3. «СЕРАПИОНОВЫ БРАТЬЯ»

3. «СЕРАПИОНОВЫ БРАТЬЯ»

Так нарекла свое сообщество группа молодых литераторов, составившая это «братство» в феврале 1921 года в Петрограде и взявшая для него название одного из романов почитаемого ими немецкого романтика, мистика и сатирика Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Подобно персонажу романа, графу П., объявившему себя пустынником Серапионом времен римского императора Деция и ушедшему от светского общества в лес, где он жил со своими виденьями, считая их реальностью, истиной, они видели свою истинную обитель в Литературе, которую решительно отделяли от всякой политики. И главной целью этих «братьев» явилось служение именно Литературе. А для атрибутики сообщества «серапионы», имея в виду великое старание, требуемое в их работе, придумали пароль-приветствие, которым обменивались друг с другом при встрече: «Здравствуй, брат. Писать очень трудно».

Они быстро привлекли к себе внимание в литературных кругах. Петроградский бюллетень «Новая книга» в первом номере 1922 года информировал: «В феврале истек год со дня основания в Петрограде литературного общества „Серапионовы братья“. За этот год общество устроило 50 закрытых литературных вечеров, на которых „братьями“ были прочитаны и подвергнуты критическому разбору новые произведения членов общества. Кроме этих закрытых вечеров молодые беллетристы (М. Зощенко, Вс. Иванов, Л. Лунц, Ник. Никитин, Мих. Слонимский, Конст. Федин и др.) выступали в Доме искусств и Доме литераторов в публичных живых альманахах». (Нетрудно подсчитать, что «молодые беллетристы» собирались на закрытые заседания для бескомпромиссного обсуждения своих работ еженедельно.)

Следом появилась и статья главного редактора «толстого» московского журнала «Красная новь» А. Воронского о новых именах в художественной прозе. Перечисляя эти имена (большинство из которых были «серапионы» — Всев. Иванов, Ник. Никитин, Конст. Федин, Мих. Зощенко), Воронский писал: «При всем различии в характере их творчества, есть у них всех много общего: они вышли из революции, пережили ее, стремятся каждый по-своему ее отобразить, их тянет к быту, к современности, к недавним дням. Их реализм причудливо порой переплетается с Гофманом, — это потому, что в нашем быту так много страшного, фантастического, не укладывающегося в нормальные рамки». (Тогда еще можно было писать столь раскованно. А. К. Воронский был расстрелян в 1937 году.)

Вскоре петроградский журнал «Литературные записки» напечатал статью Евгения Замятина «Серапионовы братья», где весьма проницательно разбирались произведения Зощенко, Вс. Иванова и Никитина. И в том же 1922 году «Литературные записки» в своем третьем номере, вышедшем в августе, опубликовали целую большую тематическую подборку материалов — «Серапионовы братья о себе» и дали их коллективное фото. (Эта публикация стала значительным документом в истории советской литературы: к ней обращались впоследствии как с литературоведческими целями, так и сугубо политическими, для идеологической компрометации «серапионов» и прежде всего Зощенко.)

Подборку открывал Михаил Слонимский с кратким рассказом о создании их сообщества:

«Первое собрание Серапионовых братьев состоялось 1-го февраля 1921 года, в Доме Искусств. Были тогда: Зощенко, Лунц, Никитин, Груздев, Виктор Шкловский, Каверин, я и поэты — Вл. Познер и Е. Полонская. Через месяц явились Всев. Иванов, Федин и позже всех Николай Тихонов, поэт.

Решили собираться вольно, без устава, и новых членов принимать, руководствуясь только интуицией. Тоже — и в отношении „гостишек“. Все, что писали, читалось на собраниях. То, что нравилось, признавалось хорошим; что не нравилось — плохим. Пуще всего боялись потерять независимость, чтобы не оказалось вдруг „Общество Серапионовых братьев при Наркомпросе“ или при чем-нибудь другом. Печатались и печатаемся в разных местах, вразброд, но надеемся в будущем на свой журнал. Пока выпустили только один свой альманах (в изд-ве „Алконост“). Этот же альманах печатается в „Русском Творчестве“ в Берлине. Туда же (Алексею Толстому и Максиму Горькому) отправлен второй альманах…»

Уточним: В. Шкловский приходил на их собрания как «гость», а упомянутый Вл. Познер не вернулся более в Россию из Парижа, куда уехал вскоре с родителями.

В числе других членов сообщества Зощенко опубликовал тогда статью «О себе, об идеологии и еще кое о чем» (из которой уже цитировались некоторые биографические подробности). Но кроме сведений «о себе», Зощенко написал там и о своих политических и литературных взглядах. Верный своему чувству истинности, он во всеуслышание настаивал на всем том, что не разделяет, а объединяет людей: на любви к Пушкину, на отрицании ненависти к кому бы то ни было, на том, что быть «просто русским» важнее узкопартийной принадлежности. И хотя он по чистосердечности принимал на веру лозунги и обещания большевиков, его статья оказалась самой актуальной среди всех выступлений «серапионов».

Половина из них вообще не касались никакой политики, другие говорили о революции почти в историческом плане и как о факте в своей дописательской биографии, но об идеологии, о раздававшихся требованиях к писателям «идеологически определиться», о надвинувшейся угрозе идеологической униформы — никто не сказал ни полслова. Они как бы откинули от себя всю эту злободневность и политику, переадресовав их в манифест, подписанный Лунцем.

Лев Лунц был широко образованным молодым человеком, свободно владевшим пятью языками и прекрасно знавшим мировую литературу. Дарования его были блестящи и многогранны — поэзия, проза, драматургия, публицистика, научная работа (по окончании университета в 1922 году его оставили на кафедре западноевропейской литературы). Всеми литературными жанрами, в которых он работал, Лунц овладевал стремительно, увлеченно, писал зрело и глубоко. Он умер от воспаления мозга в 1924 году в Гамбурге, двадцати трех лет.

И именно он стал знаменосцем — «прапорщиком» — «Серапионовых братьев». А его статья в подборке «Литературных записок» явилась настоящим манифестом этой группы. Манифестом, в котором теоретические проблемы литературы рассматривались в контексте обстоятельств тогдашней действительной жизни. Называлась статья «Почему мы Серапионовы Братья». Приведем ее с некоторыми сокращениями:

«1

„Серапионовы Братья“ — роман Гофмана. Значит, мы пишем под Гофмана, значит, мы — школа Гофмана.

Этот вывод делает всякий, услышавший о нас. И он же, прочитав наш сборник или отдельные рассказы братьев, недоумевает: „Что у них от Гофмана? Ведь, вообще, единой школы, единого направления нет у них. Каждый пишет по-своему“.

Да, это так. Мы не школа, не направление, не студия подражания Гофману.

И поэтому-то мы назвались Серапионовыми Братьями. <…>

Мы назвались Серапионовыми Братьями, потому что не хотим принуждения и скуки, не хотим, чтобы все писали одинаково, хотя бы и в подражание Гофману.

У каждого из нас свое лицо и свои литературные вкусы. У каждого из нас можно найти следы самых различных литературных влияний. „У каждого свой барабан“, — сказал Никитин на первом нашем собрании.

Но ведь и Гофманские шесть братьев не близнецы, не солдатская шеренга по росту. <…>

А споров так много. Шесть Серапионовых Братьев тоже не школа и не направление. Они нападают друг на друга, вечно не согласны друг с другом, и поэтому мы назвались Серапионовыми Братьями.

В феврале 1921 года, в период величайших регламентаций, регистраций и казарменного упорядочения, когда всем был дан один железный и скучный устав, — мы решили собираться без уставов и председателей, без выборов и голосований. <…>

2

<…> Мы верим в реальность своих вымышленных героев и вымышленных событий. Жил Гофман, человек, жил и Щелкунчик, кукла, жил своей особой, но также настоящей жизнью.

Это не ново. Какой самый захудалый, самый низколобый публицист не писал о живой литературе, о реальности произведений искусства?

Что ж! Мы не выступаем с новыми лозунгами, не публикуем манифестов и программ. Но для нас старая истина имеет великий практический смысл, непонятый или забытый, особенно у нас, в России.

Мы считаем, что русская литература наших дней удивительно чинна, чопорна, однообразна. Нам разрешается писать рассказы, романы и нудные драмы — в старом ли, в новом ли стиле, — но непременно бытовые и непременно на современные темы. Авантюрный роман есть явление вредное; классическая и романтическая трагедия — архаизм или стилизация; бульварная повесть — безнравственна. Поэтому: Александр Дюма (отец) — макулатура; Гофман и Стивенсон — писатели для детей.

А мы полагаем, что наш гениальный патрон, творец невероятного и неправдоподобного, равен Толстому и Бальзаку; что Стивенсон, автор разбойничьих романов, — великий писатель; и что Дюма — классик, подобно Достоевскому.

Это не значит, что мы признаем только Гофмана, только Стивенсона. Почти все наши братья как раз бытовики. Но они знают, что и другое возможно. Произведение может отражать эпоху, но может и не отражать, от этого оно хуже не станет. И вот Всев. Иванов, твердый бытовик, описывающий революционную, тяжелую и кровавую деревню, признает Каверина, автора бестолковых романтических новелл. А моя ультра-романтическая трагедия уживается с благородной, старинной лирикой Федина.

Потому что мы требуем одного: произведение должно быть органичным, реальным, жить своей особой жизнью.

Своей особой жизнью. Не быть копией с натуры, а жить наравне с природой. Мы говорим: Щелкунчик Гофмана ближе к Челкашу Горького, чем этот литературный босяк к босяку живому. Потому что и Щелкунчик и Челкаш выдуманы, созданы художником, только разные перья рисовали их.

3

И еще один великий практический смысл открывает нам устав пустынника Серапиона.

Мы собрались в дни революционного, в дни мощного политического напряжения. „Кто не с нами, тот против нас! — говорили нам справа и слева. — С кем же вы, Серапионовы Братья? С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?“

С кем же мы, Серапионовы Братья?

Мы с пустынником Серапионом.

Значит, ни с кем? Значит — болото? Значит — эстетствующая интеллигенция? Без идеологии, без убеждений, наша хата с краю?..

Нет.

У каждого из нас есть идеология, есть политические убеждения, каждый хату свою в свой цвет красит. Так в жизни. И так в рассказах, повестях, драмах. Мы же вместе, мы — братство — требуем одного: чтобы голос не был фальшив. Чтоб мы верили в реальность произведения, какого бы цвета оно ни было.

Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность. Пора сказать, что некоммунистический рассказ может быть бездарным, но может быть и гениальным. И нам все равно, с кем был Блок — поэт, автор „Двенадцати“, Бунин — писатель, автор „Господина из Сан-Франциско“.

Это азбучные истины, но каждый день убеждает нас в том, что это надо говорить снова и снова.

С кем же мы, Серапионовы Братья?

Мы с пустынником Серапионом. Мы верим, что литературные химеры особая реальность, и мы не хотим утилитаризма. Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь. И, как сама жизнь, оно без цели и без смысла: существует, потому что не может не существовать.

4

Братья!

К вам мое последнее слово.

Есть еще нечто, что объединяет нас, чего не докажешь и не объяснишь, — наша братская любовь.

Мы не сочлены одного клуба, не коллеги, не товарищи, а —

БРАТЬЯ!

Каждый из нас дорог другому, как писатель и как человек. В великое время, в великом городе мы нашли друг друга, — авантюристы, интеллигенты и просто люди, — как находят друг друга братья. Кровь моя говорила мне: „Вот твой брат!“ И кровь твоя говорила тебе: „Вот твой брат!“ И нет той силы в мире, которая разрушит единство крови, разорвет союз родных братьев.

И теперь, когда фанатики-политиканы и подслеповатые критики справа и слева разжигают в нас рознь, бьют в наши идеологические расхождения и кричат: „Разойдитесь по партиям!“ — мы не ответим им. Потому что один брат может молиться Богу, а другой Диаволу, но братьями они останутся. И никому в мире не разорвать единства крови родных братьев.

Мы не товарищи, а —

БРАТЬЯ!»

Итак, Литература — вот Бог-объединитель для «серапионов», вот та реальность, в которой они вместе, вот в чем их родство, единство крови, их прибежище и братская жизнь, несмотря ни на что происходящее вокруг. И вот когда проявляется в них высокий дух, их истинность и взаимная любовь. Эта реальность — Литература — состоит из отдельных писателей и отдельных произведений, написанных в широком спектре тем, жанров, стилевых направлений. Из произведений, чуждых фальши, делающих реальностью своих вымышленных героев и вымышленные события, и из подлинных талантов, способных на их создание. А вопросы политики, идеологии — это принадлежность другой реальности, повседневной жизни, в которой каждый из творцов тоже имеет право быть самим собой, иметь свои приверженности, свой лагерь. Но то единство крови по Литературе, которое сделало их родными Братьями, не разорвут никакие иные силы окружающего мира, даже в дни мощного политического напряжения, даже в период величайших регламентаций, регистраций и казарменного упорядочения. Ибо в Литературе, исповедуя истинность произведения, творец становится выше любых пристрастий, в том числе «диавольских»… Таков был пафос романтической статьи Льва Лунца.

Но эта уверенность (а скорее заклинание) в прочности Братства, помимо указанной соединяющей силы, должна была иметь еще одну непременную скрепу, само собою разумеющуюся и потому не высказанную впрямую, — высокую человеческую порядочность, тот всепроникающий нравственный закон поведения каждого «серапиона» по отношению друг к другу и в жизни вообще, который и поднимал бы их над повседневным бытом и над политикой. И в сфере которого, в конечном счете, должны были впоследствии решаться все их внутренние проблемы. Здесь каждому из них предстояло выдержать или не выдержать испытание временем. Ибо здесь как раз и вступал в полную силу «свой барабан», шаг за шагом неизбежно определяющий движение по самой жизни, не только в литературе…

А пока — свобода творчества, искренность таланта, реальность и органичность литературного произведения, полная независимость искусства от идеологии, политики, пропаганды и безусловная порядочность взаимоотношений — все это было как раз то самое, чего жаждала и душа Зощенко и что привело его в Серапионово Братство.

Естественно, у них не обходилось и без курьезов. Один случай описал в своих воспоминаниях В. Каверин. Произошло это все в том же насыщенном событиями 1922 году. Как пишет Каверин, франтовато приодевшийся Зощенко — у него только что вышла в свет первая книга «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» — пришел на очередное заседание «серапионов» попозже других и вместе с тремя хорошенькими актрисами гастролировавшего в Петрограде драматического театра. В тот субботний вечер читали поэты — Николай Тихонов и единственная среди них «серапионова сестра» Елизавета Полонская. «Гостишек» не было, и приход Зощенко с приглашенными им актрисами нарушил, как показалось Каверину, сердечную атмосферу собрания — он вообще являлся ревнивым сторонником замкнутости их «ордена». Пришедшие актрисы тоже стали читать стихи. После чего раздраженный Каверин обрушился на них с язвительной критикой. Девушки обиделись и ушли. Зощенко их проводил. Все «братья» крепко ругали Каверина. А когда вернулся Зощенко, все разом замолчали, увидев, что его смуглое лицо стало бледным от бешенства. Но Зощенко, не повышая голоса, жестко назвал Каверина ханжой и потребовал, чтобы «серапионы» его осудили. Однако Каверин по-мальчишески самолюбиво не счел себя виноватым, уперся и объявил, что готов к встрече «лицом к лицу», чтобы решить спор… Дуэль не состоялась. Зощенко два дня не выходил на улицу — ждал секундантов Каверина, как и полагалось в таких случаях, ведь он назвал его ханжой. А Каверин, написавший несколько предсмертных записок, ибо был уверен, что недавний офицер Зощенко, имеющий к тому же право в данной ситуации на выбор оружия, запросто его убьет, упорно ждал секундантов от своего противника у себя дома. Они вскоре встретились лоб в лоб на другом собрании «серапионов», которые тут же энергично стали их мирить, и они обнялись, поцеловались…

«Серапионы», конечно, прекрасно сознавали, что своим успешным вхождением в литературу они во многом были обязаны Горькому, и гордились этим. И после его отъезда из России за границу в 1922 году они постоянно переписывались с ним. А Горький продолжал следить за их судьбой и старался всячески их поддержать. Вот статья М. Горького «Группа „Серапионовы братья“», написанная им за границей весной 1923 года и опубликованная тогда же бельгийским журналом в переводе на французский язык. Рассказав о «Студии переводчиков» при издательстве «Всемирная литература» и перечислив (с некоторыми неточностями) участников создавшейся «группы», студистов и нестудистов. Горький говорит:

«…Все они начали писать рассказы и стихи, подвергая работы свои взаимной жестокой критике и подробной оценке руководителей.

Эта критика скоро внушила им общий лозунг:

„Писать очень трудно“.

Они хорошо помнят этот лозунг и при встречах шутя говорят друг другу: „Здравствуй, брат! Писать очень трудно“. Талантливость этих юных людей, а также искусство руководителей их дали за два года совместного труда результаты, которые я решаюсь назвать исключительными… <…> Все они жили в условиях невыносимо тяжелых, некоторые из них, истощенные голодом и холодом, нередко принуждены были лежать целые сутки, для того чтоб не так остро чувствовать голод. Хлеб и селедка считались роскошью среди них, целые недели приходилось питаться только сушеными овощами. Эти условия особенно тяжело отзывались на юношах, уже ранее подорвавших свое здоровье, каков, например, М. Зощенко, отравленный на войне ядовитым газом. <…> Нет сомнения, что многие из них погибли бы в эти тяжелые годы холода и голода, если б всех „братьев“ не связывало искреннее и крепкое чувство действительной дружбы и если б они не умели самоотверженно помогать друг другу. Это они умеют. В тяжелой истории русской литературы я не знаю ни одной группы писателей, которая бы жила так братски, без зависти к таланту и успеху друг друга, с таким глубоким чувством солидарности и бескорыстной любовью к своему делу, которое я, не находя другое слово, называю священным.<…>

Я слежу за духовным ростом „Серапионовых братьев“ с великими надеждами. Мне кажется, что эти молодые люди способны создать в России литературу, в которой не будет ни квиетизма, ни пассивного анархизма Льва Толстого, из нее исчезнет мрачное садистическое инквизиторство Достоевского и бескровная лирика Тургенева. Русское „скифство“, „евразийство“ и прочие виды скрытого славянофильства или хвастливого национализма не найдут сторонников среди „Серапионовых братьев“. „Серапионовы братья“ аполитичны, но они активны, влюблены в начало волевое, глубоко понимают культурное значение труда и заинтересованы просто человеком, каков он есть, вне сословий, партий, национальностей и верований. Они хорошо понимают, что Россия может нормально жить только в непрерывном общении с духом и гением Запада».

Затем Горький дает персональную и достаточно похвальную характеристику «тех людей, от которых, — как он писал, — не один я ожидаю обновления русской литературы»: Льва Лунца, Вениамина Зильбера (Каверина), Михаила Слонимского, Всеволода Иванова, Николая Никитина, Константина Федина, Николая Тихонова, В. Познера… О Зощенко им было сказано: «Значителен Михаил Зощенко, автор оригинальной серии „Рассказов г. Синебрюхова“, писатель почти уже сложившийся, он нашел свой стиль, свои слова…»

Оставляя в стороне субъективные высказывания Горького о Толстом, Достоевском и Тургеневе, сообщим, что на русском языке в сокращенном виде эта статья — в обратном переводе с французского — была напечатана в том же году журналом «Жизнь искусства». Но в тридцатитомное собрание сочинений Горького, издававшееся в 1949–1955 годах, разумеется, не вошла (после сокрушительного для литературы постановления ЦК ВКП(б) 1946 года). Полный ее текст увидел свет лишь в период «оттепели» в 1963 году в томе «Литературного наследства», целиком посвященном теме «Горький и советские писатели». Публикация сопровождалась, однако, издательским комментарием:

«…Провозглашенные некоторыми „серапионовцами“ лозунги „аполитического“ искусства, идеи „независимости“ художника от требований революционной эпохи тогда не встретили должного отпора со стороны Горького. Более того, в статье „Серапионовых братьях“ сочувственно говорится о художественной заинтересованности молодых писателей „просто человеком“, без учета той классовой роли, которую он играет в действительности.

Здесь, как и в некоторых других горьковских высказываниях о „серапионовцах“, проявились идейные заблуждения Горького начала 20-х годов, приводившие его порой к мысли об отказе от сознательной политической целенаправленности в искусстве. Вскоре Горький пересмотрел эти взгляды, осудив попытки „найти свободу творчества вне строгих указаний истории, вне ее основной, организующей идеи“».

И отсутствие статьи Горького о «Серапионовых братьях» в его тридцатитомном собрании сочинений, и злободневно критический редакционный комментарий к статье даже в таком академическом издательстве, как «Наука», выпускавшем многотомную серию «Литературное наследство», объясняется длившимся действием постановления ЦК ВКП(б) 1946 года «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“».

Главным фигурантом этого постановления был Михаил Зощенко, которого — вместе с Анной Ахматовой — подвергли растаптывающему осуждению. Его произведения объявлялись чуждыми советской литературе, а сам он — проповедником гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности. И эта аттестация Зощенко родословно связывалась с литературной группой «Серапионовы братья», членом которой он состоял в 20-е годы.

Но произойдет данный разгром спустя четверть века после вхождения Зощенко в литературу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.