Сергей Довлатов: «Жизнь коротка и печальна»
Сергей Довлатов:
«Жизнь коротка и печальна»
Четыре города, четыре столицы, без которых не расскажешь историю русского писателя армяно-еврейского происхождения с американским гражданством Сергея Донатовича Довлатова.
Сергей Довлатов родился 3 сентября 1941 года в эвакуации в Уфе. В 1945 году семья вернулась в Ленинград. К этому городу у Сергея Довлатова особое отношение. О нем написано много прекрасных слов: «Без труда и усилий далась Ленинграду осанка столицы. Вода и камень определили его помпезного горизонтальную стилистику». Письма из Нью-Йорка друзьям в СССР Сергей Довлатов подписывал: «Национальность — ленинградец. Отчество — с Невы».
Семья Сергея Довлатова была тесно связана с литературной средой Ленинграда. После войны в Ленинграде было создано центральное литературное объединение при Союзе писателей.
Его возглавляла Маргарита Степановна Довлатова (сестра матери), старший редактор издательства «Молодая гвардия». В разное время ЛИТО возглавляли Леонид Рахманов, Геннадий Гор, Виктор Бакинский. Светлой памяти этих людей Сергей Довлатов посвятил одну из своих последних газетных публикаций, памяти тех, кто олицетворял ленинградскую литературную школу писательского мастерства. Основа литературного стиля Сергея Довлатова была заложена в этой школе — точность, изысканность, лаконизм при внешней простоте. «Мир так был набит литературой, юмором и пьянством, что не оставлял места остальному. То есть не оставлял места совершенно!» Так, Сергей Довлатов пришел на экзамен по немецкому языку в университет, зная на этом языке 2 слова: Маркс и Энгельс. Естественно, был исключен с литфака; естественно, загремел в армию. Писателем его сделала зона — служба в конвойных войсках. По словам Бродского, «вернулся он оттуда как Толстой из Крыма со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгляде». Вернулся молодой начинающий, но вполне сформировавшийся литератор.
Следующим городом был Таллин. «Многие считают его искусственным, кукольным, бутафорским. Я жил там и знаю, что все это настоящее. Значит, для Таллина естественно быть немного искусственным. Таллин — это и была первая настоящая эмиграция. Постоянный привкус фальши и первый опыт этнической изоляции. «Туземцы» медлительны и неподвижны, говорят на эстонском, заняты своими «туземными» делами, в русских компаниях не наблюдаются, им нет ни малейшего дела до «оккупантов». Сергей Довлатов стал журналистом случайно. Журналистику не любил. Сотрудничество с эстонскими партийными изданиями не приносило ни денег, ни славы. Свою повесть «Компромисс» (журналистские будни в Эстонии) Сергей Довлатов заканчивает прямо щедринским диалогом:
«— Займись каким-нибудь полезным делом. Как тебе не стыдно?
— Тоже мне учитель нашелся.
— Я всего лишь убил человека — говорит мой брат, — и пытался сжечь его труп. А ты…»
В 1975 году таллинское издательство «Ээсти раамат» («Эстонская книга») не решилось выпустить уже набранный сборник Сергея Довлатова «Пять углов» («Записки горожанина»).
В 1976 году Сергей Довлатов напечатал «Континент», потом «Время и мы»; радио «Свобода» неделю транслировало его повести. Стало уже окончательно ясно, что в СССР Сергея Довлатова печатать не будут. Кроме этого последовали обычные в таких случаях репрессии со стороны властей: исключение из Союза журналистов, лишение всех иных заработков. Со стороны КГБ шло давление по выпихиванию за границу: пусть уезжает — иначе посадим. В 1978 году заканчивается «советский период Довлатова». «Жизнь моя долгие годы катилась с Востока на Запад. И третьим городом этой жизни стал Нью-Йорк. Я думаю — это мой последний, решающий, окончательный город. Отсюда можно эмигрировать только на Луну».
Сергей Довлатов с семьей по израильской визе известным маршрутом Вена — Рим — Нью-Йорк отправляется в эмиграцию. «Все мы готовились к отъезду на Запад. Каждый по-своему. Лично я собирал информацию. Я знал, что литература в Америке источником существования не является. Что тиражи русских книг ничтожны. Что людям моего склада очень трудно найти работу». Однако в Америке эту работу можно было искать, а дома он был лишен права зарабатывать себе на жизнь по выбранной специальности. Сергей Довлатов никогда не был диссидентом, он вообще считал, что литература и политика не имеют между собой ничего общего. «Я уехал, чтобы стать писателем и стал им, осуществив несложный выбор между тюрьмой и Нью-Йорком. В Союзе я диссидентом не был (пьянство не считается). Я всего лишь писал идейно чуждые рассказы. И мне пришлось уехать». Приехав сюда талантливым, необыкновенно талантливым, талантливо талантливым разгильдяем, Сергей Довлатов именно в США состоялся как серьезный профессиональный писатель. На родине остались две литературные публикации: в «Неве» и «Юности» (откровенно халтурные конъюнктурные повести о рабочем классе), а здесь за 12 лет Сергей Довлатов выпустил 12 книг на русском языке (две совместные), 6 книг вышли на английском.
«Компромисс» — журналистские будни в Эстонии.
«Невидимая книга» — о неудачной попытке издать книгу в СССР.
«Зона» — записки надзирателя.
«Соло на ундервуде» — записные книжки.
«Марш одиноких» — статьи об эмиграции.
«Наши» — история семьи.
«Заповедник» — работа в Пушкинских Горах.
«Ремесло» — попытки издать книгу в СССР и создать газету в США.
«Иностранка» — женщина в эмиграции.
«Чемодан» — что я нажил.
«Филиал» — записки ведущего.
«Представление» — записки надзирателя.
«Демарш энтузиастов» — эксцентрические рассказы, картинки и стихи.
«Не только Бродский» — русская культура в портретах и анекдотах.
Произведения Сергея Довлатова издавались на шведском, финском, датском, немецком, французском, на иврите и русском в Израиле. После нобелевских лауреатов Бродского и Солженицына Сергей Довлатов был третьим по популярности в англоязычных литературных кругах. Сергей Довлатов был постоянным автором журнала «Нью-Йоркер». Достаточно сказать, что до него такой чести удостаивался только Набоков. Только американцы знают, какая это мера литературного успеха. Когда Сергей Довлатов обратился с какой-то весьма незначительной просьбой к благоволившему к нему Курту Воннегуту, тот вполне резонно заметил: «Чем я могу помочь человеку, печатающемуся в «Нью-Йоркер». Меня-то там не печатают».
Произведения Сергея Довлатова печатались в первоклассных изданиях — «Гранд стрит», «Партизан-ревю» и т. д. Сергей Довлатов был лауреатом американского пен-клуба за лучший рассказ 1986 года и, конечно, не перечислить всех антологий лучших коротких рассказов, куда включались произведения Сергея Довлатова. Довлатов стремился к тому, чтобы речь его была лаконична и предельно емкостна. У него была теория, что каждый прозаик должен вводить в свое письмо некий дисциплинирующий момент, надевать творческие «вериги». В поэзии роль таких «вериг» играют рифма и размер, это дисциплинирующее начало уберегает поэтов от многословия и пустоты. Французский писатель Жорж Перек в 1969 году написал роман «Исчезновение», ни разу не употребив в нем букву е, самую популярную во французском алфавите. Сергей Довлатов пишет таким образом, что все слова во фразе начинаются на разные буквы. Правило искусственного замедления письма применялось даже при цитировании в «Заповеднике». «К нему не зарастет народная тропа» — меня не устраивало «нему» и «народная». И я пошел на то чтобы поставить: «К нему не зарастет священная тропа». А затем сделал сноску: «Искаженная цитата. У Пушкина — народная тропа». С предлогом мне пришлось смириться. Ничего не мог придумать». Его часами забавляла и восхищала им же самим сочиненная фраза: «Завтра я куплю фотоувеличитель».
Суть восторга, может, и ускользает, но что-то действительно здесь есть. Реплика из Марка Твена: «Я остановился поболтать с Гекльберри Финном» — была полна для него неизъяснимого очарования. Он даже собирался сделать эту фразу названием какой-нибудь из своих книг. Строчки из «Конца прекрасной эпохи» Бродского: «Даже стулья плетенные держатся здесь на болтах и гайках», — характеризуют время ярче, чем обнародование всей подноготной Берии», — писал Андрей Арьев, и с чем был абсолютно согласен Сергей Довлатов. Он не был формалистом и эстетом. Его замедленное письмо не просто дань формализму, а способ максимального самовыражения. Его предложения все более укорачивались — это школа более всего Хемингуэя или Шервуда Андерсона, одного из любимых его авторов. Его любимым писателем был Куприн. Сергей Довлатов вообще считал, что неприлично называть любимым писателем Достоевского или Толстого, а Куприн — это его уровень. Любимый поэт — Бродский. Любимые произведения «Хаджи-Мурат», «Капитанская дочка».
Произведения Гоголя, Толстого, Достоевского не нашли на Западе адекватных переводов. Практически непереводим на английский такой автор, как Шолохов. По образному выражению Бродского, «синтаксис Сергея Довлатова не вставляет палки в колеса переводчиков». Его легко переводить, легко и читать. Простота его произведений не имеет ничего общего с поверхностностью. Сергей Довлатов любил повторять, что в литературе сложное доступнее простого. Его произведения практически невозможно пересказать. Так же сложно определить и жанр его произведений. Критики согласились с тем, что это городской рассказ. Войнович назвал своего «Чонкина»: роман-анекдот. В каком-то смысле и довлатовские рассказы — это анекдот, но анекдот возвышенный и облагороженный. Сергей Довлатов не юморист, пародист или сатирик. Он особо подчеркивал во многих интервью, что считает себя не писателем, а рассказчиком, который хотел бы стать писателем. Рассказчик говорит о том, как живут люди; прозаик говорит о том, как должны жить люди, а писатель о том, ради чего живут люди.
Единственная цитата, выписанная Сергеем Довлатовым, стала его писательским кредо:
«Всю жизнь стремился к выработке того сдержанного непритязательного слога, при котором читатели и слушатели овладевают содержанием, сами не замечая каким способом они его усваивают»
(Б. Пастернак).
Образ «лишнего человека» — излюбленный в русской классике. О «лишних» людях писали Пушкин, Лермонтов, Достоевский. Герои Сергея Довлатова мало что имеют общего со своими интеллектуальными тургеневскими предтечами, кроме того, что они в этом обществе никому не нужны, что они аутсайдеры этого мира. Сергею Довлатову не нужно было, как М. Горькому, выдумывать и идеализировать босяков и уголовников. В достаточном объеме типажи поставляла ему советская власть. Один из довлатовских парадоксов: благопристойное существование — опора лицемерия; незащищенная открытость дурных волеизъявлений — гарантия честности. Поэтому Сергей Довлатов с удовольствием пишет о задворках общества — городских подонках и деревенских плебеях. Сергей Довлатов вообще считал, что самые яркие персонажи в литературе — отрицательные неудавшиеся герои (Митя Карамазов). Самые тусклые — неудавшиеся положительные (Олег Кошевой).
Мои любимые произведения Сергея Довлатова — это «Зона», «Заповедник», «Иностранка», «Наши». Нравится это или нет, но уголовники, убийцы, воры, сутенеры и наркоманы — такая же неотъемлемая часть мира, как академики, балерины или художники. Вряд ли можно было сказать об этом мире что-то новое после Шаламова и Солженицына. Сергей Довлатов предлагает новое видение этой проблемы: ад не в зоне, ад— это мы сами. Герои «Зоны» живут по ту сторону добра и зла, но не как ницшеанский сверхчеловек, а как, например, кошка. Сергей Довлатов всегда вздрагивал, когда его сравнивали с Достоевским или Гоголем. Американцы вообще культурно девственная нация, но те из них, кто хорошо знает русскую литературу и историю (по дайджестам и комиксам!), приняли «Зону» благосклонно. «Сергей Довлатов пишет с первозданной энергией, его персонажи обрисованы столь же ярко, как персонажи Достоевского, но они намного смешнее и горят в более легкомысленном аду» (Виллидж Войс). Параллельно Сергея Довлатова обвиняли, правда, в том, что он вертухай и охранял А. И. Солженицына. Неважно, что к началу солженицынской отсидки Сергею Довлатову исполнилось 3 года.
«Заповедник» — самое лирическое произведение Сергея Довлатова. В Пушкинских Горах Сергей Довлатов работал накануне отъезда в США, исключенный и уволенный, откуда только было можно. Это 1977 год, а действие повести перенесено в 1971 г. Как и во многих других произведениях, рассказ ведется от имени автора, что ни в коем случае нельзя рассматривать как документальной свидетельство. Сергей Довлатов называл фактичесіше ошибки особенностью своей поэтики. Документальная фактура его рассказов — это имитация. Его лирический герой имеет столько же общего с самим Сергеем Довлатовым, сколько, к примеру, Эдичка Лимонов имеет общего с Эдуардом Совенко. В заповедник сегодня приезжают, но не только как в пушкинские, но и довлатовские места.
«Наши» — это вся современная история России через изображение жизни четырех поколений русской семьи. В русле традиций великих русских сатириков, проявляя иронию и непочтительность, характерную для его предыдущих произведений, Сергей Довлатов в «Наших» с присущей ему оригинальностью пишет групповой портрет своей семьи» (Виллидж Войс).
К слову «рассказы» Сергей Довлатов всегда добавлял: «Мои импрессионистские рассказы», поэтому его очень веселил тот факт, что американское издательство собиралось продавать повесть по разряду нон фикшен (то есть не выдуманная реальная история).
«Иностранка» посвящается одиноким русским женщинам в Америке — с любовью, грустью и надеждой. Эта повесть — неудавшаяся попытка вырваться из литературного этнического гетто. Писалась в расчете на Голливуд, но заключение контракта, увы, не состоялось.
Все люди смертны. Еще никому не удалось прожить вечно. Смерть — такая же составляющая жиз ни, как и рождение, ее иррациональный момент. Как каждый настоящий писатель, Сергей Довлатов достаточно много писал о смерти. «Жизнь коротка и печальна. Ты заметил, чем она вообще кончается». Или еще одна цитата из «Записных книжек»: «Все интересуются, что там будет после смерти. После смерти начинается — история». Сергей Довлатов считал, что о смерти писать нужно, но писать грамотно, без стилистических ошибок, писать с юмором, но без самолюбования.
Он включил в «Соло на ИБМ» цитаты из нью-йоркской газеты «Новое русское слово»: «…K счастью, из 300 человек, летевших этим рейсом, погибло 12». Траурное извещение: «Преждевременная кончина Г. Л.». Есть у него и более зловещие записи: «Возраст у меня такой, что, покупая обувь, я каждый раз задумываюсь: «Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?» Человек умирает только тогда, когда чувствует, что он может уйти. Уход Сергея Довлатова окрашен в какие-то полумистические тона. К своему 50-летию Сергей Довлатов хотел издать малое собрание сочинений. Он хотел назвать эту книгу «Рассказы». Сослуживцы по радио «Свобода» отговаривали и острили, дескать, так называют только посмертные издания. Вот запечатанный конверт над его рабочим столом в нью-йоркской квартире с надписью: «Вскрыть после моей смерти». Из окна этой же квартиры в Квинсе видно кладбище «Маунт Хеброн», где он и обрел свое последнее пристанище. И последнюю свою ночь, в последнем своем довлатовском «зигзаге», когда то ли первая половина еврейского набора хромосом спаивала вторую половину: русскую душу и тело, то ли наоборот, он оказался не дома. Стал задыхаться, умирать. «Столь кошмарного конца — в удушливый летний день в машине «скорой помощи» в Бруклине с хлынувшей горлом кровью и двумя пуэрториканскими придурками в качестве санитаров — он бы сам никогда не написал: не потому, что не предвидел, но потому, что питал неприязнь к чересчур сильным эффектам».
24 августа 1990 года Сергея Довлатова не стало. На надгробном камне выгравирован его автопортрет: «Одна изящная смешная непрерывная артистически завершенная линия» (И. Бродский).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.