Глава IV СТРАНСТВИЯ

Глава IV

СТРАНСТВИЯ

Куприн в Гатчине много и плодотворно работал. В газетах появляются рассказы из цикла «Листригоны». Он также работает над «Ямой». Но царская цензура не оставляет его в покое.

В 1908 году Петербургский цензурный комитет постановил «возбудить судебное преследование против Куприна за опубликование в сборнике „Зарницы“ (1908 г., кн. 1) рассказа „Свадьба“, в котором, по отзыву цензора, „в самом отталкивающем виде представлен русский офицер в его отношениях к местному еврейскому населению“.»

На допросе у следователя Куприн виновным себя не признал. С него была взята подписка о невыезде из Петербурга.

27 марта 1908 года в Малом театре состоялась премьера пьесы «На покое» по мотивам одноименной повести Куприна. Пьеса написана в сотрудничестве с писателем А. И. Свирским. Через три месяца эту пьесу ставит народный театр в Пензе.

В мае 1908 года в Гатчине Александр Иванович заболевает острой формой ревматизма и по настоянию врачей уезжает в Ессентуки для лечения грязями. Хотел работать над «Ямой», но боли ему не позволяют.

Оттуда он пишет моей маме, которая осталась в Гатчине, так как чувствовала себя слабой после трудных родов.

«Милая Сюзинка!

Соскучился ужасно, просто ужас до чего. Я тебя, моя маленькая, очень люблю, но и больше: ты мой хороший, нежнейший, добрый друг. Целую твои ручки.

Вот два портрета, которые снял с меня один милый сотрудник здешней газеты А. Я. Тронштейн. Нравятся ли тебе? Сидючий я подретушировал — очень уж подгулял. Пиши мне больше. Вчера не получал от тебя письма, и мне сегодня хуже. Очень ноги болят ревматической болью. Подумываю уже: не перевезти ли мне сюда тебя с Аксиньей? Разбираешь ли ты все мои письма? Я говорю о почерке. Пора бы и привыкнуть. Ах, если бы полегчало. Кажется, в месяц написал бы роман. Подумай, как хорошо бы это было. 10 000 за роман, 3000 за 2-е издание IV тома, 1000 издание четвертого тома, тысяча останется прежнего, а 1000 застыли в Ниве. Итого 156 000 на прожитие, 1000 — запас. За 8000 купили бы недвижимость с садом и огородом!!! Для Ксюшеньки. Целую тебя, обнимаю, желаю здоровья.

К доктору, к доктору обратись, моя родненькая.

     Твой Саша».

В июле 1908 года вышел в свет пятый том сочинений Куприна в «Московском книгоиздательстве».

Имя Куприна часто связывалось с разными скандальными инцидентами, в которых он и не принимал участия. О нем выдумывали массу анекдотов и небылиц. Или рассказывали истории, имеющие весьма отдаленное отношение к правде.

Пока Куприн лечился в Ессентуках, в Петербурге произошел отвратительный скандал — процесс кошкодавов. Богатый заводчик посылал лакея собирать в мешок кошек, которых затем привязывали к мебели по всему дому. Спускали на них собак. Несколько человек из литературной среды при этом присутствовали. И когда начался процесс, то стали обвинять Куприна, что он, дескать, также бывал на этих мерзких развлечениях. Куприн немедленно написал протест в газеты и был глубоко возмущен, так как он всегда любил животных, и никогда, повторяю, за все мое детство, отрочество и юность я не видела отца, обижавшим животное.

Шумная известность, а также независимый характер Куприна породили много врагов, пресса же тех лет была жадна на всякого рода сенсации и мелкие происшествия.

В середине февраля 1909 года Александр Иванович с семьей решает ехать в Житомир, где временно останавливается у своей сестры Зинаиды Ивановны Нат. Отец очень любил эту сестру, а также ее мужа лесничего, с которым часто отправлялся на охоту. От него он узнал много лесных тайн.

Позже, в конце 20-х годов, из Парижа Куприн напишет своей сестре:

«Весть о смерти Ната не потрясла меня, но огорчила до слез. Как много прекрасных воспоминаний связано в моей памяти с ним! Начиная с его первого курса в Петровской академии, а потом лесничества: Звенигородское, Куршинское, Зарайское. В них самые благодатные месяцы в моей жизни. Там я впитал в себя самые мощные, самые благородные, самые широкие, самые плодотворные впечатления. Да там же я и учился русскому языку и русскому пейзажу. Поистине в духовном смысле вы оба были моими кормильцами, поильцами и лучшими воспитателями».

Но вскоре, не желая обременять Натов, у которых было трое детей, мои родители сняли домик. По мере того как мы переезжали из города в город, с квартиры на квартиру, понемногу невольно обрастали скарбом. Каждый переезд становился сложнее и хлопотливее.

Отца и мать не покидала мысль купить где-нибудь небольшую усадьбу. Отец старался как можно больше работать, чтобы иметь возможность ее приобрести.

Он сообщал Батюшкову 10 марта 1909 года, что уже написал более пяти печатных листов, чтобы сколотить деньги на землю. Но на расстоянии сговориться с издателями оказалось очень трудно, случались всевозможные недоразумения, деньги не высылались. Куприну хотелось продолжать «Яму», а корректуры написанных глав не присылали вовремя.

Житомир не нравился Куприну. Он иронически пишет Батюшкову, что город населяют вовсе не люди, а деревянные идиоты, чиновники, отставные генералы, монахи и главным образом — маклеры.

Материальные дела становятся все хуже. Отец жалуется, что в то время, когда он мучительно обдумывал «Яму», приходилось бегать по Житомиру в поисках денег, «бебехи» были заложены. Чем больше Александр Иванович живет в Житомире, тем менее привлекает его жизнь в этом скучном украинском провинциальном городке. Он мечтает о Балаклаве, с которой у него связано столько воспоминаний, и пишет о том, что до сих пор, несмотря на все хлопоты, он не может поселиться в тех местах, откуда… был выслан в 1905 году.

Поскольку, расставшись с Марией Карловной, отец оставил ей домик в Балаклаве и право на все произведения, написанные до их разрыва, он, несмотря на свою известность, постоянно испытывал денежные затруднения. Он не умел работать систематически, и обязательства тяготили его. Часто он жаловался на издателей, говорил, что писатель — самый бесправный человек, которому достается решительно от всех: от публики, от административного начальства, наконец, от голода на старости лет.

В августе 1909 года, находясь в Житомире, Куприн был посажен под домашний арест за «старое дело» — в связи с публикацией в 1905 году очерка «События в Севастополе». Ему прислали бумагу из петербургской судебной палаты с приказом полиции взыскать 50 рублей штрафа или посадить на десять суток домашнего ареста, приставив городового. Александр Иванович предпочел последнее. Сделал он так, конечно, из озорства, решив, что для него это будет спокойнее: городовые не пропустят к нему никого — ни кредиторов, ни всяких начинающих писателей, ни прочих людей, мешающих ему сосредоточиться. Мама тоже была довольна, а городовые еще больше — им платили суточные, кормили и поили на кухне и не мешали заводить шашни с кухаркой.

По этому поводу появились карикатуры и анекдоты в разных газетах.

В Житомире у нас завелся новый член семьи, черный пудель Негодяй. Хотя в очерке «О пуделе» Александр Иванович пишет, что название это было ему дано вовсе не по заслугам, но впоследствии Негодяй вполне оправдал свою кличку. Мне много о нем рассказывали. Когда художества пуделя довели родителей до отчаяния, его попробовали кому-то отдать. Но Негодяй всегда возвращался назад, грязный, с довольной улыбкой на морде и «вовсе неприличный».

Александр Иванович привел Негодяя на спектакль в житомирский театр. Так как пьеса отцу не понравилась, он громко стал разговаривать с собакой, что, конечно, вызвало неудовольствие публики, и Куприна попросили освободить помещение.

Это была одна из тех шуток, которые потом раздувались в газетах как дикие выходки отца.

Наконец был получен развод с Марией Карловной, и 16 августа 1909 года Александр Иванович собрался повенчаться с мамой и крестить меня. (Крестины все время откладывались, так как мои родители не хотели записать меня как незаконнорожденную). Батюшков тогда находится в Павлограде; по-видимому, он приехал на торжественный случай, чтобы стать моим крестным отцом и присутствовать на двух церемониях. Крестной матерью была Зинаида Ивановна — младшая сестра отца. Крестили меня в селе Гуменик, и были эти крестины совершенно необычайными.

Священник наотрез отказался крестить годовалого ребенка, не желая марать таким безобразием церковные книги. Его долго упрашивали, и наконец он согласился, но с тем условием, что запишет меня как новорожденную. Подумав, мои родители согласились, зная, что для женщины впоследствии всегда будет приятно быть моложе в официальных бумагах.

Рассказывали, что, когда по ходу церемонии нужно было опустить меня в купель, я вытянулась дугой и так закричала, что задрожали своды сельской церквушки. Услышав мой вопль, наш пудель Негодяй ворвался с диким лаем в церковь, что, конечно, вызвало переполох.

Федор Дмитриевич Батюшков, дрожа от беззвучного смеха, не заметил, с зажженной свечкой в руках, как нечаянно поджег длинную гриву священника. Пока тушили попа, выводили из церкви Негодяя, прошло довольно много времени, и измученный священник согласился не окунать меня в купель, а только окропить мою голову.

Об этом происшествии особенно любил вспоминать Александр Иванович.

В конце августа 1909 года мы переезжаем в Одессу, где вскоре снимаем квартиру с видом на море. Для Куприна начинается довольно бурный одесский период.

Там завязалась его многолетняя дружба с художником Нилусом, с борцами Иваном Заикиным, Иваном Поддубным и известным летчиком и спортсменом С. И. Уточкиным.

Мой отец объездил почти всю среднюю Россию, любил многие ее города, уезды, пейзажи, но особое место в его сердце занимала Одесса. События многих повестей, рассказов, очерков, таких, как «Гранатовый браслет», «Белая акация» и других, происходят в этом своеобразном колоритном порту.

Отец всегда вспоминал об Одессе с особой нежностью. Родители часто мне потом рассказывали о маленьких происшествиях 1909–1910 годов, которые были полны острых ощущений — радостей и горечи.

Александр Иванович получал массу писем после выхода «Ямы», преобладали анонимные. По этому поводу он говорил сотрудникам газет:

«Ругают меня за первую часть „Ямы“, называют порнографом, губителем юношества и, главное, автором грязных пасквилей на мужчин. Пишут, что я изображаю все в неверном виде и с целью сеяния разврата. Это бы ничего! Письма от анонимов, изрыгающих хулу, меня не удивляют. Уязвленные обыватели, отстаивающие публично целомудрие и мораль, а втихомолку предающие всем грехам Содома и Гоморры, вправо сердиться. Но вот критика меня удивляет. Как можно так поспешно делать окончательные выводы о произведении, которое еще не окончено? Одни критики меня расхвалили, другие разругали, а в общем, они меня сильно пугают своими советами.

Между прочим сильно тормозит работу опасение цензуры. Право, раньше жилось лучше. Знать: напишешь, пошлешь в цензуру, а потом исправляй. Теперь же боишься, как бы вся книга не была задержана из-за одной-двух глав».

Шаткое материальное положение, неустроенность, вечные денежные затруднения, ядовитые уколы всевозможных газет, — хотя отец принимал многое с большим юмором, — не могли, конечно, не отразиться на его настроении, на его творчестве, для которого ему необходимы были тишина и покой. Мама оберегала его как могла, но она была тогда еще молодой и очень неопытной, не всегда могла совладать со стихийным нравом Александра Ивановича. Часто у отца случались приступы отвращения к жизни и к себе, усталости и неврастении. Тогда он прибегал к алкоголю, который всегда действовал на него раздражающе. (Негодяй, который быстро освоился в Одессе, мог найти отца, где бы он ни был, и привести домой.)

5 сентября 1909 года журналист Хейфец предложил Куприну подняться на воздушном шаре и потом написать об этом очерк. 13 сентября полет был осуществлен вместе с С. И. Уточкиным. Шар поднял в воздух журналиста Горелик. О своих впечатлениях отец пишет очерк «Над землей». Вскоре после полета, это было уже осенью, один одессит, большой почитатель таланта Куприна, предоставил ему свою роскошную дачу на берегу моря. Отец пишет Батюшкову, что надеется уже не сдвинуться оттуда, что стоят чудесные ясные дни, что в море 19°. «С рыбаками еще не подружился. Их здесь много, и все народ суровый».

Но опять все оказалось не столь привлекательным, как выглядело вначале.

Отец пишет Батюшкову 21 сентября 1909 года:

«Дорогой Федор Дмитриевич и кум!

Живем на даче на Б. Фонтане. Огромный дом, со светелкой для меня наверху, много комнат, и все это навязал мне — представь, бесплатно! — какой-то еврей, мой пылкий поклонник. Конечно, я его вознагражу по-царски! Но кругом уже разъехались все дачники, мы одни. Лиза пугается, нет припасов, по ночам воют на луну брошенные собаки, а в окрестностных дачах жулики обдирают оставшиеся балконные занавески.

Кстати: твоя крестница все болеет животом. Выписываем доктора из Одессы, и каждый его приезд обходится нам в 20 рублей. Нянька уехала в Житомир, у нее заболели дети.

Летал на днях на воздушном шаре. Теперь, по своей психологии, я тверд и окончательно уверен, что ни при каких условиях во время падения шара никто не схватится за клапанную тоненькую веревочку, а только за канат. Это я проверял на себе, находясь на высоте 1200 метров.

Прости, что так долго не отвечал на твои письма. Теперь буду тебе писать много и часто. Но с тобой у нас постоянно так бывает, что то ты, то я вдруг упираемся и молчим.

Напиши мне побольше о себе. Ты всегда как-то о себе умалчиваешь, а мне интересно знать все, что тебя касается.

Не знаешь ли: когда мне наконец выдадут Пушкинскую премию? (В октябре 1909 г. Бунину и Куприну была совместно присуждена Пушкинская премия. — К. К.).

Знаком с рыбаками. Хожу в море под парусом на скумбрию и камбалу.

Целуем тебя все трое.

     Твой А. Куприн».

Вскоре наша семья опять поселяется в Одессе. Отец, когда на него нападал «писучий периуд», как он его называл, всегда требовал полной тишины и беспрекословного исполнения всех своих просьб. И хотя он был исключительным отцом, он не всегда понимал тревожное материнское сердце. Он сообщает Батюшкову в сентябре 1909 года:

«Все это время мне плохо писалось. То переезды, то Ксеночка больна. А ты знаешь Елизавету — когда у нее болен ребенок, то весь дом обращается в мерзость запустения, и мне в нем нет места.

На зиму, вероятнее всего, мы останемся в Одессе. Ищем квартиру.

И еще потому я не мог до сих пор приняться за „Яму“, что уж больно много начитался критики — до того, что мне моя работа опротивела. Теперь насилу справился с собою и начинаю».

6 октября 1909 года родилась преждевременно вторая дочь — Зинаида. Снова поездка: Рига — Петербург. Вернувшись в Одессу 27 октября, Куприн, всегда жадный на всякие новые впечатления и ощущения, под наблюдением водолаза Дюжева опускается на морское дно.

В это время в Петербурге актер Ходотов написал пьесу под названием «Госпожа пошлость», которая возбудила огромный скандал, так как в пьесе были явные намеки на многих известных писателей и художников, в том числе и на Куприна. Пустили слух, что Александр Иванович собирается вызвать Ходотова на дуэль. Другие говорили, будто Куприн собирается писать ответную пьесу «Господин Хам». Но когда к Куприну пришел по этому поводу корреспондент, отец ответил: «Извините, это… буря в клистире». Однако отец, как и любой человек, конечно, не мог совсем спокойно переносить всяческую травлю, нападки и бесконечные мелкие житейские неприятности.

Зная гостеприимный нрав Александра Ивановича, к нему без конца приходили за советами и мешали работать. В «Одесских новостях» 8 октября Куприн говорит интервьюеру:

«Опасно мне иметь квартиру где-нибудь в центре города. Сильно одолевает начинающий писатель. Носит, носит рукописи без конца. Ну, хорошо, принес — оставит. Я не имею решимости отказать в просмотре, принимаю, обещаю дать ответ. Но беда-то в том, что юные собратья часто остаются недовольны моим отзывом и слишком резко выражают мне лично свое неудовольствие. Да не так уж просто, а почти с бранью и с упреками в нежелании поддержать начинающего писателя».

В Одессе в то время находился и Бунин. Вместе с художником Нилусом, умиленные, как пишет Батюшкову отец, его рассказами о Даниловском, они мечтали туда поехать втроем недели на две-три. Куприн собирался написать о Даниловском ряд очерков, вроде «Листригонов». Этот проект не осуществился.

В ноябре 1909 года мы все втроем едем под Ригу, где в Торенсбергском санатории отец уже был на излечении в 1907 году. Появляются слухи, что Куприн сошел с ума, что у него буйное помешательство. Распространяют эти слухи разные газетные листки, которых так много выходило в то время под разными названиями.

22 ноября отец уехал в Петербург, а через несколько дней — в Даниловское; здесь, а также в Круглицах и Устюжне, мы жили до середины января 1910 года.

В январе 1910 года в ответ на запрос Федора Батюшкова Куприн сообщил, что согласен продать петербургскому издательству Цетлина десять томов своих сочинений за 75 тысяч рублей, но продажа может состояться только через один-два года, так как Мария Карловна продала первый, второй и третий тома раньше на два года. Эти тома Куприн передал в собственность Марии Карловне при разводе.

В феврале 1910 года Мария Карловна вышла замуж за Н. И. Иорданского, публициста. У него был от первого брака сын Николай, приблизительно одного возраста с Лидушей.

23 февраля наша семья возвратилась из Риги в Петербург. Куприн же уехал в Москву. Он просил писателя А. М. Федорова, постоянно проживающего в Одессе, смотреть за Лизой, которая плохо себя чувствовала в то время.

Письмо Александра Ивановича Батюшкову.

«Март 24. 1910 г.

У нас было горе. Заболела Ксеночка. Она себя зовет „Нека“ и даже „бедная Нека“. Дифтерит. Отправляюсь в Одессу».

До этого Александр Иванович жил под Москвой у Софьи Ивановны Можаровой — своей старшей сестры — в Сергиевском посаде.

В начале мая 1910 года мои родители сняли дачу под Одессой вместе с семьей Богомольца, известного присяжного поверенного. У Богомольцев был сын приблизительно моего возраста. Мне рассказывали, что как-то на даче было много гостей и о детях забыли. Поздно вечером спохватились, что кроватки пусты. Стали искать — сначала в доме, потом в саду, потом на пляже, где нас и обнаружили. Мы задумчиво сидели на песке, держась за руки, в сентиментальном молчании. И когда нас спросили: «Что вы здесь делаете?» — я ответила: «Смотрим на луну». Потом в семье у нас всегда шутили, что это был мой первый роман.

В июне 1910 года отца постигло большое горе: скончалась на семидесятом году жизни Любовь Алексеевна Куприна. Отец очень любил свою мать, хотя они редко виделись. Она так и не захотела покинуть свой Вдовий дом, где провела почти всю свою жизнь. Похоронили ее на Ваганьковском кладбище. Отец поехал в Москву на похороны из Одессы.

В «Петербургской газете» от 19 июня 1910 года Куприн посвятил ей статью. «Все политические и литературные движения России моя мать переживала, всегда становилась на сторону нового, молодого, — писал он в частности. — Мать умерла современным человеком, она пережила даже декадентщину».

Вернувшись в Одессу, отец снова надевает костюм водолаза и в присутствии мамы, у брекватера Хлебной гавани, опускается на морское дно.

В августе 1910 года выслана в издательство первая глава второй части «Ямы».

В своих воспоминаниях борец и силач Иван Заикин описывает первую встречу с Куприным в 1910 году. Произошло это в кафе, куда привел Заикина его друг Саша Диабели.

«В кафе вошли еще двое.

— Вон, смотри, — шепнул Саша. — Куприн.

Один из вошедших был высоким, представительным господином.

Другой — низенький, квадратный, с толстой шеей, маленькими прищуренными глазами, тридцатилетний мужчина; одет он был в потертый пиджачок, на голове, подстриженной под ежик — пестрая татарская тюбетейка. Короткая каштановая бородка, мягкие усы показались мне всклокоченными. Саша встал, направился к нему навстречу.

— Иван Заикин, — представил он меня. Потом жест в сторону высокого мужчины. — Журналист Горелик. — Затем поклон низенькому в тюбетейке: — Писатель Куприн.

Я был разочарован. Вот если бы писателем оказался аристократического вида Горелик, то другое дело, а этот, квадратненький, совсем не походит на знаменитость; и одежонка на нем простенькая, и сам простоват с виду.

— А вы много написали книжек? — спрашиваю из вежливости.

Куприн смотрит на меня, прищурив маленькие смеющиеся глаза.

— Разве вы не читаете книг?

— Да нет, милый, некогда было учиться.

— Жаль. Такой ядреный образец человеческой породы и вдруг безграмотный.

Удивительное дело: мы с ним как-то сразу перешли на „ты“.»

Так началась многолетняя дружба между добродушным неграмотным великаном и Куприным. Многих иногда удивляла и даже возмущала эта дружба и вообще любовь Куприна к циркачам, рыбакам и всякому живописному люду. Но никогда бы не были написаны многие и многие рассказы, повести и очерки, если бы мой отец не испробовал все возможные ремесла, не общался бы с самыми разнообразными людьми, не выслушивал бы часами их иногда яркие, иногда нудные профессиональные разговоры.

В ноябре 1910 года Куприн возвращается из Риги в Одессу. Он совершает свой знаменитый полет с Заикиным, который кончился катастрофой.

Этот полет вызвал, как все, что делал Куприн, много шума.

Гораздо позднее Иван Заикин вспоминает о событиях этого дня немного не так, как их описал Куприн в очерке «Мой полет».

Заикин в тот же день уже поднимался в воздух благополучно два раза. Он пишет:

«Третьим должен лететь Александр Иванович.

— Я готов, Ваня.

Признаться, меня охватило беспокойство.

— Александр Иванович, может, не полетим? Не стоит рисковать тебе жизнью. Аппарат мой несовершенный…

Беспокоило то, что мы оба дяди весьма тяжеловесные — по семи пудов каждый, а аэроплан не рассчитан на такой груз.

Попросил француза:

— Жорж, подлей бензину и масла с таким расчетом, чтобы полетать час-два, до самого темна.

Ветерок с каждой минутой разыгрывается. Александр Иванович заложил газету под костюм, чтобы не поддувал ветер, и сел. Занимаю и я свое место. Заиграла музыка. Долго катились по дорожке, наконец оторвались от поля. Поднялся прямо над городом. Я направляю машину, а она проваливается… того и гляди, за трибуны или за что-нибудь задену. Положение незавидное. А с моря шторм надвигается. Подняться удалось всего лишь метров на четыреста. Пока не поздно, надо опускаться. Летим над городом, повернул налево, машина все ниже и ниже, чего доброго, сядешь на людей. Что делать? Решил лучше рискнуть собой и Куприным, чем врезаться в публику. Делаю поворот влево, и машина садится самым сильным темпом, ашисмены мои почему-то бездействуют, и я врезаюсь левым крылом в землю, метрах в двадцати от публики. Треск, звон. Куприн пролетел через меня метров на десять, как мячик. Меня с силой выбросило из сиденья, придавило аэропланом. Крики ужаса:

— Убились! Разбились!

Куприн быстро вскочил на ноги, кричит:

— Старик, жив?

— Жив, — говорю — курилка!

Вылезаю из-под обломков. Онемело все тело, стать не могу. Чувствую, у меня мокро в сапоге, наверное, кровь.

Через силу поднялся и, наступая на носок, легонько пошел. Нас окружили».

Заикин затем пишет, что они поехали в гостиницу, но, по другим свидетельствам, его увезли в больницу. У Заикина были более серьезные повреждения, чем у отца. А Куприна друзья потащили в ресторан праздновать счастливый финал воздушной авантюры, забыв предупредить маму, кормившую Зиночку. Она пережила сильный нервный шок, когда к ней прибежали и рассказали, что Заикин и Куприн упали и что желтый самолет был рассыпан на мелкие части по зеленому полю. Потом шутили, что это было похоже на яичницу с луком. О счастливом исходе добрые люди не сообщили. Пришлось искать кормилицу, и вскоре в нашей семье появилась Саша.

Первый пилот Одесского аэроклуба Ван-дер-Шкруф выступил в прессе и заявил, что аварии можно было избежать. Это возмутило Куприна, так как, в случае признания вины Заикина в поломке аппарата, ему угрожал иск со стороны владельцев Фармана купцов Пташниковых, которые субсидировали обучение Заикина летному делу в Париже и дали тридцать тысяч франков на покупку Фармана.

Куприн пишет в «Одесские новости» 13 ноября 1910 года:

«М. г. редактор!

Несомненно, что виною падения И. М. Заикина вместе с аэропланом и мною — был только я, нижеподписавшийся (вместе с Заикиным они весили 13 1/2 пудов. — К. К.). Искренно благодарю И. М. Заикина за многое: за спасение нескольких человеческих жизней (падение во всяком случае было неизбежно), за его находчивость, хладнокровие, смелость, наконец, и за мое собственное драгоценное существование, которым я всецело обязан только ему.

Я утверждаю, что И. М. Заикин сделал все возможное: сначала для того, чтобы не задеть людей, а затем, чтобы спасти аппараты».

Аэроплан был вдребезги разбит, но мотор, самое драгоценное, уцелел, и купцы было положили арест на обломки, но потом устыдились, и дело заглохло.

В очерке «Мой полет» Александр Иванович пишет:

«Только впоследствии я узнал, что Заикин в эту критическую секунду сохранил полное хладнокровие. Он успел рассчитать, что лучше пожертвовать аэропланом и двумя людьми, чем произвести панику и, может быть, стать виновником нескольких человеческих жизней. Он очень круто повернул налево… И затем я услышал только треск и увидел, как мой пилот упал на землю.

Я очень крепко держался за вертикальные деревянные столбы, но и меня быстро вышибло из сиденья, и я лег рядом с Заикиным. Я скорее его поднялся на ноги и спросил:

— Что ты, старик? Жив?!

Все это дело прошлое. Заикин опять борется в Симферополе и часто пишет мне совершенно безграмотные, но необыкновенно нежные письма и подписывается: „Твой серенький Иван“.

Что касается меня — больше на аэроплане не полечу».

Отец тогда не предвидел быстрого развития авиации. Он еще много летал потом в Гатчине.