Глава V. Фенгхуангченг

Глава V. Фенгхуангченг

Фенгхуангченг (Fenghuangcheng), 27 мая 1904 г. Я нахожусь здесь при штабе знаменитой Первой армии и проживаю в маленьком китайском домике, что кажется для меня так же естественным, как будто я родился мандарином! Я только что вернулся домой после приятного посещения генерал-майора Ватанабэ, как раз того лица, к которому я собирался обратиться за разъяснениями в конце предыдущей главы. Я присутствовал также на трехдневном сообщении о сражении при Ялу, беседовал со многими второстепенными начальниками, и теперь я чувствую себя вполне компетентным сказать что-либо об этом сражении. Сперва, однако, я должен продолжить мой дневник, насколько позволит мне моя память. 14-го числа мы покинули любезного генерала Шибуйа (Shibuya), начальника коммуникационной линии, который был нашим гостеприимным хозяином в Антунге. Несмотря на обед а la Chinoise, состоявший буквально из хвостов щенков и улиток, после которого я должен был произнести мою благодарственную молитву по-французски, я проснулся утром 14-го числа бодрым, как сверчок, когда мы двинулись дальше к Тосанджо (Tosandjo), в семнадцати милях по нашей дороге к Фенгхуангченгу. Когда мы остановились на отдых на полдороге в великолепном дубовом лесу, росшем на ковре из цветов ириса и ландышей, я нашел окровавленный русский мундир с пулевым отверстием спереди на правой стороне груди и сзади, посредине спины. Бедняге долго пришлось идти с такой страшной раной, а может быть, его и похоронили в нескольких ярдах дальше. Этот случай произвел на меня очень печальное впечатление. Более печальное, чем поле сражения, усеянное сотнями трупов. Когда встречаешься со смертью в таком колоссальном размере, напоминающем смертным об их общей участи, как бы невольно признаешь все это за явление, свойственное смертному человечеству. Но когда умирает отдельная личность, чувствуешь себя иначе. Судьба не пощадила его, когда его товарищам удалось спастись, и всю эту трагедию легко можно было себе представить, в особенности когда каждого из нас могла ожидать такая же участь. На ночь мы расположились в фанзе и улеглись вдоль кана насколько возможно теснее. На следующее утро мне пришлось увидеть много фазанов, и я страстно мечтал о ружье. Мы отправились в путь в 10 ч. утра.

Наша дорога пролегала по местности, достойной белых людей, как эгоистично назвал бы ее американец или англичанин. Неудивительно, что русские и японцы борются за обладание ею. Она стоит хотя бы семилетней войны. Один из французов нашел сходство между этой почвой и почвой Бэрри в прекрасной Франции. Американец уверял, что эта местность более плодородна, чем большой пояс хлебов вдоль Миссисипи. Немец заявил, что Маньчжурия напоминает ему горы Гарца со всеми его домиками, только выровненными и учетверенными в размере рукой какого-то добродетельного духа. Я не могу привести примера из Великобритании. Остроконечные горы, возвышавшиеся над равнинами без особой системы, производили странное и необычное впечатление. Китайцы с косами, одетые в костюмы из синей бумажной материи, заменившие одетых во все белое корейцев с их шляпами в виде печной трубы, так же походили на моих соотечественников, как и их страна походила на мою собственную. Исчезли небрежные корейцы-хлебопашцы; не видно больше жалких, грязных лачуг.

Необыкновенно параллельно проведенные борозды везде покрыты нежными ростками и листочками проса и маиса, посеянными, выращенными и выполотыми, точно сад богатого хозяина, посреди которых возвышаются солидные кирпичные дома с опрятными черепичными крышами, окруженные фруктовыми деревьями. Климат в это время года безусловно превосходен, и все вокруг зелено и красиво. Везде по песку или голышам текут кристально чистые ручейки, приятно оживляющие весь пейзаж. Здесь ни человеку, ни животному не придется испытать мучений.

Наконец мы увидали Фенгхуангченг, похожий на пейзаж, перенесенный с рисунка старинного китайского чайника. Город очень живописно расположен в центре возделанной равнины, на которой гаолян скромно подымал свои верхушки, подобно обыкновенному растению, а не будущему гиганту, способному, как нам говорили, скрыть в своей чаще целые бригады кавалерии. Мы проезжали через улицы внешнего города, битком набитые солдатами всех родов оружия, покупавших у китайских продавцов всевозможные, не поддающиеся описанию пирожки и сласти. Я сомневаюсь, чтобы кому-либо на свете удалось видеть глубокое удивление, которому я был сегодня свидетелем. Многим из японцев, пришедших из отдаленных частей империи, никогда до сих пор не приходилось видеть европейца, за исключением разве убитого или раненого русского. Китайцы были поражены не менее. Наше шествие через эти улицы напомнило мне невольно, как изолированы мы были среди этих тысяч азиатов, не имея другого пути сообщения с остальным миром, кроме того, ключ которого находится в руках цензора прессы.

В 3 ч. дня, проехав под аркой ворот цитадели, мы очутились в штабе армии. Так как генерал и его штаб куда-то уехали, то мы уселись в приемной, где нас угостили чаем и бисквитами. Служил нам японский солдат, самый высокий во всей армии, как он объяснил нам на отличном английском языке. Кажется, что его отец был англичанином. Смешение двух рас в этом случае вышло очень удачное: он был высок даже для европейца и красив, хотя несколько в тяжелом стиле. Немного спустя появился маршал барон Куроки вместе со своим адъютантом принцем Куни (Kuni) и генерал-майором Фуджии (Fudjii), его начальником штаба. Они прошли через приемную во внутреннюю комнату, куда я был сейчас же приглашен. Здесь я имел случай поговорить с генералом несколько минут, а также вторично отведать бисквитов. В это время офицеры генерального штаба направились в наружную комнату, где завязали разговор с находившимися там другими иностранными офицерами.

Вскоре все военные агенты, один за другим, входили в нашу комнату и представлялись его высочеству принцу. Маршал Куроки не принял в этом представлении совершенно никакого участия, как бы совершенно стушевавшись и оставаясь, подобно мне, посторонним зрителем.

Потом Куроки вышел, оставив меня вдвоем с принцем, и сказал несколько слов каждому из иностранных офицеров отдельно. В заключение он вернулся обратно, и тогда мне были официально представлены один за другим все офицеры генерального штаба. Вскоре после этого я откланялся.

Вся эта сложная процедура, видимо, была тщательно продумана. У маршала Куроки очень приятное лицо и симпатичная улыбка. Он производит впечатление интеллигентного человека, и я мог бы принять его за ученого или художника. Я не заметил в нем ни тени того грубого, решительного, бульдожьего выражения, которое так легко усваивают себе среди бурной обстановки энергичные люди дела. Я не заметил в нем того быстрого, сметливого и проницательного взгляда, порою сменяемого раздумьем или даже отсутствием мысли, тех особенностей, которые характеризуют тип еще более высшего порядка.

Генерал-майор Фуджии произвел на меня очень сильное впечатление. Я готов думать, что он обладает в высшей мере прекрасным характером, глубокими познаниями и энергией. Несомненно, начальнику штаба должны быть свойственны все эти качества, а в особенности первое из них. Мы разговаривали о роли тяжелой артиллерии в современной войне и ее действии в Южной Африке и на Ялу. Я рассказал ему, как я восхищался искусством японцев, когда они посадили целую аллею из деревьев вдоль дороги, спускавшейся с южных высот речной долины к Виджу. Он ответил, что мне следовало бы увидеть эти деревья зелеными, а не засохшими, какими они должны быть теперь. Я прибавил, что аллея нисколько не засохла и что деревья пустили, вероятно, корни, чтобы служить памятником великой победы. На это всему генеральному штабу угодно было улыбнуться. Я заметил, между прочим, что достаточно самой ничтожной шутки, чтобы заставить японца разразиться хохотом, при том условии, конечно, чтобы шутка не касалась личности и не походила бы даже на самое легкое, невинное зубоскальство. В противном случае японец съеживается, подобно чувствительному растению, и весьма вероятно, что вы убедитесь впоследствии, что нажили себе в нем врага.

Со дня нашего приезда и до сего времени не случилось ничего сколько-нибудь значительного. Но это спокойное время было для меня очень ценно. Мне удалось познакомиться с японскими генералами и прочими офицерами, присмотреться к некоторым ценным военным мелочам; обучению войск, администрации и прочему. Здесь же находятся восемь или девять газетных корреспондентов, большинство из которых англичане. Все они хороший народ, а некоторые из них мои старые приятели со времени Южно-Африканской войны. Но они прямо из себя выходят от целого ряда ограничений, которым их здесь подвергают, а также от непроницаемой скрытности японцев. Эта скрытность служит одним из их военных достоинств, которыми следует восхищаться. Конечно, вполне справедливо, что младшие офицеры заходят в скрытности слишком далеко. Они так боятся нечаянно сказать слишком много, что предпочитают лучше совсем не говорить. Так, например, выехав верхом этим утром, мы встретили японского офицера, который пожелал нам доброго утра таким любезным и предупредительным тоном, как будто приглашал нас этим к дальнейшей беседе. Поэтому Винцент спросил его, куда он едет. Он ответил: В 12-ю дивизию. Мы спросили, далеко ли это, только чтобы сказать что-нибудь, потому что это расстояние было нам отлично известно и получили в ответ: «Я не знаю». Если бы вы у него спросили, кто выиграл сражение на Ялу, он бы тоже ответил: «Я не знаю». Конечно, такая недогадливость совершенно отбивает всякую охоту попытаться завести разговор, ибо вас вечно подозревают в выуживании важных новостей в то время, когда вся ваша цель заключается в том, чтобы сказать несколько пустых, банальных общих мест. Несмотря на это, скрытность, доведенная до таких пределов, хотя и крайность, но крайность в правильном направлении. Генералы или высшие штабные офицеры, не опасаясь подозрений в нескромности, часто позволяют себе очень свободно обсуждать несущественные вопросы, но они верят в самих себя и в свою способность отличить важное от неважного, чего как раз недостает молодым офицерам. Я отлично вижу, что, когда мы останавливаемся на улице, чтобы поговорить с каким-нибудь молодым офицером, он чувствует себя все время как на иголках, пока ему не удастся сбежать от нас. Он находится в ужасе, как бы какой-нибудь высший офицер не появился бы из-за угла и не увидал бы его, и если убедится, что мы узнали от него слишком много и инцидент будет расследован, то его заподозрят, что он открыл тайну. С другой же стороны, когда мы встречали того же офицера в обществе, где беседа с нами входила в программу увеселений, или же сталкивались с ним где-либо на холме или в другом уединенном месте, он становился довольно болтливым.

Легко понять, что если все это было неприятно для нас, то это невыразимо раздражало военных корреспондентов, испорченных английской публикой, жадной до новостей и не только перемывающей свое грязное белье на глазах у всех, но и приглашающей и всех прохожих принимать участие в этом процессе. Конечно, мне известно, что критика свободной прессы производит неприятное впечатление, подобное восточному ветру, однако она очень полезна для тех, кто может ее вынести. Как бы то ни было, мы доводим это дело до крайности. Даю слово, я уверен, что гораздо здоровее жить в блаженном раю полного неведения, чем добровольно плавать на поверхности грязной воды, в которой постоянно перемывается грязное белье на глазах у всех народов. Поэтому я, как человек, очень симпатизирую журналистам, но, как военный, я гораздо более на стороне японцев. Одни сражаются за свою родину, другие же должны сами согласиться, что они работают для райка. Некоторые корреспонденты также раздражены тем, что между ними и японскими журналистами здесь не делают никакого различия, между тем последние не пользуются таким высоким уважением, как журналисты Америки или Англии. Я не думаю, чтобы это было так. Японцы, с которыми мы имели дело, представляют из себя чистейшую военную касту, и вполне естественно, что присутствие штатских в армии их раздражает. Насколько я понимаю, японцы считают военных агентов за неизбежное зло, корреспондентов же за совершенно лишнее зло, но все-таки я не нахожу разницы между обращением с нами и с ними. Более горькие жалобы раздаются на то, что иностранцам не позволяется ходить и рассматривать японские орудия, магазины, склады и прочее. Пусть кто-нибудь из них отправится, даже во время глубокого мира, хотя бы в Мирот (Meerot) и попробует войти в орудийный парк, они скоро убедятся, что не одни только японцы принимают элементарные меры предосторожности. Все это весьма обыкновенные вещи, но мелочи способны вырастать до больших размеров, пока что-либо действительно выдающееся не поставит их на их настоящее место.

24-го числа я встретился с маршалом Куроки, который сообщил мне, что только что привели двух пленных, сотника и казака. Офицер лишился своей лошади, вырвавшейся у него, а казак остался при своем начальнике.

Они располагались на отдыхе в лесу, когда китайцы донесли о них на ближайший пост коммуникационной линии. Единственными солдатами на этом посту были обозные, не имевшие ружей и вооруженные лишь штыками. Несмотря на это, они все-таки решили взять в плен казаков и, вырезав себе дубины, окружили их и по условленному предварительно сигналу набросились на двух русских прежде, чем те успели схватить свое огнестрельное оружие. Офицер был красивый молодой человек. Он наотрез отказался сообщить какие-либо сведения и просил только, чтобы его возвратили назад при первом обмене пленных. Генерал Куроки со смехом рассказывал мне эту историю, как знаменитые на весь мир казаки были захвачены в плен двумя или тремя обозными при помощи нескольких кули. Это было, конечно, очень ловко и смело со стороны японцев, но я не вполне уясняю себе, каким образом эти русские могли бы успешно защищаться против целой толпы этих решительных маленьких людей.