С милым рай и в шалаше

С милым рай и в шалаше

Есенин представлял все неудобства коммунальной квартиры, но с этим нужно было смириться, так как другого выхода у него не было.

Аня Назарова запомнила свою первую встречу с Есениным, когда он пришел в гости к Бениславской. «После приезда из-за границы я его 1-й раз видела близко, — писала она. — Он очень изменился. В 21-м году было в нем больше мальчишеского, чего-то задорного, живого. У него даже походка была другая. Более легкая, уверенная, упругая какая-то, а теперь в ней была, правда еле заметная, вялость. В манере держаться, говорить — не было уж той простоты. Рука одна была в перчатке («На заграничный манер», — подумала я). Папиросы превратились в сигареты. И много таких, еле заметных мелочей наложило какой-то след на Есенина, сделало его каким-то другим, более взрослым, более «светским», я бы сказала. В модном костюме, о фасоне которого он с увлечением нам рассказывал, с шампанским, он каким-то диссонансом ворвался к нам, в нашу неуютную, плохо обставленную комнатушку, к нашим потертым платьям и «беднотовским» интересам. Никто не знал из нас тогда, что это — не визит знакомого, что Есенин пришел не в гости, чтоб зайти как-нибудь еще, что 27 квартира будет квартирой Есенина».

На этой встрече Сергей много говорил о своей жизни за рубежом, часто подчеркивая, что он рад своему возвращению в Россию, потому что скучал по родным местам, по знакомым, по родному русскому языку, так как ему много месяцев не с кем было поговорить. Не сожалел, что не знал иностранных языков. Ему казалось, что хорошее знание родного языка для него было достаточным условием общения.

Не любил рассказывать о своей жизни в Европе и США, хотя по отдельным фразам или приводимым в разговоре отдельным случаям слушающим представлялась картина его времяпрепровождения в сплошных скандалах в ресторанах, гостиницах и в гостях. Однажды разоткровенничался, рассказал об одном эпизоде:

— Когда приехали мы в Америку, закатили нам обед роскошный. Ну, блестели там скатерти, приборы. От вина, блюд и хрусталя всякого стол ломился, а кругом все хари толстые, с крахмальными грудями сидели — смотреть было тошно. И так это мне скучно стало, и поделать ничего не могу. «Интернационал» — и то спеть не стоит — не поймут, не обозлятся даже. Я это с тоски взял да и потянул скатерть со стола. Все на пол поехало да им на манишки. Вот дело-то было! Ха-ха-ха!

Рассказывал это Есенин без бравады.

«Беседовать с Есениным можно было без конца, — вспоминала С. Виноградская. — Он был неиссякаем, оживлен, интересен и в своих разговорах, словах, политических спорах, полных подчас детской наивности, удивительного, но милого непонимания самых элементарных в политике вещей.

— Ну, что это все — «Маркс, Маркс!»

— А что такое «Капитал»? Бухгалтерия, — сказал он.

Дружный хохот служит ему ответом, а сам он, с мальчишеским задором оскалив рот, смотрит на всех с видом меньшего, который рассмешил старших».

В этот же визит Галя и Аня познакомились с молодым поэтом Иваном Приблудным. Есенин очень хвалил талантливого юношу. Стихи Ивана, прочитанные при встрече, поразили девушек своей красочностью и звучностью. Даже не верилось, как это удавалось юноше наполнять их содержание серьезной мудростью. За разговорами и чтением стихов засиделись до полуночи. Есенин с Приблудным остались ночевать.

Утром, за завтраком, С. Есенин высказал робко предложение, а нельзя ли ему здесь поселиться. Он узнал, что в коммунальной квартире была одна пустующая небольшая комната, в которой пока никто не проживал. Решили, что эту комнату необходимо забронировать за Аней, а это в дальнейшем позволило бы Есенину затем вселиться в нее. Нужно только согласовать и решить этот вопрос с начальством. Повод есть, так как Аня и Галя жили в одной комнате, и улучшение жилищных условий было необходимо обеим.

На этом и расстались. Но через несколько дней прибежал вечером Иван Приблудный и стал возбужденно уговаривать девушек, чтобы они разрешили Есенину вновь переночевать, так как жить ему негде. Так продолжалось несколько раз. Сердобольная Галина, после долгих разговоров с Аней, решила вселить Сергея в свою комнату. Аня поддержала подругу, тем более что сама на днях должна была переехать в новую квартиру на Таганке.

«Есенин нуждался в уюте, — вспоминала С. Виноградская, — в простом комнатном уюте, и страдал невыносимо от его отсутствия. Своей комнаты у него не было, жил он вместе со своими друзьями и сестрами, иногда четыре-пять человек в небольшой, необставленной комнате. Это на нем сильно отражалось. Большой эстет по натуре, с тонким вкусом, невероятно чистоплотный, он не мог работать в этих условиях. И чтобы немного скрасить холод голых, без обоев, давно не беленых стен и зияющих окон, он драпировал двери, убогую кушетку, кровать восточными и другими тканями, затягивал окно темной материей, зажигал с утра электрический свет, завешивал яркой шалью висячую, без абажура лампу. Ему теплей становилось в этой пестро завешанной комнате, укрывшей от него серое, нависшее тучами, промозглое, туманное небо. Он и голову свою иногда повязывал цветной шалью и ходил по комнате, неизвестно на кого похожий.

— По повязке — испанский малый, а по волосам, по золотым кудрям — как бы не так!».

Окончательно С. Есенин переехал к Бениславской 23 сентября 1923 года. Решающим поводом для переезда послужило известие о возвращении Айседоры Дункан после гастролей по югу России. «Сергей Александрович был в панике, — вспоминала Г. Бениславская, — хотел куда-нибудь скрыться, исчезнуть. Как раз в то время получил слезное письмо от Клюева: он, мол, учитель, погибает в Питере. Сергей Александрович тотчас укатил туда. Уезжая, просил перевезти все его вещи с Богословского ко мне, чтобы Дункан не вздумала забрать их к себе и вынудить таким образом встретиться с ней. Я сначала не спешила с этим. Но как-то вечером зашла Катя. По обыкновению, начав с пустяков, она в середине разговора ввернула, что завтра приезжает в Москву Дункан. Мы решили сейчас же забрать вещи с Богословского, и через час они были здесь».

Многие были уверены, что мытарства бездомного Есенина завершились. Формально — да, а по существу поэт стал жить в ужасной тесноте.

«Нам пришлось жить, — вспоминала Г. А. Бениславская, — втроем (я, Катя и Сергей Александрович) в одной маленькой комнате, а с осени 1924 года прибавилась четвертая — Шурка. А ночевки у нас в квартире — это вообще нечто непередаваемое. В моей комнате — я, Сергей Александрович, Клюев, Ганин и еще кто-нибудь, в соседней маленькой холодной комнатушке на разломанной походной кровати — кто-либо еще из спутников Сергея Александровича или Катя. Позже, в 1925 году, картина несколько изменилась: в одной комнате — Сергей Александрович, Сахаров, Муран и Болдовкин, рядом в той же комнатушке, в которой к этому времени жила ее хозяйка, — на кровати сама владелица комнаты, а на полу у окна — ее сестра, все пространство между стеной и кроватью отводилось нам — мне, Шуре и Кате, причем крайняя из нас спала наполовину под кроватью».

Но, как говорится, в тесноте — не в обиде, а с милым рай и в шалаше!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.