Глава 3. С ВИДОМ НА КРЕМЛЬ И ОКЕАН

Глава 3.

С ВИДОМ НА КРЕМЛЬ И ОКЕАН

Андрей Вознесенский вспоминал:

— Когда-то давно, на заре туманной юности, я подписал книгу Василию Аксенову: «Вася, все они вышли из рукава гоголевской „Шинели“, мы же с тобой родились из гоголевского „Носа“: я из правой ноздри, ты — из левой».

Не одному Андрею Андреевичу виделась за спиной Аксенова тень Гоголя. Не замечал ли и он сам, глянув в зерцало, на голове маячащий цилиндр? А в витринах — на бегу — невзначай мелькнувшую крылатку? Потом, правда, снова — твидовый коут. А усы? Да и собрание сочинений выходит.

В 1995 году издательский дом «Юность» выпускает пятитомник Аксенова — знаменитый, синий… Собрание неполное, много опечаток… Но в нем — важнейшие тексты и ряд удачных предисловий: Евгения Попова — к тому, где роман «Скажи изюм», Виктории Шохиной — к «Острову Крым», Петра Вайля и Александра Гениса — к «Ожогу». Впрочем, Аксенов не спешит быть отлитым в бронзе. Чем дальше, тем больше он смеется над прошлым и нынешним собой, настоящим и прошедшим временем.

Этот смех хорошо слышен в короткой повести «Три шинели и нос»[237]. Там — про джаз, Питер и Казань. Про юную дружбу, которая навсегда. Про беззаботную жизнь, которую мир так старался исполнить забот. Про то, что пальто может быть мечтой. Про то, что беда не приходит одна. А помощь является откуда не ждешь. А то и вовсе — незнамо откуда. О том, что молодость не вернешь. Но это — не повод становиться занудой. Да и стареть торопиться не стоит. Ибо тот праздник всегда с тобой. Хотя, что было — прошло. Хочешь ты или не хочешь. Впрочем… Акакий Акакиевич на поверку-то вышел покруче иных прочих…

Этой повестью Аксенов в очередной — но, как выяснится, не в последний — раз подводит итог под прошедшим временем — советским периодом своей жизни. Он считает, что пора. Ибо время теперь другое. Другая и жизнь. Его — в том числе. И она ему, в целом, нравится. Только смущает, что многие ее отвергают. Раздражает нежелание иных политиков, писателей, публицистов видеть то, что видит он. А именно — что жить в России постоянно становится лучше. Его возмущают попытки свалить на реформаторов неустройства, в которых повинны «идиотская колхозная система» и чугунная социалистическая индустрия. Он знает, что «как на Западе» в одночасье не станет, но уже становится «как в той России, в которой можно приятно жить».

Чтобы увериться в этом, летом 1996 года он плывет из Самары в Астрахань, а оттуда вспять — до столицы. Пароход «Иван Кулибин» стоит в Тольятти, Ульяновске, Ярославле, Чебоксарах, Казани, Нижнем, Саратове, Астрахани и снова в Самаре. И Василий Павлович идет в старинные города — искать приметы перемен. Находит.

При Советах здесь царила скудость. Бывало, молоко отпускали только детям — по указанию врача. И хотя «африканской голодовки» на его памяти там не было, люди нередко проводили всё свое время в поисках еды, часто — очень низкого качества. Случалось, посреди колхозного рынка стояла только торговка луком, одна-одинешенька в окружении множества пытавшихся продать какие-то железяки и кожемитовые подметки.

Нынче же города древнего торгового пути оказались полны товаров и продуктов. Импортных товаров в одном магазине найти можно столько, сколько не набралось бы во всей Москве тех времен. Да, далеко не всем и не всё доступно. Но основные продукты могут купить все. Особое впечатление произвел самарский рынок, где гомонили торговцы горячим хлебом и недорогой вареной колбасой, которую предлагали отведать с ножа. Даже рыба появилась. А чего ж ее раньше-то не было? А уплывала. Почему? Ну просто не любит она «красных».

А «красные» всё не уймутся — ноют и стонут по прошлому «величию» и нынешнему «ничтожеству». Да, признает писатель, в стране есть «совсем несчастные, которые не могут приспособиться. О них, как и везде, должно заботиться государство или благотворительные фонды». Но не пора ли заменить нытье крепкой шуткой, острым словцом? И — вперед, к процветанию. Ибо уже «возникает немыслимое изобилие товаров, растут новые торговые центры, и денег у людей становится больше, несмотря на невыплаты зарплат», и все шустрят, крутятся, зарабатывают, «огромные массы людей стараются обогатиться», жалуются: «Машина-то у меня всего „шестерка“».

Так и герой нового романа Аксенова «Кесарево свечение» Славка Горелик, включившийся в верчение и обогащение и уже успевший сменить «шестерку» на пожилой «ягуар», не намерен зависать на взятом рубеже. Сын просвещенного номенклатурщика из ЦК КПСС, он не разменивается на мелочи. Подвозя старого товарища автора, а ныне героя сопротивления и умудренного сочинителя Стаса Ваксино (он же Влос Ваксаков) из пункта А в пункт Б постсоветской столицы, на вопрос: «Что ты собираешься делать?» — Слава отвечает: «Деньги!» — и спрашивает: «…Ты не можешь дать мне сотню грэндов на пару недель? Ну да, сто тысяч баксов. — Боюсь, ты меня за кого-то другого принимаешь. Я ведь просто колледжский учитель в Штатах. — Ну, сколько можешь?.. — Не больше чем три. — И это пойдет. Верну тебе три через неделю. А через год выплачу… тысячу процентов интереса. — Ты сумасшедший, мой мальчик. На что тебе этот денежный бизнес?.. — Не кажется ли тебе, что я тоже имею право на свою утопию?..»

Что же это за очередная утопия? Не свободный ли, цветущий и безопасный российский капитализм? Не прекрасный ли пример миру — республика Россия? Похоже — они самые.

И о них, само собой, под водочку и кулебяку толкует и старшее поколение. Не забывая и дела минувших дней. Примерно так: «Что же ты все-таки думаешь обо всем этом анекдоте? — Каком анекдоте? — Об империи, которая собиралась существовать вечно, но не дотянула и до семидесяти пяти лет, перед тем как развалиться на куски? — Эта штука недотягивает до анекдота — это история, а об истории и говорить нечего. — Иными словами, нет никакого смысла в подсчете невинных жертв и невинных злодеев — так, что ли? — Есть только слепая удача, и не менее слепая беда…»

Но новому поколению чужда их слепота. Оно, рассекая по Москве на стареющем «ягуаре», верит: «Через неделю я обменяю его на почти новый „порше“».

Исторический фон этой уверенности — начало нового тысячелетия. Переливаются вывески и рекламы. Сияют витрины магазинов и баров. Фланируют веселые толпы.

«Никогда Москва не была такой шикарной, как сейчас, такой европейской, — делится Аксенов впечатлениями с журналистом Игорем Шевелевым. — Ни до революции, никогда… Невероятное возбуждение в городе. Ночью выходишь из театра — улицы полны, масса людей сидит в кафе. Откуда это всё берется? Повсюду какие-то немыслимые автомобили. Мы тут вышли вечером из ресторана — Евгений Попов, Борис Мессерер и я со своим приятелем, писателем из Израиля, который не был здесь двадцать восемь лет… Он — просто обалдел. Какие-то шутихи взлетают, клоуны проходят, девушки на лошадях — цок-цок-цок, — всадницы. Ночные клубы сверкают. Едем мы в гостиницу, где он живет, и вдруг я вижу огромные светящиеся буквы: „ОСТРОВ КРЫМ. КАЗИНО“. Не то, что такого никогда не было, но, честно говоря, даже не мечталось. Когда стиляги ходили по „Броду“, по улице Горького, они думали, что когда-нибудь что-то, может, и будет. Но чтобы Москва так преобразилась, никто даже представить не мог… Вдруг всё превратилось в высокий класс». Было ради чего постараться молодым и деловым мужчинам.

Что же до девушек нового поколения, достаточно ярких, чтобы войти в роман на правах героинь, то они тоже преобразились в сравнении с прежними героинями Аксенова. Теперь они беседуют вот как-то так: «У тебя, Какашка, нет тормозов! Ты что — рехнулась — сразу с двумя? И зачем ты принуждала провинциалов к оралу? Кто на тебе женится после этого? — К сожалению, я очень испорченная, — отвечала Какаша и рыдала, рыдала… — Что же я такая изначально фатальная получаюсь?..»

Речь здесь идет о петербургской красавице Светляковой Наташе — ну, то есть Какаше, которая пытается чем-то сокровенным поделиться с подругой и райкомовской наставницей Ольгой Кольцатой. Поделиться-то — поделиться… Да всё ли поймут?..

Помните, что сказал Гладилин о «героине Аксенова»? А что говорил сам писатель? Мол, в каждой описанной мною женщине можно найти воспоминание о романтическом увлечении… Причем не обязательно — о состоявшемся, переросшем в роман. Быть может, в каждом из этих образов можно уловить отсвет тайной, юношеской, желанной, но не случившейся любви? Отголосок того невыносимого и прекрасного, что обязано было произойти, ожидалось, желалось… Но — не случилось.

Наташа-Какаша — не всё та же ли это магаданская Любка Гулий или питерская Полина Белякова (Светлякова!) из «Ожога»? Или подавальщица Зина из «Катапульты»? А может, — стюардесса Таня, так и не встреченная на полпути к Луне? Мы не знаем, как звали ту, чье отражение он искал всю жизнь. Ту, что раз за разом ложится, упирается коленями и руками, вытягивается, садится то на подоконник, то на край стола… Ту, которая — о, как она, как она запускает пальцы в седую проволоку на груди очень взрослого автора. Ту, с которой нельзя комкать мгновения. Ту — в зеркале, где соединяются усталая и неотразимая юная краса и жилистый грустный… старик. О, нет! Ту, кого можно спросить: ты что, разлюбила… его? А она ответит: «Неужели вы не понимаете? Я люблю его всё больше. А с вами — в сто раз больше».

Неужели вы не понимаете?

Всё это — не измены! Не гормональные всплески. А блики мечты о прекрасной и вечной любви с той единственной, что недостижима. И непостижима. Которая просит: а вот этого, будьте любезны, не описывайте…

Да как же — если уже описано?..

Наташины приключения описаны подробно. Но она не существует вне Славы Горелика. То есть пытается, но не может. Она и в романе-то появилась, потому что там родился он. Для него создана была автором — вершителем судеб, порой дающим героям потешиться свободной волей.

Аксенов утверждал время от времени, что роман должен развиваться сам по себе, и он, автор, порой не знает, что случилось с героями, пока он спал, и что они начнут вытворять на следующей странице. Но при этом особо разбушеваться он им не давал. Похоже, в этой книге Аксенов попытался максимально четко прописать каждый из входящих в список важнейших для него образов, которые он развивал много лет:

Женщина. Любимая, прекрасная и ужасная.

Женщина. Любящая, но нелюбимая.

Мужчина. Победитель и мечтатель. Талантливый и добрый эгоист. Наследник байронических исканий.

Мужчина. Хам, подлец и негодяй. Премерзкий тип. Неслыханная сволочь.

Друг.

Друг — бандит.

Враг-бандит.

Враг-большевик.

Враг-живодер и дикарь.

Писатель.

Художник.

Либеральный ученый.

Ученый-левак.

Великие тени: Пикассо, Татлин, Хлебников…

Комический старик.

Просто партнерша в сексе.

Автор. Старый сочинитель. По самой своей сути — главный герой. Противовес молодому авантюристу. Создатель миров и людей. Творец и демиург.

Его посланцы и слуги — Хнум и Птах, Холозагоры и Олеожары.

Герои второго плана: дельцы, профессора, бюрократы, хулиганы, спортсмены, журналисты, девушки веселые и умные (свита героини), мужики веселые и крутые, корабли, самолеты, автомобили, американцы / европейцы / советские / эмигранты.

Все они то становятся частью повествования, то — действующими лицами трех пьес, внедренных в роман. Это «Горе, гора, гореть», «Ах, Артур Шопенгауэр» и «Аврора Горелика». Эта пьеса дала название книге, где они были изданы вместе с другими драматургическими произведениями Аксенова[238]. Кстати, из пьес роман и вырос. Написав их, автор увидел, что может использовать каждую в едином большом повествовании как своего рода паузу — глубокий выдох и вдох.

Есть в романе и стихи. Они занимают там примерно то же место, что и в жизни: так просто ходили, сидели, скучали, чай пили, молчали, мычали и тут решили: читаем стихи! А то и сочиняем. Аксенов писал, что состоящая из стихов глава в «Кесаревом свечении» стала нежданным результатом работы законов глубинной и трудно объяснимой логики создания метафор. Возможно, эти ритмизованные и рифмованные кусочки бытия бормочет тот самый герой-байронит, который, как считает Аксенов, непременно нужен в романе, ибо с ним, по замыслу автора, отождествляет себя читатель.

Стихи — один из моментов того праздника, из которых у Аксенова состоит жизнь-карнавал его романов, утверждающих торжество Хорошего человека, вечно ждущего нас на зеленом острове обновленной земли. Что там — на этой земле? Другая реальность. Однако не надо думать, что пока здесь у нас всё идет, как идет, в тексте только веселится и ликует весь народ. Нет, там кто-то травится снотворным. Там лгут, преследуют, бьют, убивают. У убитых дикарей спецназовцы уши отрезают. Там всё страшное — страшно. А гадкое — гадко. И всё — не так как здесь. Разница между миром реальным и миром романным — это несходство мещанской гостиной и мастерской художника.

Даже столкновение мафий, даже война выглядят у него карнавалом. Хотя и жутким. В «Свечении» есть фрагмент сражения российских мафиозных бизнесменов, ведомых Славой Гореликом, с армией мятежных аборигенов принадлежащих России вымышленных Кукушкиных островов под началом полевого командира Уссала Ассхолова. Битва эта ужасна. Боевики отвратительны. Имена их вождей выдают сходство с боевиками Дудаева, Басаева и Радуева. Мятежники разгромлены. Их разгром — зеркало отношения Аксенова к чеченской войне.

Будучи настроен критично к политике президента Путина, писатель, тем не менее, считал, что умиротворение Чечни и всего Кавказа — верный шаг, а разгром сепаратистов — «факт ликвидации бандитской армии невиданной жестокости и садизма». Он называл их «армией настоящих демонов». «Думаю, — утверждал писатель, — у всех этих басаевых были мегаломанические планы по превращению всей России в хаос. Они возомнили себя суперменами», чьи «клыки торчали… со времен генерала Ермолова, а может, и раньше — со времен Гога и Магога. Кстати, именно в этих местах и бродили гоги и магоги».

В 1999 году шумно — с шампанским и танцами — в мастерской Бориса Мессерера отпраздновали двадцатилетие «МетрОполя». Для Аксенова это торжество стало достойным завершением важного этапа в жизни. Он знал: всё, сделанное им в литературе, сделано не зря. А глядишь — по-доброму отзовется и в общественной жизни. Не говоря уже о жизни академической. Полный профессор университета Джорджа Мэйсона, писатель Аксенов — ныне отнюдь не изгнанник, а байронит и космополит, отнесся к концу тысячелетия серьезно — отметил его большим романом.

Осенью 2000 года он закончил «Кесарево свечение». Свой «роман тысячелетия». «Для меня это новаторская и в то же время программная вещь, — говорил Аксенов. — Она отсекает закончившийся век и определенный период моей творческой жизни, за которым я перехожу в иную степень самовыражения». Он считал «Свечение» одной из важнейших своих книг. Magnum opus.

«Свечение» стало и его последним американским романом, так и не опубликованным в США. Ирония судьбы: в СССР в конце 1970-х писатель не мог опубликовать свои главные книги, потому что их не принимала социалистическая система; в США в начале первых годов нового века снова не мог — на сей раз их отвергала система капиталистическая. Роман с американской литературой завершился.

Он работал над книгой долго. Но главная доля напряжения выпала на зимний семестр года миллениума и последующие каникулы. Взяв отпуск, хрустальной вирджинской осенью Аксенов завершил свой огромный «словесный проект» и, поставив точку, спустился к ужину с вопросом: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»

Тысячелетие выдалось непростое. То есть — такое же, как и предыдущие. Издательство Random House «Кесарево свечение» отвергло. Внезапно. Аксенов был ошеломлен. К изданию не приняли роман, который тогда — в начале века — он считал самым сложным и самым важным своим произведением.

Причину решения объяснил автору приятель — редактор Дэн Менакер: у нас считают, что американские читатели не поймут этого романа. Он очень похож на «Новый сладостный стиль», а «Стиль», как известно, продался слабо.

Объяснение изумило Аксенова больше, чем сообщение об отказе. Он уже хорошо знал свою англоязычную аудиторию — хоть и не слишком обширную, но имеющую внятные очертания, и ожидал, что она роман и купит, и поймет.

Однако незадолго до того Random House купил международный медиахолдинг Bertelsmann Group. И если раньше почтенный американский издательский дом, конечно же не пренебрегая своим положением на книжном рынке, заботился и о том, что называется реноме, — своем авторитете весомой культурной институции национального масштаба, который создавали прежде всего интеллектуальная проза и престижные имена, то теперь всё заслонила рентабельность.

Впервые услышав о продаже компании, Аксенов, знавший законы книжной индустрии, спросил: «Это конец?» Но его успокоили: речь идет лишь о финансовой перестройке. Не тревожьтесь: «…в смысле наших художественных ценностей и традиций мы останемся полностью независимыми». Но это была иллюзия.

Новые хозяева и управленцы быстро изменили компанию. После тщательного мониторинга политики Random House туда назначили нового исполнительного директора (CEO[239]) — Дэна Олсона, автора концепции доходного книжного дела, с правом увольнять любого. Его мало интересовала репутация «старой культурной институции». Да и культурная значимость продукции его не очень-то беспокоила. Он видел в книге торговый объект. Это решило судьбу «Свечения» в США.

Несогласных с новой политикой изгнали. В том числе и вице-президента Энн Гедофф — женщину с безупречной профессиональной репутацией. Многим другим сотрудникам, как и авторам, книги которых приносили невысокий доход, также указали на дверь. Творческая концепция прозаика Аксенова, гласящая, что главная тема романа есть сам роман, показалась новому руководству не обещающей прибылей.

Дружбе Василия Павловича с Random House суждено было прекратиться.

— Я был очень зол, — вспоминал Аксенов. — Я тогда сказал: «Да пошли вы все! Я из России уехал, чтобы спасти свои романы!»

Он впервые всерьез задумался об отъезде из Америки. Чтобы спасти романы.

Однако в Штатах его держала не только включенность в литературный процесс. Аксенов продолжал преподавать. И если публиковаться в России ему теперь ничто не мешало, то здешняя высшая школа, конечно, не могла предложить столь же комфортных условий, как американская. По тамошним меркам Аксенова нельзя было назвать богатым, однако он прочно занял место в том социальном слое, который принято называть «средним классом».

Андрей Вознесенский вспоминал, как однажды «приехал в гости к Василию в Вашингтон из России, которая была тогда плохо одетой. Я же в Париже купил себе нейлоновый костюм… Мы вышли на улицу, и Василий Павлович сказал: давай постоим немножечко. Он показал мне свой новый „ягуар“, спортивную машину с открывающимся верхом. Я разинул рот. Утром было пустынно, и только вдали маячил молодой человек, не решавшийся к нам подойти. Он, вероятно, любовался автомобилем.

Польщенный Вася широким жестом пригласил его подойти к нам. „Вы хотите что-то спросить?“ Молодой человек застенчиво потупился и сказал, обращаясь ко мне: „Скажите, где вы купили ваш костюм?“».

Вкус Аксенова в одежде был другим. Он не любил переливчатый нейлон, предпочитая ему старую добрую тонкую шерсть или надежный твид, вельвет, лен и хлопок, джут, парусину и холст… Были у него и любимые марки. Иногда любимую одежду он давал поносить приятным ему героям: «Элегантный господин… в толпе обычных, то есть неэлегантных, пассажиров. Мягкого твида кепи-восьмиклинка легким скосом предлагает взгляду некую ненавязчивую дерзновенность. Плащ при ходьбе обнаруживает барбериевскую[240] подкладку. Шарф демонстрирует свое родство с подкладкой плаща, а… пиджак и колышущиеся при ходьбе брюки явно напрашиваются в родственники восьмиклинному кепи, что же касается уверенно перемещающихся в пространстве толстых туфель цвета старого бургундского с пунктирным узором, то они говорят сами за себя, то есть завершают этот почти совершенный облик в его динамической гамме». Вот такая картина. Но чтобы мир не принял ее за главную в романе, автор не забывает об иронии, добавляя после точки с запятой «фу, ну и фраза!». Тем более что «всё это имущество было приобретено… в лавке „Once is not enough“[241] за одну четверть действительной стоимости».

Что же касается автомобилей, до сих пор оказывающих почти гипнотическое воздействие на иных россиян, то в Штатах после недолгого использования они становятся дешевле примерно на такую же долю своей цены. Так что не удивительно, что юноша обратил внимание на непривычный для Штатов наряд иностранца Вознесенского, а не на вполне обычную для американца машину Аксенова.

Только не надо крайностей. Не надо думать, что на «ягуарах» разъезжают безработные. Нет. И подержанный «ягуар» дорог, а может, Вознесенский перепутал марку. У нас нет сведений о «ягуарах» в автозверинце дрессировщика Аксенова. Про «мерседес-бенц» знаем, а вот пятнастый-ушастый-хвостастый как-то ускользнул от взора. Однако и Анатолий Гладилин уверяет: был. Был «ягуар».

Так или иначе, но сомнительно, что место в российском университете начала третьего тысячелетия позволило бы Василию Павловичу рулить такими авто. И еще — этот университет мало напоминал Парфенон. Кроме того, преподавание в России требовало почти постоянного присутствия здесь, а, несмотря на постоянное улучшение ситуации, оставались здесь и многие неудобства, скажем так, идеологического и бытового порядка.

Вот, к примеру, неудобством какого порядка считать ситуацию, когда водитель троллейбуса номер 116, следующего по набережной реки Москвы, злобно глядя на пассажира, не открывает двери на его остановке? Да еще и хамит, грозит, тычет в билетное окошко монтировкой, брызжет слюной: «Ну, говна кусок, теперь ты знаешь, что может случиться с таким, как ты, гребаным шпионом?» А день над рекой выдался славный, «ветер и солнечное сияние превратили мутные воды в сверкающую поверхность танцующих волнишек». Это благолепие делает стократ гаже рев водилы: «Сядь на место, жопа!» Резкий тормоз. Водитель летит через ветровое стекло[242]. Пассажир думает: рановато, пожалуй, плотно селиться в стране, где шоферы горазды на такие выходки. Что ж ты, синий троллейбус? Где твои пассажиры, матросы твои и их помощь?

Ладно, будем ездить в гости. Любя. Но — в гости. Пусть даже и в свою квартиру.

За десять лет до выхода «Свечения» в России[243], жилищный вопрос Василия и Майи был решен. Взамен изъятой квартиры московская мэрия дала им апартамент в той же котельнической высотке: подъезд «В», квартира 56. Как бы помогая в поисках нового сюжета и новой сцены, где он мог бы развернуться. И — развернулся. Циклопический сталинский небоскреб стал местом удивительных событий романа «Москва-ква-ква»…

Вскоре в эту квартиру долетел привет из тех времен — в углу одного из окон обнаружилась надпись: «строили заключенные», нацарапанная по стеклу. За стеклом же была Яуза, а дальше, над крышами — державное напоминание о вечности — сияющий то на солнце, то в лучах ночной подсветки — великан Иван Великий.

За год до наступления нового тысячелетия семью постигла страшная утрата: погиб внук Майи Иван, человек Аксенову очень близкий. Об этом страшном событии лучше всего сказать словами самого Василия Павловича, который называл его сыном, посвятил ему рассказ «Иван» и главу в книге «Американская кириллица».

Мы же, пожалуй, приведем отрывок из беседы писателя с Ольгой Кучкиной[244], почти десять лет спустя после несчастья: «Ты слышала, что случилось с нашим Ванечкой?.. Ему было двадцать шесть лет… У Алены, его матери, была очень тяжелая жизнь в Америке, и он как-то старался от нее отдалиться. Уехал в штат Колорадо, их было три друга: американец, венесуэлец и он, три красавца, и они не могли найти работы. Подрабатывали на почте, на спасательных станциях, в горах. У него была любовь с девушкой-немкой. Но потом она куда-то уехала, в общем, не сладилось, и они трое отправились в Сан-Франциско. Все огромные такие, и Ваня наш огромный…

Он жил на седьмом этаже, вышел на балкон… Они все увлекались книгой, написанной якобы трехтысячелетним китайским мудрецом… Я видел эту книгу, по ней можно было узнавать судьбу. И Ваня писал ему письма… И вроде бы он Ване сказал: прыгни с седьмого этажа… Он как будто и не собирался прыгать. Но у него была такая привычка — заглядывать вниз… И он полетел вниз. Две студентки тогда были у него. Они побежали к нему, он уже лежал на земле, очнулся и сказал: я перебрал спиртного и перегнулся через перила. После этого отключился и больше не приходил в себя…

Мы с ним дружили просто замечательно. Он оказался близок мне. Я еще хотел взять его на Готланд. Я, когда жил в Америке, каждое лето уезжал на Готланд, в Швецию, там есть дом творчества наподобие наших, и там я писал. Этот дом творчества на вершине горы, а внизу огромная церковь Святой Марии. Когда поднимаешься до третьего этажа, то видишь химеры на церкви, они заглядывают в окна. Я часто смотрел и боялся, что химера заглянет в мою жизнь. И она заглянула. Майя была в Москве, я — в Америке. Мне позвонил мой друг Женя Попов и сказал…»

В Штатах Иван изучал историю, плавал на сейнере, великолепно катался на сноуборде, был прекрасным серфером и, как считал Василий Павлович, талантливым поэтом. В 2000 году в московском издательстве «ИзографЪ» скромным тиражом вышла книга его стихов. О ней рассказал мне Виктор Есипов — друг и литературный агент Василия Павловича. Переводили сам Есипов, Михаил Генделев, Анатолий Найман, Татьяна Бек и студенты ее семинара в Литинституте. Сборника я не видел и стихов Ивана читал мало. В них, казалось Аксенову, царило одиночество.

Волк, мой друг,

Стоит на перекрестке.

Россыпь звезд

Мерцает в шерсти серой, жесткой.

Мечта раздирает глотку[245].

Впрочем, не во всех его строках сквозит безнадежность. В иных грустит любовь:

Она мой последний варяжский корабль.

<…>

Мое сокровище, которое промотаю.

Сердце от любви распарывается по швам,

и не приметаешь.

Но я осмелюсь, да, я осмелюсь

этот корабль за собой вести…

Вероятно, пишет Аксенов в главе «Иван» в «Американской кириллице», он продолжал любить ту, кого потерял. «И она призналась, когда мы в августе 99-го собрались оплакивать Ваню, что никогда не переставала его любить. Быть может, беда бы не стряслась, если бы они не расстались»[246].

Время, отпущенное Аксенову на пребывание в Штатах, было исчерпано.

В 1999 году, будучи почетным гостем на арт-фестивале в Тулузе, он заехал в Биарриц, и до того ему там понравилось, что через год захотелось вернуться. Изучая витрину агентства недвижимости, Аксенов обнаружил дом, готовый к продаже. Белый, в одно окно, в стиле сочинских здравниц 1930-х годов. Заехал, увидел красивый сад, верхушки пальм, цветы магнолии, камелии… 2 января! Слышен гром Бискайского залива.

С вершины холма открывалась обширная равнина с черепичными крышами, полосой пляжей и замыкающими картину отрогами Пиренеев.

За две недели еще многое удалось увидеть и узнать: в центре города — собор Пресвятой Богородицы и собор Святого Александра Невского — один из известнейших в Европе православных храмов. Есть и русский ресторан. Метрдотель зовет: «Заходите на старый Новый год, будут одни русские». Василий Павлович заходит выпить шампанского. Народу — битком, много русских, но ни одного знакомого слова. Третья волна эмиграции. Русские французы. Наши давно облюбовали эти берега. Здесь когда-то жил Чехов, провел детство Набоков, заезжал Игорь Стравинский.

Сам по себе приглянувшийся дом был невелик. Отчего бы не поселиться в этом краю, столь похожем на милый сердцу восточный берег Крыма? Отчего не сократить перелеты в Москву на ширину Атлантического океана? Расчеты выплат по кредиту не заняли много времени. Полный профессор мог их себе позволить. В 2004-м он продает дом в Вирджинии, уходит в отставку из университета (с правом вернуться) и едет во Францию — на прибрежный склон, где круглый год что-то цветет — то мальва, то петунии, то гортензии…

Ему хорошо здесь писать: не мешают. Это не Москва, где обрывают телефон. С утра — работа. Потом пробежка, то в сторону Испании, то в сторону России. Иногда, в отлив — босиком по пляжу. Прогулка с Пушкиным — тибетским спаниелем. Как звал его Аксенов, с главой семьи — Пушкиным Васильевичем. Партия-другая в баскетбол с самим с собой. И снова — за компьютер. Здесь сложились сборники «Десятилетие клеветы», «Американская кириллица» и «Зеница ока», писались романы «Вольтерьянцы и вольтерьянки», «Москва-ква-ква» и «Редкие земли». В «Москве» и «Землях» Биарриц играет и свою роль в сюжете.

А когда приезжают гости, Аксенов ведет их в город, и вот так прогуливаясь, как бы невзначай, вдруг хвать за руку:

— Ты видел, как на тебя сейчас посмотрела та мулатка? Беги за ней!

— Куда ж я побегу, не зная языка? — отнекивался гость.

— Ну, смотри…

Незадолго до отъезда Аксенова в Европу агентство Washington ProFile издало рейтинг самых влиятельных выходцев из бывшего СССР, живущих в США. В исходный список, составленный с помощью российских журналистов, работающих в Вашингтоне, вошли более ста имен, разбитых на пять профессиональных групп. Из них американские эксперты выбрали произвольное число наиболее авторитетных, на их взгляд, персон. Среди экспертов были ученые, специалисты, журналисты, изучающие культуру, экономику, историю, политику России и постсоветских стран и фактически формирующие общественное мнение США в их отношении. Чем больше экспертов голосовало за участника рейтинга, тем выше было его место в списке.

Претендентами стали жители США в первом поколении, чей родной язык — русский. Причины их приезда и сроки пребывания в стране, гражданство и известность в СССР не учитывались. Не проводился и «разброс» по постсоветским странам: разве легко определить, с какой из них следует связать человека, рожденного в Москве, выросшего в Тбилиси, получившего образование в Киеве, а работавшего в Алма-Ате. Не учитывалось и место жительства. Так, Василий Аксенов долго жил в США, а теперь переезжал в Европу.

Аксенов занял третье место в пятерке самых влиятельных постсоветских иммигрантов из мира искусства, уступив два первых танцору Михаилу Барышникову и скрипачу Исааку Штерну и оставив позади Андрона Кончаловского и Эрнста Неизвестного. Ну что ж, достойный венец долголетнего пребывания в Америке.

В точности, как в 1980 году Аксенов двинулся в Штаты, спасая свои романы, в 2004-м он по той же причине переехал в Европу. Здесь его издавали и покупали. Здесь был его дом. Теперь даже два. И оба — с прекрасными видами. Один — на твердыню неизменности, другой — на символ непрерывной перемены.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.