XI ШУТЛИВЫЕ ПОЭМЫ

XI

ШУТЛИВЫЕ ПОЭМЫ

Интерес Пушкина к театру, возникший в обстановке домашних спектаклей в Москве, получил неожиданную пищу в его лицейские годы. Школьные спектакли под руководством гувернеров не привлекали Пушкина к участию в них (в отличие от своего отца и дяди, он никогда не выступал на сцене), но он охотно посещал единственный царскосельский театр, принадлежавший графу Варфоломею Толстому.

Этот меценат был владельцем крепостной труппы, оркестра и хора. Его домашний театр предлагал вниманию зрителей преимущественно камерные оперы. Свои впечатления от «Севильского цирюльника» Паизиелло и отечественного «Мельника» Аблесимова Пушкин отразил в двух ранних стихотворениях, вызванных игрою одной из крепостных примадонн Толстого — актрисы Натальи, восхищавшей зрителей своей благодарной сценической внешностью.

Юная исполнительница арий и монологов стала предметов раннего увлечения Пушкина. Он с отроческой откровенностью высказал его в своем «Послании к Наталье». Но лицеист младшего курса едва ли представлял интерес для актрисы царскосельского театра. Это вызвало ответное разочарование и привело молодого поэта от хвалебного посвящения к трезвой критике.

В стихотворении «К молодой актрисе» он дает свою первую театральную рецензию. Ссылаясь на высокий образец трагедии — знаменитую Клерон, которую русские театралы XVIII века считали «непогрешительно правильной», — он детально разбирает исполнение крепостной артистки: голос, мимика, жест, манера пения, интонации, отдельные приемы сценической игры — все это получает меткую оценку и лишний раз свидетельствует, какое всестороннее понимание законов сценического искусства вынес Пушкин из домашних спектаклей старой Москвы.

Образ Натальи выступает еще раз в стихах Пушкина — в его поэме того же времени «Монах».

Возникновение ее следует связывать с основной склонностью юного Пушкина к жанру герои-комической поэмы. В детстве он вдохновлялся Буало, в лицее — русскими поэтами-комиками XVIII века, преимущественно «Елисеем или раздраженным Вакхом» Василия Майкова (о чем имеется известное свидетельство в черновиках «Онегина»). Сюжет майковской поэмы чрезвычайно занимателен; образы ее взяты из русской действительности того времени. Согласно правилам жанра, смелая реалистическая живопись сочетается здесь с пародийной трактовкой мифологической героики. Пушкин зачитывался этой поэмой в лицее и восхищался ею в 1823 году.

В лицейские годы Пушкин не раз пробовал свои силы в этом веселом жанре, освященном авторитетами Буало и Вольтера. Но к запретной сатирической теме он обратился под непосредственным впечатлением лицейской педагогики, столь враждебной его раннему вольнодумству.

Министр Народного просвещения В момент основания лицея и в последующие годы находился под сильнейшим влиянием Жозефа де-Местра, ставшего в то время фактическим главой иезуитов в России. Граф Разумовский, как масон и реакционер, как вице-президент «библейского общества» и злейший враг Сперанского, стремился придать управлению лицеем некоторые черты «ордена иисусова». Своеобразное сочетание «благочестия» и сыска, положенное в основу лицейской системы, сказывалось на всей жизни питомцев Даже один из благонравнейших воспитанников, Корф, должен был признать впоследствии, что в учебных расписаниях лицея «церковная история, даже высшее богословие занимали столько же, иногда и более времени, нежели правоведение и другие науки политические…» Это направление восполнялось в духе иезуитских правил системой тщательного наблюдения над помыслами опекаемых и принципиальным поощрением доносов В частных правилах для воспитанников между прочим предписывалось: «Никто не должен скрывать пороки своих товарищей, коль скоро от него требует начальство в том свидетельства»; запрещалось только «доносить ложно».

Для выполнения этих «наблюдательных» функций и непосредственного общения с добровольными фискалами имелись в педагогическом составе лицея, помимо профессоров, еще воспитатели второго ранга — гувернеры и их помощники Их выбирали из случайных людей, из отставных военных, бесчиновных иностранцев, мелких служащих, часто не обладавших никакой воспитательной подготовкой. Лучшие из них совмещали гувернерство с учительством, как Чириков, преподававший рисование по эстампам, с гипса и с натуры, или самоучка-каллиграф Калинич, бывший придворный певчий, «высокопарный глупец и бездонный невежда», но все же сумевший выработать у своих учеников изящную и легкую скоропись. Из преподавателей попал в гувернеры и молодой Иконников, внук трагика Дмитревского, любивший поэзию, но страдавший алкоголизмом и производивший на Пушкина впечатление чудака. Еще хуже были помощники гувернеров Александр Зернов, вышедший из воспитанников морского корпуса, и канцелярист Федор Селецкий-Дзюрдзь, «польский шляхтич», брат лицейского комиссионера для закупок. По выразительной характеристике Корфа, это «были подлые и гнусные глупцы, с такими ужасными рожами и манерами, что никакой порядочный трактирщик не взял бы их к себе в половые».

Всей этой группой младший лицейских менторов ведал инспектор и надзиратель по учебной и нравственной части, некий Мартын Степанович Пилецкий-Урбанович. Лицеист Корф оставил очень выразительный портрет этого «святоши, мистика и иллюмината…» «Со своею длинною и высохшею фигурою, с горящим всеми огнями фанатизма глазом, с кошачьими походкою и приемами, наконец, с жестоко-хладнокровною и ироническою, прикрытою видом отцовской нежности, строгостью, он долго жил в нашей памяти как бы какое-нибудь привидение из другого мира». На лицейской карикатуре «Процессия усопших» Пилецкий возглавляет шествие профессоров и гувернеров, высоко подняв над головою крест. Так же изображен он и в лицейской песне.

Как многие святоши, этот «аскет» был, видимо, не свободен от женолюбия и не мог отказать себе в удовольствии высказываться на счет посетительниц лицея в праздничные дни. Эти «ласковые, но несколько фамильярные прозвания родственницам, сестрицам и кузинам, посещавшим в лицее воспитанников», вызвали всеобщее возмущение.

Пушкин стал во главе движения против инспектора. Перед всеми лицеистами и в присутствии гувернеров за общим столом во время обеда он во всеуслышание заговорил об обидах, нанесенных Пилецким родителям некоторых товарищей. Его поддержал Корсаков, а после обеда к ним примкнуло еще несколько человек. Составился целый заговор, в котором приняли участие Кюхельбекер, Мясоедов, Гурьев, Маслов. Несмотря на противодействие начальства, дело закончилось тем, что недовольные, собравшись в конференц-зале, вызвали Пилецкого и предложили ему уйти из лицея, угрожая, в случае отказа, собственным уходом. Видя, что история разрастается и может широко распространиться, Пилецкий подчинился ультиматуму.

Эта атмосфера ханжества и сыска оказывала на некоторых воспитанников свое действие. К официальному благочестию был причастен Горчаков, еще более Корф, известный в лицее своим пристрастием к чтению церковных книг и пению псалмов. Сильнее всего настроения эти сказались в дневнике Комовского, одного из наименее симпатичных первокурсников лицея, получившего от товарищей прозвание «ябедника и фискала». Дневник этого подростка исполнен удивительного ханжества; он не Перестает писать об «ужасном иге» своих грехов, о молитвах и посте, о «неизреченном милосердии», «стезе священного закона божия» и пр.

Но со стороны морально здоровой среды воспитанников мрачные богословские тенденции встречали решительный отпор. «Дельвиг не любил поэзии мистической, — записал впоследствии Пушкин: — он говаривал: «Чем ближе к небу, тем холоднее». Такой же протест ощущается и в искусстве Яковлева: в его комическом репертуаре изобилуют лица духовного звания — царскосельские дьяконы, «кузьминский поп», «отец Павел», «колченогий дьячок», «второй поп лицейский» и т. д.

Сильнее всего, конечно, этот протест был выражен Пушкиным. В его шутливых поэмах 1813–1814 годов — «Тень Баркова», «Монах», «Бова» — щедро рассыпаны сатирические штрихи против лицемерной проповеди церковного аскетизма. Ранние опыты Пушкина вскрывают со всей отчетливостью связь его воззрений с основными тенденциями знакомой ему с детских лет литературы европейского вольнодумства.

«Тень Баркова» — подражание «Опасному соседу», но без словесной сдержанности В. Л. Пушкина, напротив, с юношески задорным применением к сюжету запретного в печати и светской речи лексикона. В этом отношении стихотворение выдержано в духе беззастенчивой музы старого поэта, названного в его заглавии.

Иван Барков был даровитым ученым и стихотворцем середины XVIII века; он написал краткую историю Ро^ссии от Рюрика до Петра, переводил Горация, Федра и Эзопа. Но своеобразную славу ему доставили «бакханальные и эротико-приапейские стихотворения», а также, как говорили современники, «срамные пародии» на Сумарокова. Литературные современники ценили в Баркове «человека острого и отважного» и отмечали чистоту его слога («Сумароков очень уважал Баркова, как ученого и острого критика», записал впоследствии Пушкин); в карамзинскую эпоху за этим поэтом-циником признавали «редкую способность к стихотворству».

Как и поэма Василия Львовича, «Тень Баркова» — литературная сатира на славянороссов; Шихматов, Хвостов, Бобров фигурируют в ней в качестве «бессмысленных поэтов», которые «прокляты Аполлоном». Антиклерикальный мотив звучит резче, чем в поэме Василия Львовича. («Хвала тебе, расстрига-поп — Приапа жрец ретивый…») Тема пьяного или распутного пастыря весьма характерна для юного Пушкина.

Но после первого опыта в барковском стиле он решает итти более признанными литературными путями.

В поэме, написанной, видимо, вскоре после «Тени Баркова», — «Монахе» — Пушкин уже демонстративно отрекается от такого руководителя. И действительно, при всей фривольности описаний эти песни уже вполне удобны для печати. Отверженца книжной литературы Баркова сменяет глава европейского просвещения — Вольтер.

В первых же строках Пушкин, согласно классической традиции, отдает свой труд под защиту «Фернейского старичка» и с восхищением говорит о его «Орлеанской девственнице». По примеру Вольтера, Пушкин впервые обращается к пародии на «священные тексты». Сюжет «Монаха» почерпнут из четьи-миней. В характерном стиле антицерковной сатиры описывается обстановка и быт святого старца Панкратия, который готовится к смерти, якобы спасается молитвами, живет в нищете, постится круглый год, а на самом деле «ест плотно», пьянствует и «храпит как старый вол…» Благочестивый житийный мотив получает пародийную разработку в смутившем отшельника видении женской одежды.

Монах Панкратий, изображенный пьяницей, обжорой и сладострастником, явно свидетельствует о традиции, восходящей к Рабле и Бокаччио. Характерно презрение начинающего поэта к плешивым картезианцам Парижа, «богатым кармелитам», жителям Печерской лавры, отвращение к оплоту католицизма — Ватикану с разжиревшими прелатами, которые тешатся «бургонским» и «девками». Эта антиклерикальная струя в творчестве молодого Пушкина восходит через поэтов XVIII века к литературе европейского Возрождения. Критическая мысль, гуманистов приподнимает покров над бытом монастырских келий. Лоренцо Валла, Саббатини, Поджио утверждают, что монахи нечистоплотны, склонны к пьянству и чувственным наслаждениям, грубым интригам и похоти. Невелика заслуга проводить ночи за пением псалмов: «что запели бы они, если б должны были ходить в дождь и бурю за плугом, как крестьяне, босиком и с еле прикрытым телом» (Поджио).

Эти тенденции освобождающейся мысли явственно ощущаются и в первой поэме Пушкина. В этом отношении чрезвычайно знаменательно упоминание в «Монахе» великих живописцев итальянского и нидерландского Возрождения — Рубенса, Тициана, Корреджио. Это верные показатели истоков его вдохновения.

Иронически веселое вступление к «Монаху» Пушкин наново разрабатывает в 1815 году в «Бове», где снова называет своего главного вдохновителя — «О Вольтер, о муж единственный…», а «Орлеанскую девственницу» определяет, как «катехизис остроумия». Здесь же Пушкин впервые обращается к русскому поэту, чья судьба так взволновала старшее поколение и чье творчество будет до конца привлекать его внимание, — к Радищеву, автору «Бовы».

В духе вольтеровского кодекса трактуются в «Монахе» церковные тексты и сатирически изображаются цари — с ослиными ушами и кровожадными вожделениями. Личность Александра I, которого современники считали участником убийства Павла I (Пушкин коснется этой темы в оде «Вольность»), ощущается и в этой поэме-сказке:

Царь Додон венец со скипетром

Не прямой достал дорогою,

Но убив царя законного,

Бендокира Слабоумного

К группе товарищей Пушкина, которые ценили его вольные строфы и сочувствовали критическому направлению мысли, следует причислить вместе с Яковлевым и другого лицейского весельчака. «Казак» Малиновский, по отзыву его воспитателей, любил «свободу и веселость», питал склонность к вольному образу жизни военных. По стихотворной характеристике Пушкина Малиновский — «повеса из повес, на шалости рожденный…» Пушкин всегда любил таких радостных жизнелюбов, охотно сближался с ними, ценил их цельное и подчас бездумное мировосприятие. В ряду пушкинских друзей Малиновский до конца сохранял почетное место рядом с Пущиным.

В 1814 году близость Пушкина с Малиновским могла усилиться ввиду большого горя, выпавшего на долю его друга: 23 марта скончался его отец — директор лицея Василий Федорович Малиновский, знаток языков, переводчик и литератор, лишенный, впрочем, ярких дарований. Для Пушкина смерть эта была событием лишь как горе его близкого друга и как некоторый перелом в жизни лицея, который вступил отныне в длительный период безначалия.

Некоторое время лицеем управляла конференция Профессоров, а с сентября 1814 года — профессор-германист Маттеус фон-Гауэншильд Член венской Академии художеств, он пользовался особенным покровительством Разумовского, так как был ставленником его зятя С. С. Уварова, в то время попечителя петербургского учебного округа. Уваровский проект «Азиатской академии» был переведен на немецкий язык Гауэншильдом и послан самому Гете. Это обеспечило переводчику ряд преимуществ по службе в министерстве народного просвещения.

Пушкин не чувствовал особенного интереса к предметам Гауэншильда — немецкому языку и словесности, которые тот, впрочем, преподавал по-французски. Неприятный характер Гауэншильда («при довольно заносчивом нраве был он человек скрытный, хитрый, даже коварный», сообщал о нем Корф) вызвал всеобщую антипатию лицеистов, прозвавших его в куплетах национальной песни «сатаной с лакрицей за зубами» (Гауэншильд любил жевать эту пряность). Другое его прозвание — «австриец» — отмечало, вероятно, известную связь Гауэншильда с австрийским посольством в Петербурге, рекомендовавшим его на службу в лицее Последующая дипломатическая деятельность этого венского академика, уже непосредственно у самого Меттерниха, подтвердила подозрение о весьма тесном и специфическом характере его политических связей в Петербурге.

Едва вступив в управление лицеем, «австриец» донес министру народного просвещения, что Пушкин в компании с Малиновским и Пущиным пытались устроить в лицейском дортуаре тайную пирушку и опоили ромом своего товарища Тыркова Разумовский, только» что получивший неофициальную отставку, придал этой шало-спи несоразмерное значение, сам явился в Царское вызвал трех виновников для строгого выговора и передал дело на решение конференции профессоров. Ввиду личного вмешательства министра лицейский синклит определил: ставить провинившихся на колени в течение двух недель во время общих молитв, сместить их на последние места за столом и вписать имена их в черную книгу.

Таково было первое столкновение Пушкина с представителем верховной власти.

И поэт впервые применил оружие, которое не раз служило ему впоследствии: он написал эпиграмму на Разумовского («Ах! боже мой, какую — Я слышал весть смешную…»).

Этим куплетом как бы открывается эпиграмматическая серия, развернувшаяся впоследствии в острых карикатурах чуть ли не на весь александровский комитет министров.

От всех невзгод лицейской жизни — от столкновений с Пилецкими, Гауэншильдами, Разумовскими — Пушкин уже имел могучее средство защиты:

Фантазия, тобою

Одной я награжден.

……………………………..

Что было бы со мною,

Богиня, без тебя?..

Наряду с герои-комической поэмой Пушкин начинает в это время разрабатывать и дидактическое послание. Это жанр многих его любимых поэтов. В XVI веке он процветает под пером Клемана Маро, замечательного мастера непринужденной стихотворной беседы. Поэты «великого века» Буало и Лафонтен — дают законченные образцы посланий. В эпоху энциклопедии этот поэтический вид достигает наивысшего развития у Вольтера. В России он представлен у классиков XVIII века; мы видели, что именно в этой форме полемизировал со своими литературными врагами Василий Пушкин.

Стихотворение 1814 года «К другу стихотворцу» свидетельствует о превосходном усвоении Пушкиным сущности жанра. Классические александрийские стихи, законченные афоризмы, забавная притча в заключительной части, придающая анекдотическое заострение финалу, — все это характерные свойства старинного послания. Но в каноническую форму остроумной беседы Пушкин вкладывает большую и печальную тему: это мысль о драматической судьбе поэта в равнодушном и холодном обществе. Уже в пятнадцатилетием возрасте Пушкин проявляет исключительный интерес к литературной биографии (вскоре он отметит в своем лицейском дневнике: «…поутру читал жизнь Вольтера»), Разнообразные сведения, собранные им в этой области, открывают ему возможность широко обобщить опыт жизни знаменитых писателей:

Катится мимо их Фортуны колесо,

Родился наг и наг ступает в гроб Руссо[11];

Камоэнс с нищими постелю разделяет,

Костров на чердаке безвестно умирает,

Руками чуждыми могиле предан он.

Светлый поэтический дар превращается в личной жизни его носителей в «проклятое преимущество». Это первое напечатанное произведение Пушкина (появившееся в «Вестнике Европы» 4 июля 1814 г.) открывает обширную серию его творений о гонимых и затравленных гениях.

Пушкин разрабатывает и более легкий вид дружеского письма, близкого к шутливой болтовне, вольного по тону, разнообразного по темам, проникнутого непосредственными искренними признаниями. Таковы стихотворение 1814 года «К сестре» и аналогичная, но более пространная эпистола 1815 года «Городок», замечательная по изложению литературных интересов поэта-лицеиста. Здесь названы крупнейшие классики и современные авторы вместе с «малыми» поэтами Франции XVIII века. Особо отмечены под условными наименованиями русские рукописные стихотворцы — Барков и князь Д. П. Горчаков, вольтерьянец и политический сатирик. (Пушкин вдохновлялся его «святками» в своих известных «ноэлях».)

В 1815 году в «Российском Музеуме» появился перевод Пушкина из Клемана Маро. Этот вольнодумец французского Возрождения, осмеявший в своих сатирах монахов и епископов, был первым создателем того живого, прозрачного, остроумного и блестящего стиля, который перестраивал поэтический язык на основе народной речи, приближая его к типу разговорного. Этот «маротический стиль» по существу замечательно соответствовал устремлениям русских «карамзинистов»; недаром Клемана Маро переводил В Л. Пушкин и цитировал Батюшков[12]. Поэта-лицеиста этот предшественник Лафонтена и Расина мог пленить как мастер эпиграммы, шуточного послания, откровенных любовных песен, продолжавших традиции певцов средневековья.

Весной 1814 года русские войска вступили в Париж. После сражения под Монмартром (в то время предместьем столицы), где снова блеснули имена полководцев 1812 года. Барклая, Раевского, Милорадовича, Ермолова, французская армия отошла с передовых позиций. Молодому русскому дипломату Нессельроде было поручено договориться об условиях капитуляции с маршалами Мормоном и Мортье. «День был воскресный; погода стояла превосходная, — вспоминал впоследствии Нессельроде, — бульвары были покрыты разряженной толпой. Казалось, народ собрался, чтобы погулять на празднике, а не для того, чтобы присутствовать при вступлении неприятельских войск. Талейран был за туалетом. Полупричесанный, он выбежал ко мне навстречу, бросился в мои объятия и осыпал меня пудрой. После первых минут волнения он велел позвать людей, состоящих с ним в заговоре. Покуда мы рассуждали, император во главе своей армии вступал в город..» Пушкин чрезвычайно высоко ценил это событие, столь поднявшее международный престиж русской нации, и откликнулся на него в лицейских строфах.

Ему довелось присутствовать и, на торжественной встрече гвардии с Александром I по возвращении русского войска из Парижа. На патриотическое гулянье в Павловске 27 августа 1814 года были допущены и лицеисты. От дворца к «розовому павильону», главному средоточию празднества, вела украшенная гирляндами дорога через триумфальную арку Пушкина особенно занимали эти ворота, составленные из невысоких лавровых деревьев, на которых, словно в насмешку над их малыми размерами, красовалась надпись, сочиненная сподвижницей Шишкова поэтессой Буниной: «Тебя, текуща ныне с бою, — Врата победны не вместят».

По этому поводу Пушкин набросал пером рисунок, изображающий замешательство, происходившее будто бы у «победных врат»: участники шествия, приближаясь к воротам, видят, что они действительно «не вместят» тучного царя, и некоторые из свиты бросаются рубить их. Так казенное празднество послужило темой для одной из первых политических карикатур Пушкина.

Празднество в Павловске представляет интерес и как одно из первых знакомств Пушкина с петербургским театральным искусством, которое вскоре станет в центре его внимания.

На четырех площадках около «розового павильона» была представлена «Сельская драма». Пьеса шла под военный оркестр с хорами, певцами-солистами, с балетом и торжественными процессиями. Декорации были написаны знаменитым живописцем Гонзаго, музыка — Антонолини и Кавосом. В пьесе участвовали известные артисты — Сандунова, Самойлова, Злов и Самойлов — и лучшие танцоры — Огюст, Дютак и Вальберг.

После представления начался бал. В павильонах и палатках был устроен ужин для двора и гвардии. Но лицеистов, как посторонних зрителей, не сочли нужным угощать. Их повели обратно из Павловска в Царское пешком, «без чаю, без яблочка, без стакана воды», вспоминал через сорок лет Корф. «Когда царская фамилия удалилась, — сообщает он в своих записках, — подъезд наполнился множеством важных лиц в мундирах, в звездах, в пудре, ожидавших своих карет, и для нас начался новый спектакль — разъезд. Вдруг из этой толпы вельмож раздается по нескольку раз зов одного и того же голоса: «Холоп! холоп!! холоп!!!» Как дико и страшно звучал этот клич из времен царей с бородами в сравнении с тем утонченным европейским праздником, которого мы только что были свидетелями…» Если эта сценка произвела такое впечатление на «благонравного» Корфа, можно представить, какую реакцию она вызвала в таких свидетелях, как Пушкин, Кюхельбекер или Пущин.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.