Глава 1 НЕКОТОРЫЕ ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Глава 1

НЕКОТОРЫЕ ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Все биографы, издатели и комментаторы Пушкина почтили должным вниманием память Арины Родионовны…

В. В. Майков

Ещё при жизни, в Александровскую и Николаевскую эпохи, пушкинская нянюшка стала лицом вполне «историческим»: в её честь слагались стихи, имя старушки мелькало в переписке весьма почтенных персон. Обо всём этом и многом другом будет подробно рассказано в последующих главах книги.

Настоящую же главу (назовём её вводной) автор намерен посвятить беглому обозрению литературы об Арине Родионовне, которая накопилась за истекшие с той поры полтора с лишком столетия. Жанр историографических замечаний позволит нам соблюсти желательный в научно-художественном исследовании этикет, а заодно и поведать читателю о серьёзных, явных или подспудных, коллизиях, издавна (если не изначально) свойственных данной — казалось бы, идиллической, не располагающей к дискуссиям — области пушкинистики.

С самого начала систематического изучения «трудов и дней» Александра Пушкина, то есть с середины XIX века, биографы между делом воздавали должное и няне поэта.

Одним из первых почтил память Арины Родионовны Пётр Иванович Бартенев (будущий редактор-издатель знаменитого «Русского архива»), который в 1853–1854 годах поместил в «Отечественных записках» и «Московских ведомостях» исследования: «Род и детство Пушкина» и «Александр Сергеевич Пушкин. Материалы для его биографии».

В петербургском журнале археограф вскользь сообщил, что няня «отлично знала песни, сказки, поверья и сыпала поговорками и пословицами», которые «заронились в душу будущего поэта и не пропали в ней, несмотря на то, что всё формальное образование его было вполне иностранное»^[17].

С повторениями, однако более подробно, рассказано о «простой дворовой женщине, отпущенной на волю, но не захотевшей покидать прежних господ своих», в московской газетной публикации. Здесь, среди прочего, П. И. Бартенев назвал Арину Родионовну «настоящею представительницею русских нянь» и добавил, что «Пушкин нежно к ней привязался», — а няня, в свою очередь, «имела большое влияние на своего питомца»^[18].

(Примерно те же мысли можно обнаружить и в позднейших статьях и заметках П. И. Бартенева. Так, в 1899 году он, упомянув на страницах «Русского архива» о «чистоте русской речи» старушки, присовокупил к сказанному следующую сентенцию: «Значение прислуги мало оценивается в наших биографических разысканиях, а между тем несомненно, что иной раз прихожие и девичьи в отношении воспитательном бывают важнее гостиных и более прибранных комнат»^[19].)

В «Материалах для биографии А. С. Пушкина», напечатанных в Петербурге в 1855 году и вызвавших преимущественно восторженные отклики публики, «первый пушкинист» Павел Васильевич Анненков тоже не обошёл вниманием Арину Родионовну. Он величал её (вслед за П. И. Бартеневым) «знаменитой» и удостоил такого пространного панегирика:

«Родионовна принадлежала к типическим и благороднейшим лицам русского мира. Соединение добродушия и ворчливости, нежного расположения к молодости с притворной строгостью, оставили в сердце Пушкина неизгладимое воспоминание. Он любил её родственной, неизменной любовью и в годы возмужалости и славы беседовал с нею по целым часам. Это объясняется ещё и другим важным достоинством Арины Родионовны: весь сказочный русский мир был ей известен как нельзя лучше, и передавала она его чрезвычайно оригинально. Поговорки, пословицы, присказки не сходили у неё с языка. Большую часть народных былин и песен, которых Пушкин так много знал, слышал он от Арины Родионовны. Можно сказать с уверенностью, что он обязан своей няне первым знакомством с источниками народной поэзии и впечатлениями, которые, однако ж, <…> были заметно ослаблены последующим воспитанием»^[20].

К Арине Родионовне как «посреднице в сношениях Пушкина с русским сказочным миром» П. В. Анненков в «Материалах…» ещё вернулся — в ходе повествования о михайловской ссылке поэта. Тут биограф перечислил и вкратце разобрал сказки, записанные Пушкиным в деревенской глуши «со слов няни», «бывалой старушки»^[21], и добавил к её и без того симпатичному портрету несколько лёгких и выразительных штрихов: «Он (Пушкин. — М. Ф.) посвящал почтенную старушку во все тайны своего гения. К несчастью, мы ничего не знаем, что думала няня о стихотворных забавах своего питомцах <…> Александр Сергеевич отзывался о няне как о последнем своём наставнике и говорил, что этому учителю он много обязан исправлением недостатков своего первоначального французского воспитания»^[22].

По пути, проложенному пионерами пушкинистики, охотно двинулись и некоторые другие представители отечественной словесности. Среди них были и, что называется, первостатейные.

В частности, Аполлон Григорьев, открывая свой критический цикл «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (1859), восклицал не без полемического пафоса: «…О, сказки Ирины Родионовны, — пробивавшиеся в натуре нашего поэта сквозь все искусственные произрастания, — вы хранили такую свежую, чистую струю в душе молодого, воспитанного по-французски барича, — что отдалённое потомство помянет вас добрым словом и благословением, забывши разные принципы, сознательным проведением которых гг. NN, ZZ и иные стоят якобы выше Пушкина и Гоголя!»^[23]

А в третьей статье того же цикла критик завёл речь о «святой связи пушкинской натуры с Ириной Родионовной, святой любви к почве, к преданиям, к родному быту», которые, по утверждению А. А. Григорьева, всегда являлись «нашей эгидой против сухой практичности и сурового методизма!»^[24].

Не преминул высказаться на сей счёт и Ф. М. Достоевский. Коснувшись в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) проблемы западного влияния на Россию, «нашей жизни по европейским складам», которые всё же не лишили русских их национальной самобытности, мыслитель писал: «Ведь не няньки ж и мамки наши уберегли нас от перерождения. Ведь грустно и смешно в самом деле подумать, что не было б Арины Родионовны, няньки Пушкина, так, может быть, и не было б у нас Пушкина. Ведь это вздор? Неужели же не вздор? А что, если и в самом деле не вздор?

Вот теперь много русских детей везут воспитываться во Францию; ну, что, если туда увезли какого-нибудь другого Пушкина и там у него не будет ни Арины Родионовны, ни русской речи с колыбели? А уж Пушкин ли не русский был человек!»^[25]

(Стоит отметить, что в то время имя Арины Родионовны уже стало чуть-чуть известно и европейской публике — в частности, итальянской. Поэт и драматург Пьетро Косса (Cossa; 1834–1881) издал в 1870 году в Риме «историческую драму» «Puschkin. Drama Storico» и в сочинённом для произведения диалоге Пушкина с бароном А. А. Дельвигом вложил в уста заглавного персонажа следующие показательные слова: «Моим учителем был живой язык народа, анонимного поэта, который вечно страдает и поёт. Это была моя няня, добрая Ирина, бедная старушка, рождённая в крестьянской среде; если грядущее поколение будет чтить моё имя, должна быть не забыта и эта бедная старушка»^[26].)

Страстным почитателем Арины Родионовны являлся И. С. Аксаков. Видный славянофил вспомнил о ней, к примеру, в биографии Ф. И. Тютчева, где сравнил дядьку Фёдора Ивановича с пушкинской няней и отвел таковым слугам «почётное место в истории русской словесности». «В их нравственном воздействии на своих питомцев, — утверждал И. С. Аксаков, — следует, по крайней мере отчасти, искать объяснение: каким образом в конце прошлого и в первой половине нынешнего столетия в наше оторванное от народа общество — в эту среду, хвастливо отрекающуюся от русских исторических и духовных преданий, пробирались иногда, неслышно, незаметно, струи чистейшего народного духа?»^[27]

Столь же вдохновенно И. С. Аксаков вещал об Арине Родионовне в речи на московских пушкинских торжествах 1880 года. Выступая 8 июня на заседании Общества любителей российской словесности (следом за произведшим неслыханный фурор Ф. М. Достоевским), он говорил о Пушкине как «русском человеке», художнике «с таким русским складом ума и души, с таким притом глубоким сочувствием к народной поэзии — в песне, в сказке и в жизни». А далее И. С. Аксаков произнёс с кафедры следующее:

«Внешнюю разгадку этого явления следует искать, прежде всего, в деревенских впечатлениях детства и в его отношениях к няне. Но и няня и детские впечатления деревни таились тогда в воспоминаниях почти каждого отъявленного отрицателя русской народности, так что такая русская бытовая черта в поэзии Пушкина является уже сама по себе нравственною его заслугою и оригинальною особенностью. В самом деле, от отрочества до самой могилы этот блистательный прославленный поэт, ревностный посетитель гусарских пиров и великосветских гостиных, „наш Байрон“ притом, как любили его называть многие, не стыдился всенародно, в чудных стихах, исповедовать свою нежную привязанность — не к матери (это было бы ещё не странно, так и многие поэты делали), а к „мамушке“, к „няне“, и с глубоко искренней благодарностью величать в ней первоначальную свою музу… Так вот кто первая вдохновительница, первая муза этого великого художника и первого истинно русского поэта, это — няня, это простая русская деревенская баба!.. Точно припав к груди матери-земли, жадно в её рассказах пил он чистую струю народной речи и духа! Да будет же ей, этой няне, и от лица русского общества вечная благодарная память!»

Затем, анализируя обращённые к Арине Родионовне стихи Пушкина, И. С. Аксаков отметил их художественное своеобразие: «…B это (пушкинское. — М. Ф.) время в нашей литературе если и встречалось благосклонное упоминание о русской женщине из простонародья, то не иначе как о „простодушной поселянке“»^[28].

Шедшая в те десятилетия усиленная археографическая работа по собиранию материалов о Пушкине способствовала попутному выявлению и осмыслению некоторых сведений о пушкинской няне. Упоминания о ней появились в «Москвитянине», «Журнале Министерства народного просвещения», «Русской старине» и других периодических изданиях, в пушкиноведческих книгах и статьях ряда авторитетных учёных. Так, Валериан Майков (сын писателя и издателя В. Н. Майкова) в очерке «„Сказка о рыбаке и рыбке“ Пушкина и её источники» (1892) утверждал, среди прочего: «Действительно, этот русский голос среди почти исключительного господства иноземных влияний, всецело охвативших тот слой общества, в котором развивался Пушкин, заслуживает особой признательности потомства»^[29].

В конце XIX века имя няни поэта попало на полосы «Нивы», «Киевского слова», «Жизни и искусства», «Задушевного слова»^[30], замечено в иных журналах и газетах империи. Пробудился интерес к милой старушке и у российских стихотворцев средней руки.

В 1899 году были напечатаны и первые специальные штудии об Арине Родионовне.

К юбилею Пушкина публицист И. Щеглов (И. Л. Леонтьев) попробовал установить точный адрес петербургского дома, в котором няня завершила свои дни, — и оповестил о результатах своих поисков читателей суворинского «Нового времени»^[31]. Спустя месяц уже подписчики «Московских ведомостей» ознакомились с содержательной статьёй Е. Поселянина «Русская няня»[32]^[33]. А вскоре именно Е. Поселянину было суждено подвести итоги изучения данной темы за дореволюционный этап развития пушкинистики.

На исходе января 1917 года Е. Поселянин поместил в «Новом времени» пространный очерк «Пушкин и его няня. К Пушкинской годовщине»^[34], где многие фразы, несомненно, шли от сердца, однако по мысли не отличались новизной. «Она была та чудная сила, — читаем в данном очерке, — что в этой манерной среде, при родителях, вертевшихся в шумихе светской полуиностранной жизни, сделала из него народного русского поэта, что невидимо сберегла и выходила эту беспримесную русскую душу, вместившую в себя всю гамму родины, звучавшую всем разнообразием музыки русского чувства».

Хотя Е. Поселянин в газетных столбцах и твердил порою зады, некоторые высказывания публициста были всё-таки довольно интересными, неизбитыми. Сказанное относится прежде всего к описанию того периода жизни Пушкина, который наступил после кончины Арины Родионовны: «Он стал без неё сиротой, потому что никто так его не любил, как она, этою — самою нужною и самою редкою в жизни — любовью, всё дающею и ничего не требующею, любовью, к которой можно прильнуть и отдохнуть…» Пускай спорным, но логичным развитием такого тезиса стало допущение, как будто предвосхитившее построения нынешних адептов «альтернативной истории»: «И если б в те ужасные дни, когда назревала трагедия, была ещё жива Арина Родионовна и находилась при Пушкине, его судьба, быть может, сложилась бы иначе. Ему не перед кем было тогда открыться, некому было прикоснуться к его ранам опытною успокаивающею рукою».

В завершение очерка Е. Поселянин заявил, что в Петрограде или Москве «давным-давно пора воздвигнуть в лице Арины Родионовны прочный вещественный памятник этой светлой силе русского простонародья».

Другую, отнюдь не «светлую» и не заинтересованную в «литых из меди» монументах, силу, уже выводимую кое-кем на столичные улицы и сбивавшуюся там в ропщущие, звереющие с каждым часом толпы, увлечённый автор очерка, по всей видимости, упустил из виду.

Через несколько дней после появления этой публикации занавес опустился: в России произошла революция, началась Смута…

Пришедшие к власти, овладев перво-наперво почтой, телеграфом и прочим полагающимся имуществом, затем ничтоже сумняшеся взяли под свою жёсткую опеку и смиренную, добропорядочную пушкинистику. Определённые идеологические дивиденды сулила победителям всемерная эксплуатация имени и образа Арины Родионовны — как-никак простой крепостной женщины, верной соратницы поэта-декабриста. И няня Пушкина была без промедления внесена в «номенклатурные» списки угодных революционным прагматикам покойников («жертв царизма»). Стимулированные режимом сочинения на адаптированную тему, естественно, вскоре появились, а впоследствии они стали множиться как грибы после дождя. (Особенно преуспели на данном поприще представители поэтического цеха.) Листать и читать эти публицистические заметки, очерки и статьи — типа размышлений чешского коммуниста Юлиуса Фучика «Няня поэта»^[35] — ныне можно, пожалуй, токмо по историографической необходимости.

Абсолютное большинство работ об Арине Родионовне, созданных при советской власти и по советским прописям, отмечены неизгладимой печатью «социального заказа» и имеют все характерные признаки скудоумного конъюнктурного ремесленничества. «Модернизированный „наш современник“ Пушкин вёл себя в романах и пьесах, выходивших в 1930–1950-е годы, в полном согласии с требованиями, предъявляемыми положительному герою советской литературы», — пишет в наши дни исследователь. И продолжает: «Его главная вдохновительница — Арина Родионовна, которая не только подсказывает ему мотивы и образы стихотворений, но и обсуждает с ним политические события»^[36]. Скорее всего, заслуженным уделом таких сочинений всевозможных жанров будут разве что скупые строки в библиографических справочниках. Но и в указанные справочники вряд ли удастся поместить подлинные перлы — скажем, информацию о вновь выведенном в СССР сорте картофеля, который умельцы окрестили… «Ариной»^[37].

«Будем же беспристрастны и не станем преувеличивать влияния Арины Родионовны на Пушкина. Таких добрых старушек было много на Руси, и многим из наших писателей они рассказывали свои сказки, но только на одного Пушкина эти сказки повлияли так беспримерно»^[38]. Прискорбно, но факт: подобные призывы лиц высокопрофессиональных и трезвых не встретили после революции должного понимания. Взамен него трудящимся на всяком шагу прививали слепую, бездумную любовь к пушкинской няне — и люди, как правило, послушно любили Арину Родионовну именно такой, профанированной любовью[39].

Лишь считанные исследования и заметки о няне поэта, напечатанные в советские годы, пережили долгую и трудную агитпроповскую эпоху, сохранив ту или иную степень ценности, и закрепились в анналах пушкинистики^[40].

К таковым следует отнести скромную с виду книжечку маститого пушкиниста и историка литературы Н. О. Лернера «Няня Пушкина», которую выпустили в Ленинграде в 1924 году, аккурат к 125-летию со дня рождения поэта. На тридцати двух страницах малого формата тут были собраны и доступно изложены элементарные «начатки знаний» по данному вопросу, как то: имевшиеся тогда в распоряжении учёных факты биографии Арины Родионовны, пушкинские стихи и фрагменты писем о «мамушке», свидетельства современников поэта и колоритные мнения известных пушкинистов. «Для Пушкина няня была не только нежной пестуньей и преданным другом: в ней он нашёл истинно-народный образ и исчерпал его в своём творчестве, — провозглашается в одном из лернеровских пассажей. — Её преданность и нежность так глубоко врезались в его сердце, жаждавшее любви и ласки, что он запечатлел даже отдельные проявления любви своей няни, умилявшие его своей трогательною непосредственностью, и эти черты отразил в своих произведениях»^[41].

Иллюстрированная брошюра Н. О. Лернера оказалась первым в нашей науке специальным книжным изданием об Арине Родионовне — и в этом, как сейчас представляется, заключалось главное достоинство ленинградской штудии (давно ставшей библиографической редкостью).

Заметной вехой в изучении жизни Арины Родионовны стало фундаментальное исследование А. И. Ульянского «Няня Пушкина», изданное Академией наук СССР в 1940 году. «Значение Арины Родионовны для Пушкина исключительно велико и общеизвестно, но полностью ещё не охвачено, не подытожено; биографические же сведения о ней поражают своей скудостью, — заявлено в предисловии к книге. — О происхождении Арины Родионовны, её детстве, условиях личной жизни, жизни её семьи, её потомках почти ничего не известно. <…> Автор был уверен, что скудость имеющихся сведений о жизни Арины Родионовны не помешает осуществлению настоящего труда, в соответствии с замыслом, в надежде, что при настойчивых разысканиях удастся обнаружить ещё не тронутые и неизвестные материалы и документы»^[42].

Такие редкостные материалы А. И. Ульянскому, действительно, посчастливилось найти — в метрических книгах и исповедных росписях суйдовской церкви Воскресения Христова, в ревизских сказках XVIII века и в иных труднодоступных исторических источниках. Благодаря обнаруженным документам объяснились или уточнились многие спорные, причём решающие, эпизоды биографии пушкинской няни. Попутно автором была составлена «Родословная» Арины Родионовны, в которой он сумел — прямо-таки «поколенно» — проследить судьбу крепостного рода «мамушки» с конца XVII и почти до середины XX столетия. Значение кропотливых разысканий А. И. Ульянского трудно переоценить: его книга сразу вошла (и поныне входит) в разряд настольных для любого подлинного учёного или писателя, вознамерившегося сказать что-либо существенное о няне поэта.

Едва ли подобный объективный писатель сможет обойтись и без эссе В. С. Непомнящего «Мама», впервые опубликованного (под названием «Мамушка») в 1981 году и спустя два года переизданного — в журнальном и книжном, расширенном, вариантах^[43]. Оно преисполнено глубоким лирико-философским смыслом.

«Мы чаще всего говорим о няне Пушкина либо сентиментальными общими словами, либо с точки зрения фольклористической, в связи со сказками и песнями, записанными от неё, — пишет В. С. Непомнящий. — Но ведь это так мало и плоско; но ведь он провёл с нею бок о бок два года, и каких года; но ведь не будь её, он во многом был бы, может, другим. Кто из творцов культуры скажет, что его жизнь, личность, работу строили только большие события, идеи и тенденции, книги и коллеги; кто умолчит о том, с какою силой воздействуют мать и отец, сестра или брат, жена, ребёнок, друзья — те, чьё влияние так всепронизывающе, что его трудно ухватить и отвести ему место в комментариях?

Приезжали иногда — редко — друзья, бывал Алексей Вульф, в Тригорском жили милые барышни со своей милой матерью. Но друзья уезжали; Вульф был умён и занятен, тригорские соседки были чудные — но разве они могли влиять на Пушкина?

А она влияла. Я склонен думать, что это влияние было необычайно значительным <…>. Не зря она — один из устойчивейших обликов его музы. Рядом с ней определилось и окрепло слово зрелого Пушкина. Она ввела русскую песню и русскую сказку в его опыт и душу. <…> Его русская речь во многом воспитана ею. Мне всё кажется, что то неповторимое чувство, которое знакомо нам по стихотворению „Я вас любил…“, в чём-то сходно с любовью женщины и будто несёт отблеск беззаветной любви, которую питала к нему няня. Я думаю также: то, что мы называем художнической мудростью и объективностью Пушкина, его мужественное эпическое беспристрастие, его умение взглянуть на жизнь и на собственную судьбу „взглядом Шекспира“, оформилось в свою полную национальную меру именно в деревне, рядом с няней, когда творческий опыт его получил народный привой; ведь Шекспир и дорог был ему прежде всего как гений „народной трагедии“».

В заключение В. С. Непомнящий, как бы солидаризируясь с предшественниками, выразил надежду, что «благодарная Россия» рано или поздно соорудит памятник пушкинской няне — и поставит вожделенный памятник не где-либо, а непременно в Москве: «Я думаю, что это когда-нибудь будет; потому что это долг культуры перед обыкновенным человеком; потому что Родионовна стоит у самого начала нашей, ещё детской, „народной тропы“ к Пушкину, и она же — у начала его „тропы“ к народу, к нам; она сказала своё тихое слово в культуре народа, и часть её души есть в „заветной лире“»^[44].

Не забыли об Арине Родионовне и русские изгнанники, прежде всего представители «первой волны» эмиграции. На чужбине стойкий интерес к пушкинской няне проявляли миряне и клирики, поэты и прозаики, не отставали от них и критики, публицисты, историки литературы, философы.

Так, C. Л. Франк, размышляя в этюде «Религиозность Пушкина» (1933) о «глубокой, потаённой общей духовной умудрённости» поэта, счёл нужным заметить: «Не надо забывать, что этот строй мыслей и чувств питался в Пушкине навсегда запавшими ему в душу впечатлениями первых детских лет, осенённых духовной мудростью русского народа, простодушной верой Арины Родионовны»^[45].

В 1937 году вся зарубежная Россия, все без исключения страны и регионы рассеяния отметили печальный пушкинский юбилей. Тогда же на страницах парижского журнала «Современные записки» (№ 64) появился «Мой Пушкин» Марины Цветаевой — объяснение поэта в любви к поэту, которое сопровождалось проникновенными словами об Арине Родионовне и пушкинских стихах «К няне»[46], запавших в цветаевскую душу с далёкого детства:

«Но любимое во всём стихотворении место было — „Горюешь будто на часах“, причём „на часах“, конечно, не вызывало во мне образа часового, которого я никогда не видела, а именно часов, которые всегда видела, везде видела… Соответствующих часовых видений — множество. Сидит няня и горюет, а над ней — часы. Либо горюет и вяжет и всё время смотрит на часы. Либо — так горюет, что даже часы остановились. На часах было и под часами, и на часы, — дети к падежам нетребовательны. Некая же, всё же, смутность этого на часах открывала все часовые возможности, вплоть до одного, уже совершенно туманного видения: есть часы зальные, в ящике, с маятником, есть часы над ларем — лунные, и есть в материнской спальне кукушка, с домиком, — с кукушкой, выглядывающей из домика. Кукушка, из окна выглядывающая, точно кого-то ждущая… А няня ведь с первой строки — голубка…

Так, на часах было и под часами, и на часы, и, в конце концов, немножко и в часах, и все эти часы ещё подтверждались последующей строкою, а именно — спицами, этими стальными близнецами стрелок. Этими спицами в наморщенных руках няни и кончалось моё хрестоматическое „К няне“.

Составитель хрестоматии, очевидно, усомнился в доступности младшему возрасту понятий тоски, предчувствия, теснения и всечастности. Конечно, я, кроме своей тоски, из двух последних строк не поняла бы ничего. Не поняла бы, но — запомнила. И — запомнила. А так у меня до сих пор между наморщенными руками и забытыми воротами — секундная заминка, точно это пушкинский конец к этому хрестоматическому — приращён. Да, что знаешь в детстве — знаешь на всю жизнь, но и: чего не знаешь в детстве — не знаешь на всю жизнь.

Из знаемого же с детства: Пушкин из всех женщин на свете больше всего любил свою няню, которая была не женщина. Из „К няне“ Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину — потому что родная — можно любить больше, чем молодую — потому что молодая и даже потому что — любимая. Такой нежности слов у Пушкина не нашлось ни к одной.

Такой нежности слова к старухе нашлись только у недавно умчавшегося от нас гения — Марселя Пруста. Пушкин. Пруст. Два памятника сыновности»^[47].

В корпусе специальной литературы о няне, созданной послереволюционными эмигрантами, особо следует выделить очерк поэта, критика и пушкиниста В. Ф. Ходасевича «Арина Родионовна (Скончалась в конце 1828 года)»^[48]. Этот «подвал» из влиятельной парижской газеты «Возрождение» был, по нашему убеждению, самым впечатляющим достижением «философической» пушкинистики за весь межвоенный период. В этюде немало остроумных реплик и тонких наблюдений частного характера, — но наличествуют там и обобщающие (можно сказать, методологические) выводы. По меркам второй четверти прошлого столетия умозаключения В. Ф. Ходасевича «о той, которая любила его (Пушкина. — М. Ф.) так беззаветно и бескорыстно, о той, кому он столь многим обязан, кого сам любил верно и крепко, вернее возлюбленных, крепче матери», представлялись вполне оригинальными.

«В творчестве Пушкина образ Арины Родионовны движется по двум линиям, совпадающим лишь отчасти, — писал Владислав Фелицианович. — К первой из них относятся непосредственные обращения к няне и конкретные воспоминания о ней. <…> Вторая линия отражений Арины Родионовны в поэзии Пушкина сложнее и, может быть, глубже. <…> Арина Родионовна <…> была истинною водительницей многих пушкинских вдохновений. Замечательно, что сам Пушкин давно предчувствовал это. <…> Можно сказать буквально и не играя словами, что Арина Родионовна с давних пор в представлении Пушкина была лицом полу-реального, полу-мифического порядка, существом вечно юным, как Муза, и вечно древним, как няня. Понятия няни и Музы в мечтании Пушкина были с младенчества связаны…»

«Арина Родионовна была воплощением Русской Музы. <…> И „доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит“ — будет живо о ней предание». Этими словами — к вящему неудовольствию многих — завершил в 1929 году свой парижский очерк «двух станов не боец», непредвзятый пушкинист Владислав Ходасевич.

Попробуем теперь разобраться, кому и чем могла не угодить такая пушкинская няня и «в краю чужом», и — шире — в самой «метрополии», то есть в России XIX–XX веков.

Из приведённых выше фрагментов и замечаний напрашивается вот какой вывод. В общественном сознании за няней поэта чуть ли не изначально, с первых шагов пушкинистики было закреплено видное и, как выясняется, далеко не всех устраивающее место. «Арина Родионовна <…> стала одним из самых знаменитых образов пушкинского окружения, если не вообще знаком русского начала при Пушкине, — пишет по этому поводу H. Н. Скатов, — да и во всей нашей жизни сделалась как бы символом всех русских нянь»^[49].

Иначе говоря, Арину Родионовну с порога приветили и всячески поднимали на щит преимущественно лица, принадлежавшие, выражаясь (в угоду традиции) очень условно, к славянофильскому направлению. Их идейные оппоненты, так называемые западники, не остались в долгу: они (опять-таки не без исключений) были в оценках пушкинской няни гораздо более сдержанны, а то и откровенно скептичны.

Надобно понимать, что дискуссия об Арине Родионовне возникла (и, не утихая, продолжается по сей день) как жёсткий, но всё же локальный спор в рамках значительно более масштабной, мировоззренческой полемики — полемики о месте и роли Пушкина в отечественной истории. Дабы не уклониться далеко в сторону от проблематики настоящей книги, сформулируем суть этой дискуссии по возможности лапидарно, посредством бинарной оппозиции, которую обозначим классическими цитатами.

Допустим, так: что есть Пушкин для нашего ушедшего и длящегося бытия — «русский национальный поэт», «явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа» (Н. В. Гоголь) или же только «наш первый[50] поэт-художник» (И. С. Тургенев)?

При «тургеневском», с подчёркнутой эстетической доминантой, ответе на основополагающий вопрос Арину Родионовну надлежало (так сказать, по определению) разжаловать из знаковых и символичных фигур, входящих в ближайшее пушкинское окружение, — в очеловеченный задник сценического пространства, в онемелый и окаменелый объект. И за время существования пушкинистики означенную операцию, в той или иной форме, с разными степенями мастерства, откровенности и приязни к старушке, провела целая клака противников «русского начала».

Уже через несколько месяцев после выхода в свет анненковских «Материалов для биографии А. С. Пушкина» поэт и критик М. А. Дмитриев возмущался в письме к М. П. Погодину (тяготевшему к славянофилам): «Из новейшей биографии Пушкина <…> узнали мы, что, вероятно, обязан Пушкин народностью некоторых своих произведений — старухе своей нянюшке, о которой столько нынче пишут, что, я думаю, ей икается на том свете. Словом: Пушкина не выводят нынче перед публикою иначе, как со старухой нянькой. Карамзин и И. И. Дмитриев, я думаю, смеялись бы этому; а Пушкин краснел бы, представляя из себя эту группу. <…> Только и прославляете двух богов: Пушкина и Гоголя, да одну богиню: няньку Радивоновну!..»^[51]

Есть основания думать, что за щедрые комплименты в адрес Арины Родионовны П. В. Анненкову тогда досталось не только от взбалмошного М. А. Дмитриева. Да и сам Павел Васильевич, человек вполне либеральной закваски, приверженец «европейских начал»^[52], увидев однажды имя пушкинской няни на развевающихся славянофильских хоругвях, вероятно, понял, что погорячился и ненароком угодил в недружественный стан. К началу семидесятых годов XIX века взгляд «первого пушкиниста» на старушку был публично и довольно существенно скорректирован.

Переиздавая в 1873 году биографию поэта^[53], П. В. Анненков не стал редактировать общеизвестный текст и сохранил все ранее им данные характеристики няни. Но спустя год он напечатал в Петербурге новый труд — «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху», где фактически дезавуировал собственные высказывания 1855 года.

«…Довольно трудно представить себе, что биографы Пушкина, — впрочем, со слов самого поэта нашего, только понятых ими чересчур узко, — заставляют участвовать в развитии Пушкина и даже направлять это развитие няню его, Арину Родионовну, — писал поставивший себя в положение унтер-офицерской вдовы П. В. Анненков. — Это одно из тех недоразумений, которые отходят в область „биографических предрассудков“ <…>. По смыслу этого предания выходит так, как будто добрая и ограниченная старушка, Арина Родионовна, играла нечто вроде роли бессознательного, мистического деятеля в жизни своего питомца и открывала ему область народного творчества, благодаря своему знанию русских сказок, песен и преданий. Арина Родионовна была действительно верным и усердным посредником в ознакомлении Пушкина с некоторыми примерами и мотивами народной фантазии, но, конечно, не её слабая и немощная рука указала поэту ту дорогу, на которой он <…> очутился: тут были указатели другого рода и порядка»^[54].

Об «ограниченности» няни и ничтожности её влияния на поэта чуть позже заявил в записках и его племянник, сын пушкинской сестры Ольги Сергеевны, Л. Н. Павлищев. В его мемуарной эскападе, полной к тому же пренебрежения к русскому фольклору, сквозила и нескрываемая личная обида:

«До настоящего времени никто из биографов покойного моего дяди, — как это ни покажется странным, — не отвёл единственной родной сестре его, матери моей Ольги Сергеевне, подобающего ей места, между тем как, распространяясь о младшем брате поэта, господа эти толковали усердно и о няньке матери моей и его, Ирине Родионовне (нашедшей себе место и на картине Ге — „Пушкин, читающий свои стихи Пущину“), личности полуграмотной и ровно ничем не замечательной, в сущности, кроме сообщаемых ею россказней о богатыре Еруслане Лазаревиче, царе Салтане и прочих, в этом роде, народных басен»^[55].

Текли годы — струилась и полемика…

Установка на механическое прославление няни, навязанная пишущему сословию «пушкиноведами в шинелях с наганами» (О. Э. Мандельштам) в советские времена, в какой-то мере сковала руки противникам «русского начала». Однако возможности, и немалые, для завуалированных возражений живучим (но тоже не жирующим) «славянофилам» у них всё же остались — и контроверза продолжилась.

Иногда дискуссия принимала обличье праведной борьбы с апологетическими крайностями коммунистического толка. Но порою полемисты одной-двумя фразами метили и в тех, кто некогда стоял у истоков няниного «культа» («Некоторые критики, как, напр<имер>, Аполл<он> Григорьев, преувеличили её роль…»^[56] и т. д.).

Чаще всего они действовали просто: сочувственно и в нужном контексте цитировали своих дореволюционных единомышленников. Так, поступили, положим, А. Л. Осповат и Н. Г. Охотин, которые напечатали в комментариях к факсимильному изданию анненковских «Материалов…» вышеприведённое письмо М. А. Дмитриева к М. П. Погодину.

Трудно было придраться и к М. К. Азадовскому, почти дословно повторившему в статье «Сказки Арины Родионовны» (1938) мысли П. В. Анненкова: «Нельзя видеть в Арине Родионовне, — как это делают многие исследователи, — воплощение какой-то чуть ли не мистической силы, властно направившей Пушкина на новый путь. Неправильно видеть в ней основной и почти единственный источник и стимул фольклорных интересов Пушкина. Такие утверждения прежде всего необычайно снижают и обедняют смысл и значение пушкинского фольклоризма в целом, отрывая поэта от более сложных воздействий общественного порядка и вырывая его из общего процесса развития мировой литературы. А если бы не было Арины Родионовны, неужели в таком случае Пушкин прошёл бы мимо народных источников творчества или, может быть, он не сумел бы стать великим народным поэтом?»^[57]

Применялись, впрочем, и более затейливые методы. Так, эссе В. С. Непомнящего «Мамушка» (или «Мама») в своё время вызвало не только озабоченность в кругах предрасположенной ко всяческим фобиям интеллигенции, но и самиздатовский пасквиль на пушкиниста (автором и распространителем текста был довольно известный московский литератор).

Эффективной формой умаления заслуг Арины Родионовны, отнюдь не всегда и далеко не всеми осознаваемой, была и стимуляция обывательского спроса на Наталью Николаевну Пушкину — как на главную (или роковую) женщину в жизни поэта. Порождённые ажиотажным спросом сочинения о жене Пушкина — иногда искренние, чаще лукавые, почти всегда малопристойные — приходились по вкусу невзыскательной публике, а заодно они теснили «пресные» сюжеты о крепостной старушке на историографическую периферию.

Долго хранил молчание, но в конце концов всё-таки молвил своё веское слово об Арине Родионовне и Владимир Набоков, для которого в послевоенные («лолитные») годы сами понятия «национальный поэт» или «поэт народный» звучали как нонсенс. В юности Владимир Владимирович (тогда ещё тосковавший по России В. Сирин) писал сентиментальные стихи о ждущей Пушкина няне и её «верной душе»^[58]. Став же литературным олимпийцем и транснациональным мэтром, Набоков (вернее, уже Nabokow или, в иной транскрипции, Nabokov) и трактовал «мамушку» (равно как и полемику вокруг Арины Родионовны) по-олимпийски: свысока и космополитично.

В англоязычном Комментарии к «Евгению Онегину», опубликованном в 1964 году в Нью-Йорке, В. В. Набоков признал, что Пушкин «и в самом деле душевно любил Арину и её сказки». Но тут же он добавил: «Русских комментаторов слишком опьяняет идея „простой русской женщины из народа“, которая рассказывает старые сказки (увы, почерпнутые из дешёвых итальянских брошюр) „нашему народному поэту“ (как будто истинный поэт может быть „народным“!)…» Так и не пояснив, какими путями старушка ознакомилась с «итальянскими брошюрами», В. В. Набоков снял проблему Арины Родионовны следующим образом:

«Народолюбцы-пушкинисты обожают её до слёз. Влияние её сказок на Пушкина усердно и нелепо раздувается. Вряд ли Пушкин когда-нибудь читал ей вслух ЕО („Евгения Онегина“. — М. Ф.), в чём уверены некоторые комментаторы и иллюстраторы. В 1820-е гг. она твёрдою рукою вела хозяйство, держала в страхе служанок и была очень не прочь приложиться к бутылочке. Пушкин, отзывавшийся на всякое модное литературное веяние своего времени, романтизировал её в стихах…»^[59]

О том, что Арина Родионовна «пивала», автор «Лолиты» упомянул и в «Других берегах» (1954).

Вердикт авторитетного В. В. Набокова был повторен и заучен как эмигрантами, так и западными славистами. Полюбился он и некоторым российским исследователям, которые после краха советского режима наконец-то получили возможность свободно высказаться насчёт няни — и не мешкая сочинили вариации на тему: «Старушонка вздор!.. Не в ней и дело!».

Однако главным супостатом Арины Родионовны в «пост-набоковской» пушкинистике, как представляется, всё же стал представитель «третьей волны» эмиграции — профессор Калифорнийского университета, прозаик и специалист в жанре «литературного расследования» Ю. И. Дружников.

Из-под его пера вышло несколько сочинений о поэте, в частности, книга о «великом отказнике» — «Узник России. По следам неизвестного Пушкина», посвящённая чуть ли не всегдашнему пушкинскому «настойчивому желанию выбраться» из ненавистной империи. Логичным развитием профессорского «свежего, даже субъективного взгляда на биографию узаконенного символа национальной гордости» (В. Д. Свирский) была «демистификация» Арины Родионовны, осуществлённая Ю. И. Дружниковым в пространной работе под названием «Няня Пушкина в венчике из роз». Она была напечатана в нью-йоркском «Новом журнале» в 1996 году^[60].

Кто-то из знатоков, открыв этот журнал, с первых же страниц уличит американского профессора в дилетантизме, подчас вопиющем; ещё кого-то могут покоробить блоковские реминисценции или фрейдистские экзерсисы; третьему вздумается указать на библиографическую неопрятность работы и т. п. Но знатоки, полагаем, должны и поблагодарить автора за подкупающую откровенность его очередного «расследования». Нам не приходилось сталкиваться со столь прямодушными декларациями, разящими чохом и Арину Родионовну («историко-литературное явление»), и тех, кто водрузил на старушечье чело, по терминологии Ю. И. Дружникова, розовый венчик.

Довольно часто профессор бичевал, как может показаться, «перегибы» русских и советских пушкинистов, их нелепые и невежественные подставки — однако за близкими (и порою верно избранными) мишенями явственно просматриваются его главные, стратегические цели: их Ю. И. Дружников не терял из виду.

Изучив «толстую папку накопленных материалов» и установив, что Пушкин «любил няню» (но только в годы михайловской ссылки: «в Петербурге она была ему не нужна»), Ю. И. Дружников затем пришёл к выводу, что Арина Родионовна «обрела вторую жизнь в воображении и текстах» поэта, то есть была им идеализирована: «Она осталась в его произведениях романтизированным счастливым персонажем без личной жизни и вне социального контекста, столь важного для русской литературы». Такая ирреальная «литературная модель» (во всех произведениях функционирующая как «второстепенная»), с одной стороны, была любезна Пушкину и вдохновляла его на новые творческие свершения, с другой же — приносила сугубую пользу, укрепляла репутацию поэта в светском обществе: ведь «человеческое отношение к простому люду» считалось «хорошим стилем того времени и пушкинского круга».

Но пушкинистика, как сообщено читателям далее, «полюбила няню ещё больше Пушкина». Волю эмоциям дали и дореволюционные жрецы науки о поэте, и, естественно, славянофилы, которым Арина Родионовна «помогала <…> приближать поэта к своему лагерю», и представители «советской пушкинской школы». Все они, обращаясь к «литературному мифу об идеальной няне», словно сговорившись, «высказывали мысли, созвучные официальной национальной идеологии».

Через пару страниц профессор вновь взял на мушку раздражающую его цель и заострил мысль: «После октябрьского переворота миф о няне был использован для политической коррекции образа Пушкина как народного поэта. <…> Рассуждения о народности творчества стали неотъемлемой частью науки о Пушкине. Пригодились и некоторые соображения славянофилов». Пришлись же они ко двору потому, что «пушкинистика становится родом агиографии, каковой она пребывает и сегодня. Темы „Пушкин и народ“, „Пушкин и Родина“, его патриотизм объявляются фундаментальными в литературоведении, а няня — основополагающим элементом построения таких моделей».

Поэзии и письмам Пушкина, свидетельствам современников няни и славянофильской выдумке Ю. И. Дружников противопоставил свою — сорную, не ведающую стыда, «правду». На поверку Арина Родионовна — «сублимированная мать поэта» — была совершенно другой. «…Невозможно выяснить, — утверждал профессор, — каков реальный вклад няни в воспитание поэта». Вклад той самой старушки, «которая не могла запомнить двух букв, чтобы написать слово „няня“» — но умела слушать воспитанника («талант, свойственный, правда, в ещё большей степени, чем людям, собакам и кошкам»); той крепостной женщины, которая «вряд ли понимала, что именно пишет барин», — но зато «была склонна к алкоголизму».

Исчерпав компрометирующие няню материалы и захлопнув досье, Ю. И. Дружников подвёл итоги «расследования»:

«…B целом сегодня миф об Арине Родионовне существенен для многих, он — часть воспитания человека в российской культуре и в определённом духе. Не разрушать, а понять его было нашей задачей. И всё же возникает простой, как глоток воды, вопрос, который автор обращает к самому себе, но он может вызвать негодование поклонников няни: нужно ли тратить быстротечное время, чтобы столь подробно её рассматривать? Мне кажется, если няня не играла такой важной роли в жизни поэта, писать о ней в его биографиях лучше короче и в скромных тонах».

В слегка отредактированном виде очерк Ю. И. Дружникова был быстро и не единожды переиздан в нашей стране, где его рекламировали как «остроумный вызов, брошенный писателем официозной пушкинистике, десятилетиями эксплуатирующей одни и те же штампы»[61]. Жаль, что ни американскому профессору, ни его российским лоббистам, похоже, так и не вспомнились слова Пушкина, сказанные по поводу подобных сочинений: «…Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви» (XII, 36).

Подходящей пушкинской ремаркой мы и завершим вводную главу.

Переходим к жизнеописанию Арины Родионовны.

Скоро сказка сказывается — да не скоро книга пишется…

Выпало нашей нянюшке два разных века узреть, жить-быть в российском царстве-государстве при двух сиятельных царицах и четырёх владыках свирепых.

А явилась она на свет Божий в самый что ни на есть разгар Семилетней войны со всяческими басурманами, когда на прародительском престоле в граде Петровом восседала всё ещё величественная, но уже расстающаяся с былой красой и тужащая по сему случаю Елисавета Петровна…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.