притеснения православным и помирятся с ними по Зборовскому договору”.

Поляки ответили, что они решили вести войну с казаками, что ни по Зборовскому, ни по Белоцерковскому договору они мириться не намерены, и предлагали, чтобы московский двор лучше помог им наказать мятежников. Московским послам ничего не оставалось, как прервать переговоры, причем они заявили, что великий государь не будет терпеть такого бесчестия и не станет посылать своих послов к полякам, а будет стоять за свою честь, сколько подаст ему помощи милосердный Бог.