КНЯЗЬ ДМИТРИЙ ПОЖАРСКИЙ

КНЯЗЬ ДМИТРИЙ ПОЖАРСКИЙ

Героями, как известно, не рождаются, а становятся. О большинстве исторических героев мы знаем одно: они были мало чем примечательны до того времени, пока обстоятельства или судьба не выносили их к каким-то недосягаемым вершинам, от которых веет вечным холодом состоявшейся раз и навсегда Истории. Человека ведет только одному ему понятный выбор, но иногда этот путь может пересекаться с выбором других современников. На этом перекрестье личного и всеобщего, в море случайных событий с неизбежностью вырастает сопричастность уже к историческому выбору всей страны. Человек ведет себя так или иначе не потому, что он стремится в герои, — он не может поступить по-другому, пойти против себя, против понятий чести рода и семьи. Его нравственные идеалы могут потерпеть катастрофу уже при его жизни, но он всё равно должен исполнить предначертанное. Жития пишутся потом…

Обращение к жизнеописанию князя Дмитрия Михайловича Пожарского настраивает именно на такой высокий стиль. На его белых одеждах не должно видеть никаких пятен, он давно стоит на котурнах патриотических славословий, особенно любимых сочинителями исторических драм. По поводу одного из таких драматических опусов некогда отозвался едкой эпиграммой молодой А. С. Пушкин:

Пожарский, Минин, Гермоген,

или Спасенная Россия.

Слог дурен, темен, напыщен —

И тяжки словеса пустые[286].

Покушаться на образ главных героев Смуты нельзя, хотя у многих он связан не с реальными людьми, жившими в прошлом, а с памятником Минину и Пожарскому на Красной площади. Стоит предупредить, что в дальнейшем повествовании речь пойдет именно о человеке своей эпохи, а не о медном князе в классицистической римской тунике. Не просто о «князе Пожарском», которого почитала «благодарная Россия», как сказано в надписи на памятнике Ивана Петровича Мартоса, а о том князе, у которого были имя, семья, служебная карьера, друзья и враги, подвиги и поражения. О князе, у которого отец в родословии упоминался с прозвищем Глухой, а дед — Немой; это последнее прозвище, по дедичеству, едва не досталось и народному герою (в одной из родословных книг князь Дмитрий Михайлович назван Хромым, но это, вероятно, искажение более древнего текста)[287]. Князь Дмитрий Пожарский, конечно, не нуждается в ложно понятой защите, основанной на исторических умолчаниях. Но рассказывая об одном из живших когда-то замечательных людей, которого сам народ возвел в свои герои, важно понять настоящую линию его жизни, а не довольствоваться ленивым повторением прописных истин.

Князь-Рюрикович… При этих словах обычно представляешь родовитого аристократа, участника всех крупных исторических событий своей эпохи, богатого и неприступного для других. Князь Дмитрий Михайлович действительно принадлежал к князьям Рюриковичам, происходил из ветви князей Стародубских. Однако к концу XVI века, когда появился на свет наш герой, ничего, кроме гордого осознания подобного родства, у князей Пожарских уже не осталось. Такова была судьба всего Дома Рюриковичей, неимоверно разросшегося за восемь веков и включавшего в свой клан тысячи и тысячи имен. С удельных времен оставалась только одна родовая спайка — происхождение от некогда самостоятельных князей-владетелей какой-то части огромного домена, принадлежавшего потомкам легендарного основателя Русского государства. От московских князей-Рюриковичей шли, как известно, русские цари, на время правления последних царей из этой династии — царя Ивана Грозного и его сына царя Федора Ивановича — пришлись детство и юность князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Следующими по значению среди потомков Рюрика были суздальские князья, тоже обладавшие правами на великое русское княжение. Суздальские князья Горбатые, Шуйские и другие считали себя даже выше по происхождению, чем московские удельные князья. Но им всегда приходилось считаться со сложившимися историческими реалиями. Так же как другим князьям-Рюриковичам из Твери, Ростова, Ярославля и Рязани.

Несколько особняком в роду Рюриковичей стояли князья Стародубские. Центр их владения — Стародуб Ряполовский (ныне село Клязьминский Городок Ковровского района Владимирской области) — находился на периферии прежнего владимирского великого княжения[288]. Земли стародубских князей граничили с Московским и Нижегородским княжествами, поэтому им очень рано пришлось выбирать, с кем связать свое будущее. Владетели Стародуба Ряполовского вместе с князьями Оболенскими первыми согласились на вассальные отношения с московскими сюзеренами, променяв статус независимых князей на службу потомкам Ивана Калиты — сильнейшим правителям Русской земли. Произошло это уже при князе Дмитрии Донском в поколении современников Куликовской битвы 1380 года, одним из участников которой был князь Андрей Федорович Стародубский. Его старший сын, князь Василий Андреевич Пожарский, стал родоначальником князей Пожарских[289]. Родовое прозвище, как и полагалось в княжеских семьях, пошло от названия владения — волости Погара или Пожара. Другие князья Стародубские — Кривоборские, Ковровы, Ромодановские — происходили от второго сына князя Андрея Федоровича Стародубского, Федора Андреевича. Третий брат, Иван Андреевич, стал родоначальником князей Ряполовских и Хилковых, а четвертый, Давыд Андреевич, — Палецких, Гундоровых и Тулуповых[290].

Как некогда ордынские цари не считались с родовыми связями русских князей и действовали по своему усмотрению, так и великие московские князья, а потом цари самостоятельно решали, кого приблизить или, наоборот, отдалить из поступавших к ним на службу вассалов. Помогал им в этом и местнический счет внутри самих родов, согласно которому преимущество переходило не от отца к сыну, а от одного брата к другому Универсальным принципом было «всякий сын от отца своего четвертое место». Другими словами, дяди были выше своих племянников и сыну первого брата приходился «в версту» только четвертый дядя. У старших сыновей в роду, как видим, оставались особые права, но они всё равно уступали поколению своих отцов[291]. Особенным образом на старшинство влияла служба в боярских чинах и во Дворе московского великого князя. Еще в 1460—1470-х годах суверенные права на родовое гнездо сохраняли князья Ряполовские, они даже выдавали жалованные грамоты на земли. Не случайно самым заметным из стародубских Рюриковичей на службе великого князя Ивана III оказался боярин князь Семен Иванович Ряполовский. Правда, его боярская карьера оборвалась казнью в 1499 году, тогда же закончилась и история частично сохранявшегося стародубского суверенитета. Впрочем, земли Стародуба Ряполовского еще долгое время, даже в начале XVII века, оставались во владении князей этого дома[292].

Князья Пожарские, несмотря на их принадлежность к старшей ветви рода князей Стародубских, всё время находились в тени более ярких представителей рода — князей Ряполовских, Хилковых, Татевых и Ромодановских. До середины XVI века их имена скорее можно найти в актах Суздальского Спасоевфимиева монастыря[293], в котором была родовая усыпальница князей Пожарских, чем на листах разрядных книг, фиксировавших воеводские службы и принадлежность к Государеву двору. Это, видимо, до поры позволяло роду князей Пожарских расти и сохранять единство. Очень рано, еще в середине XV века, один из предков князя Дмитрия Михайловича Пожарского, князь Данила Васильевич, променял своему родственнику князю Дмитрию Ивановичу Ряполовскому родовую вотчину в волости Пожар на другую волость — Мугреево и соседние земли (Коченгир)[294]. В дальнейшем именно Мугреево стало центром владений князей Пожарских.

Сам князь Дмитрий Михайлович выводил свое родство от князя Ивана Федоровича Третьякова Пожарского (младшего из пяти внуков князя Данила Васильевича Пожарского)[295]. О нем нет почти никаких сведений, кроме упоминания в родословных и прозвища Третьяков, которое перешло на его детей. Даже в документе о разделе вотчины князя Федора Даниловича его сыновьями, датированном 1490 годом, Иван Третьяк не упомянут, так как, скорее всего, еще был мал, чтобы совершать или удостоверять сделки[296].

Появление князей Пожарских на общерусской арене связано с эпохой Ивана Грозного. К началу «тысячной» реформы русского войска в 1550 году, связанной с испомещением «лутчих» слуг под Москвой, стародубские князья сохраняли привилегии служилых князей. Они упоминались в документах отдельно и выходили на службу всем родом вместе. Тысячная книга 1550 года зафиксировала иерархию стародубских князей: в первую статью тысячников попал представитель ветви князей Хилковых, во вторую — представители князей Татевых, Гундоровых и Ромодановских; они же, а еще князья Ковровы и Пожарские, были записаны в третьей статье. Среди тысячников третьей статьи упомянут и дед князя Дмитрия Михайловича Пожарского, князь Федор Иванович Третьяков Пожарский (вместе с братом Иваном они замыкали список тысячников по Стародубу)[297]. В обмен на новый привилегированный статус государевых слуг-тысячников они должны были подчиниться указам царя, изменявшим их права на владение землями Стародубского уезда.

В начальный момент реформ Ивана Грозного 1550-х годов можно было еще видеть шаги по сохранению родовых корпораций служилых князей. Указом 11 мая 1551 года для некоторых княжеских родов (в том числе стародубских князей) вводился запрет на передачу вотчин в монастыри и принимались другие меры, чтобы сохранить там, где это было возможно, общеродовое владение прежними удельными землями[298]. Изменения в характере распоряжения вотчинами князей-Рюриковичей коснулись и князей Пожарских, у которых установились давние и прочные связи с Суздальским Спасоевфимиевым монастырем. Они давно делали земельные вклады в этот монастырь и не отказались от подобной практики, несмотря на запреты, и позже, в середине 1550-х годов[299]. Указом 15 января 1562 года были еще раз изменены правила наследования земель в княжеских родах, сохранявших связи со своими бывшими уделами. Право распоряжения родовыми вотчинами тогда было еще раз стеснено, с тем чтобы без царского ведома земля не уходила в руки чуждых, пришлых для уезда родов. А потом вся удельная «старина», гарантии которой Иван Грозный пытался соблюдать под влиянием своих советников из Избранной рады, была им же и отменена при введении опричнины. Стародубский уезд не попал в число опричных земель[300], но 11 марта 1566 года царь самостоятельно распорядился землями в Стародубе Ряполовском, променяв их вместе со Звенигородом на Верею своему двоюродному брату князю Владимиру Андреевичу Старицкому[301]. Земли родового села Волосинино (Волосынино), ставшего впоследствии называться «Мугреево тож», и другие деревни, принадлежавшие князьям Федору Ивановичу и Ивану Ивановичу Пожарским, оказались по соседству с землей князя Владимира Андреевича[302]. По воле царя на территории Стародубского уезда появился еще один могущественный владелец — служилый князь Михаил Иванович Воротынский. Судя по завещанию 1572 года, Иван Грозный сохранял верховные права на ряд вотчин стародубских князей (в том числе князей Пожарских) и передавал их сыну царевичу Ивану[303].

Предков князя Дмитрия Михайловича Пожарского события царствования Ивана Грозного, конечно, затронули напрямую, как затронули они представителей многих родов, переживших тогда опалы и казни. В роду князей Пожарских существовало устойчивое представление об опале, которой подвергся их род. Возможно, в этом можно услышать отголоски дела о большом пожаре в Москве 17 июля 1560 года, в котором, по печальной иронии судьбы, был виноват князь Федор Пожарский[304]. В известном местническом деле 1602 года с князем Борисом Михайловичем Лыковым князь Дмитрий Михайлович Пожарский ссылался на то, что его «родители» были «много лет в государеве опале». И хотя он признавал, что его дед князь Федор Иванович и дядя (видимо, Иван Иванович) «по городом… на городовых службах… во многих местех бывали», но оговаривался, что при этом их никогда не назначали на службу с теми, с кем было «невмесно» служить по местническим понятиям: «потерки, государь, нигде не бывало»[305]. На самом деле о службе князя Федора Ивановича Пожарского известно лишь то, что он был назначен «в городничих в приказе» в Свияжск в 1556/57 году; его младший брат князь Иван Иванович тоже служил в этой должности в Казани в 1557/58 году[306]. Считать эти назначения намеренным понижением служебного статуса князей Пожарских было бы преувеличением, хотя князь Дмитрий Михайлович настаивал в пылу местнического спора: «…дед мой князь Федор Иванович Пожарской сослан в Казань в вашей государьской опале»[307]. Время службы братьев Пожарских в Казанской земле было одним из самых сложных. Почти весь период после взятия Казани, с 1552 по 1557 год, продолжалась война, сопровождавшаяся восстаниями «казанских людей»[308]. Князя Федора Ивановича Пожарского по разряду назначили быть «в приказе» у одного из главных воевод русской армии боярина Ивана Петровича Федорова. Свияжским воеводой был его однородец — князь Иван Борисович Ромодановский[309]. Это впоследствии «городничие» превратились в заурядную должность по наблюдению за осадными гарнизонами (не путать с чиновниками гоголевских времен). В чрезвычайных же условиях «казанской войны» круг обязанностей городничих и их ответственность были неизмеримо выше. На этом основании, кстати, выстраивал свою защиту в местническом споре 1602 года и князь Дмитрий Михайлович Пожарский: «…в тех годех городничество было не безчесно, и посыпаны, государь, бывали в городы за осадных мест воевод»[310]. Должность свияжского городничего оказалась в итоге самой заметной службой князя Федора Ивановича. Об этом же, в своих видах, говорили местники князей Пожарских, сравнивая службы их предков с назначениями своих «розрядных родителей», чьи службы часто упоминались в разрядных книгах: «…и лутчая их находка Пожарских князей, что в Казани и в Свияжском городе были деды их»[311]. Как заметил новейший биограф князя Д.М. Пожарского историк Юрий Моисеевич Эскин, князя Федора Ивановича действительно больше не упоминали с именными назначениями в разрядах, «поэтому объяснения Д.М. Пожарского и его родственников спустя 50 лет своей "захудалости" опалой были натяжкой»[312].

Князь Федор Иванович Третьяков Пожарский, как и его брат Иван Иванович, входил в Государев двор. Их имена были записаны в Дворовой тетради 1550-х годов среди помещиков, служивших по Ярославлю[313]. Наряду с ярославскими поместьями, у них имелись владения и в других уездах — Ржевском[314]и Мещовском. Князь Федор Иванович Пожарский (упомянутый как мещовский помещик) поручился в 1565 году за боярина Ивана Петровича Яковля. Возможно, он и раньше входил в число князей и детей боярских — поручителей по опальным боярам, которых царь подозревал в измене[315]. То, что его имя встречается среди «печальников», бравших «на поруки» опальных, — небольшая, но характерная черта для понятий о лучших личных качествах, переданных им своему внуку. И пусть с местнической точки зрения дед князя Дмитрия Михайловича Пожарского не продвинулся высоко по лествице рода, но совсем незаметным на службе царя Ивана Грозного его назвать нельзя. Не исключено, что его прозвище — «Немой» — одно из объяснений относительной неудачи его карьеры.

Еще меньше сведений сохранилось о службе отца князя Дмитрия Михайловича, князя Михаила Федоровича Пожарского, названного в родословцах «Глухим». Это прозвище может быть показательно для передачи в роду некоего природного изъяна. Дело в том, что иногда прозвища действительно подчеркивали физические особенности, раны и увечья людей. Часто в них очень точно и беспощадно обыгрывались личные качества, присущие тому или иному человеку, то, как он выглядел или вел себя. Но не обязательно трактовать каждое прозвище буквально — не исключалась и возможность прозвища «от противного». Порой прозвище лишь намекает на что-то понятное современникам и неопределенное для историков. Откуда появилось прозвище князя Михаила Федоровича Пожарского, точно сказать нельзя, но, возможно, оно также объясняет причины, по которым и отцу князя Дмитрия Пожарского трудно было сделать ратную карьеру.

Около 1570/71 года князь Михаил Федорович женился на Евфросинье (Марии), дочери записанного в Дворовой тетради сына боярского по Коломне Федора Берсенева Беклемишева[316]. Свадьба пришлась на разгар опричнины, но князья Пожарские не побоялись вступить в родство с потомками знаменитого «Берсеня» — Ивана Никитича Беклемишева, казненного в 1525 году, — возможно, потому что царь Иван Грозный уже связал круговой порукой князей Пожарских и Беклемишевых, заставив их вместе выступить «печальниками» за опальных бояр в 1560-х годах[317]. Собеседник Максима Грека, человек весьма образованный, по отзывам современников, дед невесты Берсень Беклемишев входил в круг советников великого князя Василия III (хотя и не был членом Боярской думы). В оправдание своего «колючего» имени (означавшего колючий кустарник или крыжовник) он говорил «встречу» самому великому князю Василию Ивановичу[318]. Именно Берсеню Беклемишеву принадлежат часто цитирующиеся слова о государе, который «запершыся, сам третей у постели всякие дела делает»[319]. Так прадед князя Дмитрия Михайловича Пожарского по материнской линии характеризовал московское самодержавство, явственно проявившееся уже в начале XVI века. Породнившись с Беклемишевыми, род которых, впрочем, при Иване Грозном уже не включили даже в Государев родословец, князья Пожарские наследовали и этот ореол опалы, наложенной за слова правды, пусть консервативной, но дорогой не одному Берсеню. Однако впоследствии окажется, что это родство поможет проложить князьям Пожарским дорогу в «Верх» (так тогда называли кремлевские покои царей и цариц). Считалось, что Берсень Беклемишев защищал отправленную великим князем Василием III в монастырь великую княгиню Евдокию Сабурову, а она была родственницей Годуновых.

У рода Беклемишевых всегда были особые отношения с Троицесергиевым монастырем, по соседству с которым издревле располагались их земли[320]. Федор Иванович Берсенев Беклемишев участвовал в заседаниях земского собора, решавшего вопрос «о Литовском деле и о ливонских городах» и о продолжении войны с польским королем в 1566 году[321]. Показательно, что князю Михаилу Федоровичу Пожарскому выпало исполнить последнюю волю своего свекра князя Федора Берсенева и сделать вклад в Троицесергиев монастырь — передать вотчину сельцо Калмань в Юрьев-Польском уезде в 1572/73 году. Распорядились берсеневским наследством оба князя Пожарских — князь Федор Иванович и князь Михаил Федорович, написав ее за монастырем, как сказано во вкладной книге, «по себе, да по Федоре Берсеневе, и по своих родителех»[322]. Для князя Федора Ивановича, сохранявшего старшинство в роду, исполнение воли своего богатого свойственника оказалось достаточно прибыльным делом, хотя, скорее всего, эта была компенсация за приданные земли. За вотчину Федора Берсенева князь Федор Иванович Пожарский получил из Троицесергиева монастыря огромную сумму денег — 400 рублей (для сравнения: царь Иван Грозный в 1571 году сделал вклад по своей царице Марфе в 700 рублей)[323]. Считается, что князь Федор Иванович Пожарский умер 2 июля 1581 года и был похоронен в Троицесергиевом монастыре. Однако недавно был обнаружен документ, в котором дед князя Дмитрия Михайловича упоминается еще осенью 1582 года[324]. Исследователи-генеалоги спутали двоюродных братьев и полных тезок. Мало кто обращал внимания на то, что захоронения князей Хворостининых и князей Пожарских расположены рядом[325]. А это было совсем не случайно, так как старшая ветвь князей Пожарских породнилась с известными опричниками князьями Хворостиниными[326]. Не этим ли, кстати, объясняется то, что бурная эпоха опричнины была пройдена Пожарскими почти без потерь?

К сожалению, этими сведениями исчерпывается то немногое, что мы знаем о прямых предках князя Дмитрия Михайловича Пожарского по мужской линии. Пока был жив дед, князь Федор Иванович Пожарский, дела семьи должны были держаться на нем, так как его сыну князю Михаилу Федоровичу не удалось получить сколько-нибудь заметного чина в службе и войти во двор царя Федора Ивановича.

Первым ребенком в семье княжны Евфросиньи Федоровны и князя Михаила Федоровича Пожарского была дочь Дарья, родившаяся в самом начале 1570-х годов. Несколько лет спустя появился на свет старший сын Дмитрий, которому и суждено было на века прославить свой род. Считается, что он родился 1 ноября 1578 года. Однако точный день, месяц и год его рождения вычисляются лишь по косвенным признакам, а значит, существует вероятность ошибки.

Долгое время было непонятно, почему князя Дмитрия Михайловича Пожарского поминали 1 ноября: по святцам на этот день приходится память Космы и Дамиана Асийских, бессребреников и чудотворцев. Логично было бы связать его день ангела с памятью Дмитрия Солунского (26 октября) или других соименных святых. Не понимая причин «переноса» даты поминания князя Дмитрия, исследователи решили, что он принял схиму с именем Козьма. Историк Михаил Петрович Погодин в исследовании о месте погребения князя Дмитрия Михайловича Пожарского, опубликованном Академией наук в 1852 году, так прокомментировал запись в Синодике Золотниковской пустыни, где рядом с именем Козьма была сделана помета «рекомаго Димитрий Михайлович»: «Из этих слов не следует ли заключить, что князь Дмитрий принял пред смертию монашество и имя любезного для него в жизни человека, товарища и сотрудника в деле избавления Москвы от поляков, Козьмы Минина. Это прибавило бы трогательную, примечательную черту к его биографии». Так, благодаря авторитету историка, родилась красивая легенда о почитании общей памяти князя Дмитрия Пожарского и его соратника по земскому движению Кузьмы Минина. Но справедливости ради надо сказать, что Погодин обратил внимание и на записи в другом синодике — Спасоевфимиева монастыря, которые не давали оснований для таких предположений. Историк почти подошел к разгадке, сравнивая два источника: «Но странно, что в синодике Спасоевфимьевского монастыря нет о том ни малейшего указания, а там упоминается много князей-иноков: чем бы объяснить такой пропуск? Впрочем, и в этом Золотниковском синодике не сказано ничего об иночестве: что же значит это соединение имен Козьмы и Дмитрия? Или у него было два имени?»[327]

Между тем никаких доказательств принятия князем Дмитрием Пожарским схимы нет. Помимо прочего, имя схимника, как правило, начиналось на ту же букву, что и крестильное имя. Первым о возможности существования двойного имени у князя Дмитрия Пожарского заговорил известный генеалог Николай Петрович Лихачев. Он обратил внимание на запись в кормовых книгах Спасо-Ярославского монастыря с упоминанием корма «по болярине по князе Козме Михайловиче Пожарском», причем без какого-либо упоминания имени Дмитрий[328]. Окончательно всё объяснилось после находки в 1999 году духовной князя Дмитрия Михайловича, в которой он сам назвал себя крестильным именем Козьма: «Се яз, раб Божий многогрешный боярин князь Козьма, прозвище князь Дмитрей Михайлович Пожарской…»[329]

В семье князя Михаила Федоровича и княгини Евфросиньи Федоровны (она, кстати, тоже упоминается в документах не с крестильным, а с мирским именем — Мария) родились еще двое сыновей — Юрий и Василий; последний был младше Дмитрия на семь лет. Но оба брата, вероятно, не дожили до совершеннолетия. О них остались упоминания в родословных книгах, а кроме того, в 1611 году князь Дмитрий Михайлович дал вклад по своем брате, иноке Вассиане[330]. В начале 1586 года князь Михаил Федорович получил ввозную грамоту на поместье в Серпейском уезде (в дополнение к другим своим землям)[331]. Однако отец князя Дмитрия Михайловича Пожарского вскоре умер, будучи еще совсем не старым человеком. Судя по записи на надгробии, найденном в конце 1980-х годов при реставрационных работах в Суздальском Спасоевфимиевом монастыре, произошло это 23 августа 1587 года[332]. Юный князь Дмитрий Пожарский всего через несколько дней после смерти отца исполнил его волю и передал часть вотчины деревни Три Дворища в Стародубском уезде в тот же Спасоевфимиев монастырь. Он выступил послухом (свидетелем) и собственноручно подтвердил сделанный вклад из отцовских земель в «7095 году». С 1 сентября начинался уже новый, 7096 год; следовательно, вдова княгиня Мария приехала на погребение мужа вместе с сыном князем Дмитрием, зная о выраженной ранее воле мужа, распорядившегося поминальным вкладом в Спасоевфимиев монастырь.

Дмитрий расписался сначала на «данной» грамоте. Его автограф отразил еще ученические ошибки и нетвердое знание правильного написания ряда слов: «Яз, князь Дмитреи Пожарской, вотчинную свою деревну Три двориша по приказу отца своево князь Михала Федоровича Пожарскова в Суздоль в Спаскои Еуфимев монастир дал и потписал своею рукою»[333]. А затем князь-ребенок оставил помету еще и на прежней купчей своего отца на вотчинную деревню Три Дворища, приобретенную у его родственника князя Петра Тимофеевича Пожарского в 1571/72 году. Понятно, что за спиной Дмитрия в тот момент, когда он писал свое распоряжение, стояла мать, и происходило это в печальный момент прощания с отцом. Княгиня должна была объяснить сыну значение передачи вотчины в Спасоевфимиев монастырь, ибо за этот вклад монахи обязались вечно поминать его отца.

Первое самостоятельное появление юного князя Дмитрия Михайловича в мире взрослых дел и решений заслуживает того, чтобы процитировать всё, что он написал от себя на купчей грамоте: «Лета 7095-го сю купчюю яз, князь Дмитрей Михайлович Пожарской, по приказу отца своего князь Михаила Федоровича Пожарскова дал в Спаскои Еуфимиев монастырь по своих родителех в наследие вечных благ при архимандрите Левкии з братьею, или хто по нем иный архимандриты и братья в том монастыре будут, в Стародубе Ряполовском вотчину свою деревню Три Дворища. И им по сей нашей данной крепости тою вотчиною деревнею владети, дондеже святая обитель стоит. И данную есми особную на тое свою вотчинную деревню дал за своею за рукою. А подписал сю старую крепость своею рукою яз, князь Дмитрей Михайлович Пожарской»[334]. В государстве, где не каждый боярин был грамотен, полноправное участие девятилетнего князя в выдаче данной, удостоверявшей права Спасоевфимиева монастыря на полученную вотчину князя Михаила Федоровича Пожарского, весьма показательно.

На вдову Евфросинью-Марию Федоровну легли все заботы о судьбе детей. Как тогда было положено, она обратилась с челобитной, чтобы земли покойного мужа в Мещовском и Серпейском уездах были переданы ее детям. При подаче челобитной в Поместный приказ она упомянула о возрасте своих детей-недорослей — князя Дмитрия, который был «ныне десяти лет», и князя Василия, «ныне трех лет». Это указание еще со времен Алексея Федоровича Малиновского — первого биографа князя Дмитрия Пожарского, вероятно, и стало основанием для отнесения даты его рождения к 1578 году[335]. По ввозной грамоте, выданной 28 февраля 1588 года, братья князья Дмитрий и Василий Пожарский должны были вступить в полное распоряжение поместьями по достижении пятнадцатилетнего возраста, когда они начнут службу. Предполагалось, что вступив в службу, братья будут «ее мать свою княгиню Марью до ее живота и сестру свою княжну Дарью кормить». На них же лежала обязанность выдать сестру замуж[336]. Понятно, что при малолетних детях такие пожелания могли быть лишь данью формальному этикету. Во главе этой ветви рода князей Пожарских оказалась вдовая княгиня Евфросинья-Мария Пожарская. И это обстоятельство, безусловно, повлияло на судьбу и воспитание князя Дмитрия Михайловича. У него рано должно было возникнуть особое чувство ответственности за семейные дела.

Всегда многое зависело от того, насколько умно вели себя опекуны, как защищали они интересы детей, остававшихся без старших родственников по мужской линии. В Московском царстве часто складывались ситуации, когда другие, дальние родственники или даже соседи, относились к вдовам не совсем дружелюбно и стремились поживиться за их счет. К счастью, подобных неприятностей княгине Марии Пожарской удалось избежать.

К роли матери князя Дмитрия Пожарского в период начала его самостоятельной служебной карьеры стоит присмотреться внимательнее. Она прожила рядом с князем почти до конца его жизни[337]. Княгиня больше не выходила замуж, -посвятив себя детям. В существовавшей в то время системе покровительства рядом с «сильными» людьми, представителями богатых аристократических родов, боярами и думцами всегда находилось место для бедных родственников. И Мария Пожарская, видимо, нашла своих покровителей. Удачной по родословным понятиям оказалась и женитьба сестры князя Дмитрия, княгини Дарьи, вышедшей замуж за князя-Гедиминовича стольника Никиту Андреевича Хованского. Князья Хованские, представители старшей ветви князей-Гедиминовичей, не занимали в Думе того положения, которое полагалось по их принадлежности к старшей ветви потомков Патрикея Наримонтовича, выехавшего на службу в Москву в начале XV века. Всему виной оказалось их родство со старицкими удельными князьями (на княжне Хованской был женат дядя царя Ивана IV князь Андрей Старицкий)[338].

Сравнительно недавно, благодаря архивной находке Сергея Васильевича Сироткина, удалось узнать о том, что князья Пожарские находились в родстве с могущественным думным дьяком Андреем Щелкаловым и его братом дьяком Василием Щелкаловым. В деле 1640-х годов о спорной вотчине Тро-ицесергиева монастыря селе Переделец с деревнями в Московском уезде содержались ссылки на то, что князь Дмитрий Михайлович Пожарский выкупал «по родству» свой «жеребий» (часть) в этой вотчине Щелкаловых[339]. Думный дьяк Андрей Щелкалов почти четверть века стоял во главе Посольского приказа; его влияние на дела в начале правления царя Федора Ивановича было столь высоко, что его имя ставили в один ряд с другими правителями — Никитой Романовичем Юрьевым (родным дядей царя Федора Ивановича) и царским шурином Борисом Годуновым. Историки иногда даже говорят о правительстве «Годунова—Щелкалова», хотя Щелкалов был все-таки ближе к Романовым[340]. Конечно, такое родство многое значило и могло поспособствовать вхождению князя Пожарского в Государев двор.

Своего пятнадцатилетия Дмитрий Пожарский достиг в 1592 или 1593 году, после чего был записан в стряпчие с платьем (чин дворцовой службы, связанный с заведованием царской одеждой и другими вещами). Начинал он службу не стольником, как большинство других аристократов из княжеских и боярских семей, но и служба в стряпчих была для него успехом. Ведь он оставался всего лишь сыном малоприметного серпейского и мещовского помещика. Если князья Пожарские и пользовались покровительством Щелкаловых, то очень недолго. В 1594 году могущественный дьяк был отправлен в отставку, и его заступничество могло даже повредить карьере князя Дмитрия.

Государев двор был буквально опутан разветвленной сетью родственных связей. Не были исключением и князья Пожарские. Возможно, что «ниточка» от них через родство с упоминавшимися князьями Хворостиниными лежала к самим Годуновым. Муж княгини Анастасии Ивановны (урожденной Хворостининой) был двоюродным братом деда князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Ее же родная племянница Авдотья Дмитриевна Хворостинина была замужем за одним из временщиков правления царя Бориса Годунова — Степаном Степановичем Годуновым[341]. Родственные земли старшей ветви князей Пожарских — село Могучее и другие земли, переданные в 7095 (1586/87) году княгиней Анастасией Ивановной Пожарской в Спасоевфимиев монастырь, — располагались рядом с родовым селом Волосынино (Мугреево) князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Впоследствии ему также удалось получить их обратно «по родству». В писцовых книгах 1620—1630-х годов они уже записаны вместе с другими его мугреевскими селами и деревнями. Князь Дмитрий Михайлович распорядился селом Могучим в своем завещании, хотя Спасоевфимьевский монастырь продолжал оспаривать владение этим селом детьми князя[342].

И всё же ссылок на родство с Щелкаловыми или Хворостиниными недостаточно, чтобы понять, каким образом мать князя Дмитрия, княгиня Мария Пожарская, стала со временем верховой боярыней царицы Марии Годуновой. Видимо, причины лежали еще и в тесных родственных связях стародубских князей Пожарских и Гундоровых (на которые прежде не обращали достаточного внимания). Князь Андрей Иванович Гундоров и отец Дмитрия Пожарского князь Михаил Федорович вместе выступили в 1586/87 году душеприказчиками в духовной князя Федора Ивановича Стародубского[343]. Вскоре отца князя Дмитрия не стало, а карьера князя Андрея Ивановича Гундорова стремительно пошла вверх. В боярском списке 1588/89 года он сначала был записан в выборных дворянах по Рязани, а затем в том же году попал в «московский список». В чине московского дворянина князь Андрей Иванович Гундоров был назначен на Земский двор (полицейский приказ для управления Москвой), и был «з государем»[344]. Спустя десять лет, в 1598 году, он служил уже не где-нибудь, а во дворце, и именно ему Борис Годунов поручил ведать двор царицы Марии Григорьевны. В качестве «дворецкого» царицы князь Андрей Иванович подписал Утвержденную грамоту, а в Серпуховском походе того же года он «у государыни у ествы сидел»[345]. Сам князь Дмитрий Михайлович считал его «старейшим дядей»; в местническом споре князя Андрея Ивановича Гундорова с князем Василием Федоровичем Мосальским в сентябре 1603 года он отвечал на суде за своего родственника[346]. Большей протекции, чем знакомство и родство с дворецким царицы Марии Годуновой, вероятно, и не требовалось, чтобы попасть в ее двор.

Высокое положение матери в царицыном дворе помогало и сыну. В 1598 году князь Дмитрий Михайлович в чине стряпчего с платьем подписал Утвержденную грамоту об избрании на царство Бориса Годунова[347]. Пусть его подпись значится где-то в самом конце списка членов Государева двора, бывших на избирательном земском соборе, но Дмитрий Михайлович всё равно оказался не рядовым участником тех знаменательных событий. Двадцатилетний придворный впервые стал сопричастен к историческому решению о смене династии Рюриковичей на царском троне. На князя Дмитрия Пожарского, как и на других служилых людей, поддержавших избрание Бориса Годунова на царство, должны были просыпаться щедроты первых месяцев его царствования. Однако благоволением правителя он наслаждался недолго. По какой-то неясной причине князья Пожарские попали в немилость Годунову.

Как обычно бывало у царя Бориса Федоровича, он не действовал напрямую, но определенно давал понять неугодным, что недоволен ими. Один из родственников князя Дмитрия Михайловича по старшей линии, князь Петр Тимофеевич Пожарский, в 1599 году получил «невместное» назначение на службу в объезжих головах в Москве с ростовским князем Михаилом Федоровичем Гвоздевым. Конечно, князь Петр Пожарский отказался от такого назначения и был сослан «на Низ» уржумским воеводой, что тогда однозначно трактовалось как опала[348]. Неудовольствие правителя почувствовали на себе и другие князья Пожарские, ведь это был уже не первый случай, когда князь Петр Пожарский отказывался от службы: по какой-то причине он пропустил Серпуховский поход 1598 года (предполагалось его назначение в «объезщики — огни вынимать»). Служба была «без мест», поэтому на всех челобитчиков была наложена государева опала[349]. Вот когда князь Дмитрий Михайлович горько вспомнил свое «бессемейство», отсутствие рядом с ним в роду и на службе отца, братьев, родных дядьев. Позднее, говоря об этом местническом деле 1599 года, князь Дмитрий Пожарский объяснял: «то… было зделалось нашим безсемейством… в те поры пришла на матушку мою и на меня государева опала, и в чем… ево государева по нашей вине была опала, в том ево царская воля»[350].

Жизнь при дворе рано приучала к тому, что в московской политической системе всё зависело от царской воли. Опала воспринималась как вполне заслуженное наказание. Иногда она длилась годами (князя Петра Пожарского сменили в Уржуме только в 1601 году)[351], иногда гнев правителя проходил очень быстро. Князь Дмитрий Михайлович тоже воспринял эту мудрость терпеливых придворных и говорил: «…и в чести живут и в безчестье»[352]. Вскоре ему самому пришлось убедиться в справедливости данных слов, когда возник его местнический спор с другим молодым придворным князем Борисом Михайловичем Лыковым из рода князей Оболенских.

Дело началось в сентябре—октябре 1602 года по необычному поводу. Князь Дмитрий Михайлович, возможно, уже получивший более высокий чин стольника[353], вступился за честь своей матушки, назначенной в верховые боярыни царицы Марии Григорьевны Годуновой после матери князя Бориса Лыкова. Однако у этого суда была более глубокая подоплека, скрытая от посторонних глаз. Дело в 1602 году оказалось незавершенным, но спустя семь лет, в 1609 году, при другом царе, Василии Шуйском, и совсем в других исторических условиях к нему вернулись вновь. Тогда и выяснилось много любопытного, позволяющего говорить, что князя Дмитрия Пожарского использовали для расправы с неугодным придворным — родственником Романовых.

Пожарский стремился отстаивать честь своего рода при любых обстоятельствах. Один из первых исследователей местничества А. И. Маркевич подсчитал, что он местничался больше других современных ему членов двора — около двадцати раз (Ю.М. Эскин приводит цифру в 22 местнических случая). И это не считая тех местнических случаев, когда он вступался за своих родственников. Не случайно появится поговорка: «По милости царской сам себе Пожарской»[354]. В 1602 году, когда князь Дмитрий Пожарский только начинал отсчет своих споров о местах в дворовой иерархии, ему пришлось нелегко. Князь Борис Лыков указывал на скромные службы прямых предков князя Дмитрия Михайловича, а оспорить этот факт было крайне сложно. Тогда молодой Пожарский избрал «старомодную», устаревшую систему защиты[355] и стал ссылаться не на службы отца и деда, а на службы других стародубских князей — Ромодановских, Хилковых, Татевых, Кривоборских и Палецких. Князю Борису Лыкову, вхожему в дом Никиты Романовича, породнившемуся с опальным родом (он женился на сестре постриженного в монахи боярина Федора Никитича Романова)[356], приходилось нелегко. Впервые князь Дмитрий Михайлович получил возможность заявить перед разбиравшей дело боярской комиссией — боярином князем Михаилом Петровичем Катыревым-Ростовским и окольничим Иваном Михайловичем Бутурлиным — о прежних опалах, которые не позволили никому из князей Пожарских занять подобающее место при царском дворе. Оболенским князьям Лыковым, конечно, не было дела до судьбы стародубских князей Пожарских. Чувствуя несправедливость дела, начатого против него князем Дмитрием Михайловичем, Лыков отбивался неуклюже, подтасовывал факты, как было с указанием на назначение князя Петра Тимофеевича Пожарского в объезжие головы в 1599 году. Вопреки словам Лыкова, оно не состоялось, что и было еще тогда отмечено в разрядных книгах. Также он отказывался принять логику счета всех стародубских князей с родом князей Лыковых[357].

Более откровенно князь Борис Михайлович Лыков высказывался о причинах начатого осенью 1602 года местнического дела во время его повторного рассмотрения при царе Василии Шуйском. В тот момент князь Борис Лыков уже был боярином, а Пожарский оставался стольником. 21 февраля 1609 года в связи с новым местническим спором князя Ивана Михайловича Меньшого Пушкина, бившего челом на Дмитрия Михайловича Пожарского, всплыл и давний спор князей Пожарских и Лыковых. Боярин князь Борис Михайлович Лыков подал челобитную, где, уже никого не таясь, рассказывал, что на самом деле происходило при дворе царя Бориса Годунова в 1602 году Поведение князя Дмитрия Михайловича Пожарского обрисовано им в самом невыгодном свете. Он начал местнический спор без всякого повода, не было никакой их личной «стычки» на службе. То, что местнический спор по челобитной князя Пожарского все-таки стали рассматривать, Лыков объяснял «тайным гневом» Бориса Годунова: «вместо смертныя казни велел мне в неволю отвечать ему князю Дмитрию в отечестве». Назвал князь Борис Лыков и причины неожиданного благоволения к князю Дмитрию Пожарскому, обвинив его в тайных доносах, которые так любил слушать царь Борис Годунов: «А преж, государь, сего при царе Борисе во 110 (1601/02) году и во 111 (1602/03) году он князь Дмитрий Пожарской доводил на меня Бориска ему царю Борису многие затейные доводы, что будто я Бориска, сходясь с Голицыными да со князем Борисом Татевым, про него царя Бориса розсужаю и умышляю всякое зло, а мать его князь Дмитриева княиня Марья в те ж поры доводила царице Марье на матерь мою Борискову, что будто, государь, мать моя съезжаючись со княж Васильевою княиняю Федоровича Шуйскаго Скопина со княгинею Оленою и будтося разсуждают про нее царицу Марью и про царевну Оксенью злыми словесы»[358].

По признанию самого князя Бориса Лыкова, особых последствий это не имело, не считая неприятного местнического разбирательства с Пожарским. На княгиню Марию Лыкову был наложен домашний арест: ей запретили покидать свой двор в Москве («не велели от себя без указу с дворишка съезжать»), а ее сына выслали на службу воеводою в Белгород, где он и оставался вплоть до того, как перешел на сторону Лжедмитрия I.[359] Конечно, если бы доносы и судные дела разбирались обычным порядком, тогда бы князь Борис Лыков оказался не ответчиком в Разрядной избе по рядовому местническому спору, а где-нибудь в ссылке следом за Романовыми. Однако этого не случилось, в деле 1602 года нет ни намека на дополнительные политические обвинения Лыкову или его матери. Приписанное им князю Пожарскому доносительство поэтому не стоит принимать на веру. И не только из-за того, что оно плохо соотносится с героическим обликом князя Дмитрия Михайловича. Может быть, у Бориса Лыкова и его матери даже были основания подозревать княгиню Марию Пожарскую в передаче каких-то неосторожных разговоров царице. Ведь при дворе Бориса Годунова легко было проговориться, доносчиков там действительно хватало! Но, видно, предмет подозрительных речей не выходил дальше «рассужденья», или попросту злословья, в родственном кругу.

Упоминание князей Голицыных и Татевых как пострадавшей стороны в 1602 году показывает, что все опасные разговоры, о которых стало якобы известно княгине Марии Пожарской и ее сыну князю Дмитрию Михайловичу, велись между близкими людьми и родственниками, к тому же действительно враждебно настроенными к Борису Годунову. Мать князей Василия, Ивана и Андрея Васильевичей Голицыных происходила из рода Татевых и приходилась родной теткой князю Борису Петровичу Татеву[360]. В свою очередь, жена князя Бориса Татева Марья Михайловна — родная сестра князя Бориса Лыкова. Не случайно и упоминание вдовы Олены (Елены), жены боярина князя Василия Федоровича Скопина-Шуйского и матери будущего героя Смуты князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Дело в том, что она тоже происходила из рода Татевых[361]. Князь Борис Татев приходился ей родным племянником[362]. Однако обвинять княгиню Марию Пожарскую и ее сына в том, что они доносили Борису Годунову на князя Бориса Лыкова и его высоких родственников и покровителей, трудно, потому что князья Татевы были также и их однородцами — стародубскими князьями. Свидетельствовать против князей своего рода для Пожарских было бы самоубийственно, после этого могло произойти крушение их службы при дворе. Сам князь Дмитрий Михайлович с особым уважением относился к вдове Олене Скопиной-Шуйской (между тем на нее, по словам князя Лыкова, Пожарские тоже доносили). Впоследствии князь Дмитрий Пожарский фактически стал ее душеприказчиком[363].

С какой же целью князь Борис Лыков стал «ворошить прошлое»? Создается впечатление, что он стремился отомстить своему обидчику и намеренно ссорил его и его мать с теми родственниками, кто мог оказать им поддержку уже при дворе царя Василия Шуйского, где боярин князь Борис Лыков стал одним из первых «ушников»[364].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.