1

1

В начале 1823 года член Северного общества Иван Иванович Пущин, поручик Конной артиллерии, после столкновения с великим князем Михаилом Павловичем (тот грубо выговорил ему за какую-то мелкую неисправность в форменной одежде) вышел в отставку. «Желая показать, что в службе государству нет обязанности, которую можно было бы считать унизительной», Пущин намеревался стать квартальным надзирателем. Его родные умоляли его не делать такой «глупости», — так настойчиво его просили об этом, что он уступил, однако — не вовсе: он все же пошел в мелкие чиновники, а именно — сверхштатным членом в Петербургскую палату уголовного суда. Этот шаг, связанный с декабристскими идеалами (и конкретно — с законоположениями «Союза благоденствия»), свел его на одной дороге с Рылеевым, который ее проложил. «Места сего я никак не почитал малозначущим», — отвечал Пущин позднее на допросе после восстания.

В черновом варианте стихотворения «И.И. Пущину» (1825) Пушкин вспомнил это событие из жизни своего лицейского друга;

Ты победил предрассужденья

И от признательных граждан

Умел истребовать почтенья,

В глазах общественного мненья

Ты возвеличил темный сан.

В его смиренном основанье

Ты правосудие блюдешь…

Два бывших артиллерийских поручика «преобразовались в судьи» и подали благой пример другим. Чуть ли не с первой встречи Пущин почувствовал в Рылееве прирожденного борца; не кандидата в революционеры, а уже действующего бунтаря с решительным характером вожака.

Рылеев же так отозвался о своем новом друге: «Кто любит Пущина, тот уже непременно сам редкий человек».

Пущин, проявлявший большую осторожность в рекомендовании новых членов тайному обществу (вспомним, что он так и не открылся как заговорщик Пушкину, своему ближайшему другу, может быть, не из недоверия, а из желания уберечь поэта), уже в самом начале знакомства с Рылеевым принял его в члены петербургской декабристской организации. И принял не в качестве «согласного» (первая ступень), как это делалось обычно, а в качестве «убежденного», то есть хорошо проверенного. «Убежденные» имели право принимать в общество новых членов.

Пущин, «первейший злодей из всех» среди декабристов (по отзыву Николая I), увидел в Рылееве ту силу, которая сможет оживить замершую деятельность Северного общества, оказавшегося на грани распада. В то время как Южное общество, возглавляемое Пестелем, добивалось слияния своего и столичного обществ в одно и начала решительных действий, руководители Северного (Никита Муравьев, Тургенев, Трубецкой, Оболенский) занимались теоретическими разработками (конституцией, судебным уложением, экономическими проектами).

Северное общество было малочисленным, и старые члены не спешили принимать новых. А тут как раз подоспел указ Александра I о запрещении масонских лож и тайных обществ — ответственность, естественно, возросла. Умеренные члены Северного общества стали вести себя очень осмотрительно.

По правилам конспирации, принятым в Северном обществе, Рылеев еще долгое время — несколько месяцев — не знал других членов, тем более состава Думы, состоящей из трех директоров. Но вокруг него самого стала быстро возникать особая отрасль общества — рылеевская. Позднее, на следствии, возник даже термин «общество Рылеева» — и в самом деле, влияние Рылеева было так велико, что он исподволь занял в столичной революционной организации ведущее место (и тем более с декабря 1824 года, когда он вошел в Думу).

Трубецкой счел даже, что Северное общество распалось и на его месте возникло новое — рылеевское.

Тот же Греч, вспоминая бурные 1820-е годы, рисует Рылеева неким злодеем, главарем шайки: «Батеньков пошел в заговор Рылеева… Александр Бестужев… познакомившись с Рылеевым, заразился его нелепыми идеями… Пущин… познакомился, на беду свою, с Рылеевым, увлекся его сумасбродством и фанатизмом… Штейнгель, на беду, познакомился с Рылеевым и пристал к ним… Оболенский… увлечен был в омут Рылеевым и погиб».

По мнению Пущина и Рылеева, нужно было произвести в России переворот, а затем, собрав депутатов от всех сословий, определить форму нового государственного правления. Это должна была быть республика.

Уже в 1823 году Рылеев участвует в двух крупных совещаниях в Петербурге. Одно состоялось на квартире полковника Митькова на Васильевском острове с участием Пущина, И. Муравьева, Оболенского, Тургенева, Трубецкого, Поджио. В связи с этим совещанием Поджио сказал о Рылееве: «В нем я видел человека, исполненного решимости». Другое совещание, также в декабре, было на квартире Рылеева, где собрались Митьков, Н. Муравьев, М. Муравьев-Апостол, Оболенский, Нарышкин, Тургенев и Трубецкой. М. Муравьев-Апостол отметил, что Рылеев в это время был «в полном революционном духе».

Единственным программным документом Северного общества была «Конституция» Никиты Муравьева, которую он перерабатывал постоянно, обсуждая ее с членами организации. До 1821 года Муравьев (остававшийся главой Северного общества до 1824 года) высказывался за республиканское правление, за истребление царской семьи и революционную диктатуру. К 1822 году, в результате усиления реакции в Европе и в России, он начинает переходить на позиции умеренного либерализма, что отразилось и на его «Конституции» — она стала проектом государственного устройства с ограниченной монархией. В 1824 и 1825 годах в результате обсуждений и споров (в них участвовал и Рылеев — сохранился экземпляр этого документа с его пометками) возникли еще редакции «Конституции», но она, по словам самого Муравьева, одобрена была только старейшими членами Северного общества, то есть не Рылеевым и не теми членами, которые были приняты им за 1823–1825 годы. «Старых» членов в Северном обществе насчитывалось около десятка, а новых — более пятидесяти.

«Солдатами Рылеева» считали себя (по словам Батенькова) братья Бестужевы (Александр, Николай, Петр, Михаил), Торсон, Одоевский, Якубович, Каховский, Репин, Розен, братья Кюхельбекеры, Штейнгель, братья Беляевы, Арбузов.

Из «старейших» — член Думы, один из директоров Северного общества, офицер лейб-гвардии артиллерийской бригады князь Евгений Оболенский, к 1823 году утративший политическую активность, сближается с Рылеевым и с новым рвением возвращается к делам. «Он с Рылеевым обыкновенно рассуждал и толковал о конституции», — вспоминал А. Бестужев. А. Боровков, литератор, член Вольного общества любителей российской словесности (позднее — делопроизводитель Следственной комиссии), отмечал, что князь Оболенский, который был «в числе учредителей Северного общества и ревностным членом Думы» «был самым усердным сподвижником предприятия и главным, после Рылеева, виновником мятежа в Петербурге».

Сам Оболенский вспоминал: «Начало моего знакомства с Кондратием Федоровичем было началом горячей, искренней к нему дружбы… Не могу не сказать, что я вверился ему всем сердцем… Он с первого шага ринулся в открытое ему поприще и всего себя отдал той великой идее, которую себе усвоил».

Оболенский рассказывает, как Рылеев поддержал его, когда он начал сомневаться в справедливости революционных выступлений: «Возникло во мне самом сомнение, Довольно важное для внутреннего моего спокойствия. Я сообщил его Кондратию Федоровичу… Я спрашивал себя, имеем ли мы право, как частные люди, составляющие едва заметную единицу в огромном большинстве, составляющем наше Отечество, предпринимать государственный переворот и свой образ воззрения на государственное устройство налагать почти насильственно на тех, которые, может быть, довольствуясь настоящим, не ищут лучшего, если же ищут и стремятся к лучшему, то ищут и стремятся к нему путем исторического развития? Эта мысль долго не давала мне покоя… Сообщив свою думу Кондратию Федоровичу, я нашел в нем жаркого противника моему воззрению… Он говорил, что идеи не подлежат законам большинства или меньшинства, что они свободно рождаются и свободно развиваются в каждом мыслящем существе; далее, что они сообщительны, и если клонятся к пользе общей, если они не порождение чувства себялюбивого или своекорыстного, то суть только выражения несколькими лицами того, что большинство чувствует, но не может еще выразить. Вот почему он полагал себя вправе говорить и действовать в смысле цели союза как выражения идеи общей, еще не выраженной большинством, в полной уверенности, что едва идеи сообщатся большинству, оно их примет и утвердит полным своим одобрением. Доказательством сочувствия большинства он приводил бесчисленные примеры общего и частного неудовольствия на притеснения, несправедливости и частные и проистекающие от высшей власти, наконец, приводил примеры свободолюбивых идей, развившихся почти самобытно в некоторых лицах, как купеческого, так и мещанского сословия, с которыми он был в личных сношениях… Много и долго спорили мы с Кондратием Федоровичем или, лучше сказать, менялись мыслями, чувствами и воззрениями. Ежедневно, в продолжение месяца или более, или он приходил ко мне, или я к нему… Усилия его клонились к тому, чтобы не допустить меня до охлаждения».

Так выковалось содружество Рылеева и Оболенского, вождей Северного общества, на которых очень надеялся руководитель общества Южного Павел Пестель, который хотел добиться создания единого революционного общества.

Весной 1823 года Пестель прислал в Петербург для переговоров с Думой северян сначала В.Л. Давыдова, потом князя А.П. Барятинского и Матвея Муравьева-Апостола. Осенью того же года прибыл новый посол — князь С Г. Волконский. Дело в том, что Южное общество намеревалось начать революционные действия уже в 1823 году: положено было арестовать в Бобруйске во время смотра войск императора Александра и двинуться в Москву. Тем временем нужно было начать восстание и в Петербурге. Но ни Южное, ни Северное общества не были готовы, поэтому Александр I не был арестован в Бобруйске (приказ был отменен Пестелем), а Никита Муравьев заявил, что Северное общество пока будет заниматься только пропагандой. В 1824 году переговоры руководителей Южного и Северного обществ будут продолжены.

Александр Поджио пишет, что в октябре 1823 года было совещание членов Северного общества у Пущина: «Здесь были: Матвей Муравьев, Тургенев, Брыгин (Бригген. — В.А.), Нарышкин, Оболенский, Пущин, Митьков… Приступили к избранию трех директоров Северного общества. Пало на Тургенева, он отказался, говоря, что занятия его ему сие не позволяют, что уж столь был неудачен в правлении, что не хочет более того, но что от общества не отклоняется. Избраны были: Никита Муравьев, Оболенский и кн. Трубецкой… Всякий наименовывал членов к принятию. Я назвал Валериана Голицына. Пущин — Рылеева».

Некоторая нечеткость этого текста позволяет предположить, что Рылеев на этом собрании был принят в члены общества. Однако очевидно, что Пущин здесь выдвинул кандидатуру Рылеева на пост одного из директоров. Для принятия в члены не нужно было выносить имени принимаемого на общее обсуждение. Любой член общества из категории «убежденных» мог принять кого ему угодно на свой страх и риск вне всяких собраний.

К этому можно прибавить сообщение Боровкова о том, что «Рылеев принят в общество коллежским асессором Пущиным в начале 1823 года». Рылеев на следствии дал умышленно неточное показание о том, что он принят был в общество в конце этого года.

…Твердый республиканизм Рылеева возник не сразу. Поначалу и он колебался в своих теоретических представлениях от республики до конституционной монархии, считая, что Россия не готова принять такие конституции, какие существуют в Англии и Соединенных Штатах Америки.

В марте 1824 года в Петербург приехал Пестель.

На собраниях Северного общества обсуждалась его «Русская Правда» — Пестель не убеждал, а требовал, чтобы этот демократический, республиканский документ был принят как основа законодательства России после революционного переворота. Однако у Пестеля была слишком радикальная — по мнению северян — линия (и даже для Рылеева): ввести новый строй при помощи диктатуры Временного правительства, избранного на десять-пятнадцать лет, без всякого обсуждения, без сбора представителей от всех сословий. Глава такого Временного правительства получал неограниченную власть и, как счел, например, Рылеев, мог ею злоупотребить. У всех на памяти был Наполеон Бонапарт, превратившийся из консула в императора и ввергший свою страну и всю Европу в пучину бесчеловечных, разорительных войн. Рылееву показалось, что в Пестеле есть такой бонапартизм[7].

Однако «Русская Правда» (названная так в память свода законов Киевской Руси) еще более укрепила в Рылееве республиканский образ мыслей. Рылееву многое было в ней близко. Во-первых, она утверждала свободу граждан (всех, включая крестьян). «Личная свобода, — пишет Пестель, — есть первое и важнейшее право каждого гражданина и священнейшая обязанность каждого правительства». Проект Пестеля открывал путь буржуазному развитию России. Он предусматривал возникновение по всей стране системы банков и ломбардов, которые могли бы способствовать переходу крестьян к частному предпринимательству. Что касается самодержавия, то «Русская Правда» предполагала в первые же дни переворота уничтожить всю царствующую фамилию.

«Народ российский, — писал Пестель, — не есть принадлежность какого-либо лица или семейства. Напротив того, правительство есть принадлежность народа, и оно учреждено для блага народного, а не народ существует для блага правительства».

Высшим законодательным органом будущей республики намечалось Народное Вече. Исполнительной властью должна была стать Державная Дума, состоящая из пяти членов и избранная сроком на пять лет. Кроме того, Пестель намеревался создать особый наблюдательный орган — Верховный Собор. Столицей Российской республики должен был бы стать Нижний Новгород, расположенный в центре страны и на великой реке Волге, город, освященный героическими делами Минина и Пожарского.

Конечно, Рылеев далеко не все принимал в «Русской Правде». А что именно — это видно из его разговора с Пестелем.

Встретившись с Оболенским, которого Пестель сумел склонить на свою сторону, и Трубецким, который от предложений Пестеля пришел в ужас, и еще до встречи с Муравьевым Пестель явился к Рылееву, о котором много слышал как об одном из самых решительных й авторитетных членов общества. Их свел Оболенский.

Вот как описывает эту встречу Рылеев: «При свидании с Пестелем я имел с ним долгий разговор, продолжавшийся около двух часов. Всех предметов, о коих шла речь, я не могу припомнить. Помню только, что Пестель желал выведать меня; в два упомянутые часа он был и гражданином Северо-Американской республики, и иаполеонистом и террористом, то защитником Английской конституции, то поборником Испанской. Например: он соглашался со мною, что образ правления Соединенных Штатов есть самый приличный и удобный для России. Когда же я заметил, что Россия к сему образу правления еще не готова, то есть к чисто республиканскому, Пестель стал выхвалять Устав Англии, приписывая оному настоящее богатство, славу и могущество сего государства. Спустя несколько времени он согласился со мною, что Устав Англии уже устарел, что теперешнее просвещение народов требует большей свободы и совершенства в управлении, что Английская конституция имеет множество пороков и обольщает только слепую чернь, лордов, купцов… «Да близоруких англоманов, — подхватил Пестель. — Вы совершенно правы». Потом много говорил он в похвалу Испанского государственного Устава, и, наконец, зашла речь о Наполеоне. Пестель воскликнул: «Вот истинно великий человек! По моему мнению: если уж иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарования!» и проч. Поняв, куда все это клонится, я сказал: «Сохрани нас Бог от Наполеона! Да, впрочем, этого и опасаться нечего. В наше время даже и честолюбец, если только он благоразумен, пожелает лучше быть Вашингтоном, нежели Наполеоном». «Разумеется! — отвечал Пестель. — Я только хотел сказать, что не должно опасаться честолюбивых замыслов, что если бы кто и воспользовался нашим переворотом, то ему должно быть вторым Наполеоном, и в таком случае мы все останемся в проигрыше!» После сего он спросил меня: «Скажите же, какое вы предпочитаете правление для России в теперешнее время?» Я отвечал, что мне удобнейшим для России кажется областное правление Северо-Американской республики при императоре, которого власть не должна много превосходить власти президента Штатов. Пестель задумался и сказал: «Это счастливая мысль! об этом надо хорошенько подумать». Причем я прибавил, что я хотя и убежден в совершенстве предлагаемого мною образа правления, но покорюсь большинству голосов членов общества, с тем однакож, чтобы и тот Устав, который будет принят обоими обществами, был представлен великому Народному собору как проект и чтоб его отнюдь не вводить насильно. Пестель возражал на это, что ему, напротив, кажется и справедливым и необходимым поддержать одобренный обществом Устав всеми возможными мерами, а иначе значило бы остановиться на половине дороги, что, по крайней мере, надобно стараться, дабы как можно более попало в число народных представителей членов общества. «Это совсем другое дело! — сказал я. — Безрассудно б было о том не хлопотать, ибо этим некоторым образом сохранится законность и свобода принятия Государственного Устава». После этого говорили о разделении земель. Пестель полагал, что все вообще земли, как помещичьи, так экономические и удельные, должно разделить в каждом селе и деревне на две половины. Из коих одну половину разделить поровну крестьянам (с правом дара и продажи) в вечное и потомственное владение. Другую же половину земель помещичьих оставить помещикам. Удельных же и экономических крестьян навсегда приписать к деревням и селам их, с тем чтобы участками из оных каждогодно наделять крестьян, смотря по требованию каждого, начиная с тех, кто требует менее. Сим последним средством предполагал он уничтожить в России нищих. После сего я распростился с ним, и более уже мы не виделись».

Как видим, Пестель и Рылеев в этом разговоре полностью сошлись лишь в одном пункте — чтобы «стараться» ввести как можно более членов общества в число депутатов Учредительного собрания («Великого народного собора» — по словам Рылеева). Диктатуру Временного правительства Рылеев считал нарушением прав народа. Мнения их о разделе земли были почти сходны. Ни «Конституция» Муравьева, ни «Русская Правда» Пестеля не устраивали Рылеева, он желал выработки на их основе третьего Устава, который мог бы быть одобрен всеми членами Южного и Северного обществ. Рылеев мечтал о всепроникающей и всесторонней демократии, о таких законах для будущей республики, которые искоренили бы всякую возможность злоупотребления властью. Рылеев скорее согласился бы на конституционную монархию, чем на диктатуру лица не избранного, но назначенного руководителями революционного переворота. И в Пестеле он видел черты честолюбца и бонапартиста, способного стать железной пятой на горло завоеванной общими усилиями свободе.

Во время разговора Рылеев приглядывался к Пестелю. Тот вел себя со спокойной расчетливостью актера. Был он невысокого роста, плотного сложения, с правильными чертами лица. Глаза черные, слегка выпуклые. Спокоен, уверен в себе. Однако за ничем не нарушаемым спокойствием чувствовалась страстность, даже запальчивость. Пестель и в самом деле напоминал Бонапарта!

Рылеев невольно подумал, что не худо бы Пестеля держать под наблюдением — как бы не наделал он беды для России…

А для того чтобы все делалось гласно и с ведома всех членов, необходимо соединить Южное и Северное общества в одно, с единым руководством, — так думал Рылеев. Именно это и было решено во время совещания членов Северного общества на квартире Рылеева перед его встречей с Пестелем.

После Рылеева Пестель виделся с Никитой Муравьевым. Планы Пестеля о диктатуре Временного правительства показались Муравьеву не только «несбыточными и невозможными», но и «противными нравственности». Новое совещание Думы положило истребовать у Пестеля и Муравьева их конституционные проекты и приступить к выработке общей программы, взяв все полезное из «Конституции» Муравьева и «Русской Правды» Пестеля.

На совещании директоров Северного общества с участием Пестеля собрались на квартире Оболенского, кроме хозяина дома, Трубецкой, Н. Муравьев, М. Муравьев-Апостол. Здесь в результате споров Пестель вынужден был согласиться, что созыв Великого народного собора после восстания необходим. Но он продолжал утверждать, что его «Русская Правда» и в этом случае должна получить большинство голосов. «Так будет же республика!» — воскликнул он, раздраженный противодействием северян, и, яростно стукнув кулаком по столу, вышел. Наполеоновская выдержка в самый последний момент изменила ему. С тем он и уехал на юг.

Рылеев не был свидетелем этой сцены. Он еще не вошел в состав Думы, и его не на всякое совещание приглашали.

Он не стремился быть руководителем, но в нем были все качества вожака, что и почувствовал Пестель, обратившись к нему наряду с директорами Северного общества.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.